Кошки любят мечтать, верно? Они могут часами сидеть вот так, у окна, смотря в одну точку, словно задумавшись о чем-то. Смотреть немигающим взглядом оранжевых глаз…
В черное-черное ночное небо…
Кошки любят мечтать.
Вот только она не была обычной кошкой, а его сложно было назвать чьей-то мечтой. Но сегодня и сейчас, в этом самом месте, она — всего лишь черная тень под светом уличного фонаря, а он — то, что занимает все ее мысли.
Он — такой же черный, как небо. Он — такой же холодный, как и этот осенний воздух. Он — такой же далекий, как … а, впрочем, так ли важны эти сравнения? Ведь здесь и сейчас он — ее единственная реальность.
И ведь знала же, как его выследить, где найти этой ночью. Знала — потому что из года в год он приходит сюда. Приходит, чтобы вновь провести ладонью по мрачному гранитному камню, чтобы опустить на землю одинокую белую лилию, чтобы осторожно коснуться губами ее фотографии. И в эти пару минут он становится самим собой — настоящим, потрепанным жизнью человеком, не знавшим ничего, кроме боли и недоверия. И единственный ласковый взгляд, которого он удостоился в жизни, — взгляд ее глаз. Может быть, именно поэтому он и полюбил ее всей душой.
Прошло много лет с тех пор, как Лили не стало — а его раны все никак не заживают. И она — в образе кошки, конечно, — единственная, кто об этом знает. Она и, наверное, Альбус. Впрочем — у старого интригана сейчас и так слишком много дел, чтобы заботиться о чьем-то еще душевном благополучии.
Часы на старой башне бьют полночь. Кошка чуть прищуривает глаза — время, время. Двенадцать ударов, слышишь? А это значит — пора уходить отсюда. Этот день закончился, и начался новый.
Ну, что же он стоит? Ведь он же никогда раньше не задерживался так надолго: вот уже много лет он аппарировал с первым ударом часов. Но сегодня особенная ночь.
— Лили, — его тихий шепот еле слышен из-за последних ударов часов — но все же она слышит. Ведь у кошек удивительно острый слух. Она лишь устраивается поудобнее, чуть прижимаясь к земле, и ждет, что же будет дальше.
А дальше он падает на колени перед могильной плитой и обхватывает лицо руками.
Дальше — только его сдавленные рыдания сквозь пальцы и еле слышный шепот.
Дальше — сердце, разрывающееся на куски даже когда она — в обличии кошки.
«О, Мерлин, это не может быть он!» — кричит разум.
«Не может!» — вторит ему здравый смысл.
И только сердце, проклятое сердце, все еще отчаянно бьется в груди.
И… его сдавленные рыдания отдаются где-то внутри головы, практически разрывая ее на части.
— Лили, почему ты так … со мной … за что?
Так хочется подойти к нему и ласково потереться кошачьим носом о щеку. Хотя бы так. Вот только он не так глуп, и сразу догадается, в чем дело. Или уж, чего доброго, заподозрит, что это великий директор послал ее шпионить за ним.
А она просто…
«Просто?» — вопит внутренний голос.
Просто — это когда два студента ее факультета целуются на глазах у всего Большого Зала.
Просто — это когда Малфой и Поттер посреди коридора устраивают магическую дуэль — и она бросается их разнимать…
Но то, что происходит сейчас, отнюдь не просто. Потому что она — декан Гриффиндора, а он — декан Слизерина. Потому что она — на стороне света, а он… Он тоже, формально, но все-таки…
Да черт с ним, черт! Главное — не в сторонах и не в факультетах. Главное в том, что она — его бывший учитель, а он ее бывший ученик. В том, что она — старше его более чем на тридцать лет. И эта небольшая для магического мира разница на самом деле — практически бездна.
Ведь есть что-то неправильное во всем этом, да? В том, что сейчас она, поддавшись внезапному порыву, все также сидит и вслушивается в его сбивчивый шепот. В том, что ее глаза искрятся чуть ярче, чем обычно — ведь кошки тоже умеют плакать, да?
— Я не могу ненавидеть его, Лили, — шепчет он, практически прислонившись к холодному гранитному камню. — Я не могу ненавидеть твоего сына, хотя он так похож на Джеймса. У него твои глаза, Лили… Зеленые, яркие, пронзительные…
И его боль заполняет все вокруг. Его боль и отчаянье, которое она неспособна разделить с ним. Его боль — как самое жестокое Круцио, потому что сделать с ней ничего нельзя. Лишь только — слушать и пропускать через себя, слушать и впитывать ее, как губка.
— Я должен, Лили, понимаешь? Я должен. Ради него, ради нашей общей победы, ради тебя! Чтобы Темный Лорд не догадался ни о чем, понимаешь? Лили… дай мне силы справиться со всем этим, прошу…
На миг ей кажется, что фотография Лили Поттер вспыхивает каким-то необычайным светом, словно согревая эту осеннюю ночь теплом. Или — ей только кажется?
Но если так — то почему же на душе такое опустошение и тоска?
Почему не становится спокойнее?
Или же причина этому — он? Он, который все еще с трудом опирается на могильную плиту? Он, чей сгорбленный профиль сейчас лишь отдаленно напоминает гордого, надменного Мастера Зелий? Он, которого сейчас так хочется обнять?
А может… может…
… пусть так ? Плюнуть на все, забыть о завтрашнем дне и сделать сегодня то, что велит сердце? Сердце, которому наплевать на их разницу в возрасте, на то, что они — по разную сторону баррикад?
И не так важно, что будет потом — хотя это «потом» будет, обязательно будет. И в этом «потом» она о многом еще пожалеет…
Но пока — кошачьи ушки начинают потихоньку заостряться, а морда — вытягиваться…
Потом она не сможет посмотреть ему в глаза — и не почувствовать разочарования. Разочарования и чего-то еще… чего-то, что она оттолкнет в сторону, спрячет поглубже, чтобы никто не смог увидеть, извлечь на свет.
Пока же — когти на ее лапках постепенно исчезают, и вот уже сами лапки становятся отдаленно похожими на человеческие руки. Обратное превращение занимает доли секунды — но почему сейчас они кажутся ей вечностью? Может быть потому, что сейчас она действительно безумно боится того, что произойдет дальше?
Боится — и жалеет о том, что делает.
Боится — и желает того, что делает.
Игра букв — не более чем — но сколько скрыто в этой игре.
Постепенно, позвонок за позвонком ее тело снова принимает истинные очертания. Вот только поступь все еще остается поступью кошки — такая же тихая, неслышная. А он даже не замечает, что не один — настолько далеко он в своих мыслях.
— Северус…
Он едва заметно вздрагивает и поднимает взгляд.
— Минерва?
Она делает шаг ему навстречу. Один. Еще один.
— Что. Ты. Здесь. Делаешь?
Это уже не просто вопрос — это практически вопль израненной души. Это — отчаянное желание побыть одному. Хотя бы сегодня. Хотя бы здесь. Это — просьба оставить его в покое. Это — мольба о поддержке?
Ведь каждому, даже самому гордому, даже самому надменному нужна простая человеческая поддержка. Пусть даже он и считает себя недостойным ее. Пусть он к ней не привык и получал ее, наверное, считанные разы в жизни.
Но сейчас и здесь все по-другому.
И она делает еще шаг.
Его отчаянье бьет по оголенным нервам, его отчаянье осколками проникает под кожу, оставляя на ней множество кровоточащих ранок, его отчаянье заставляет ее подходить все ближе и ближе — только бы остановить эту безумную пытку.
— Что ты? — снова начинает он, но она уже слишком близко… чересчур близко.
Шаг — и она стоит прямо перед ним. Шаг — и он оказывается в кольце ее рук.
Правду ли говорят, что дети, выросшие без объятий, просто не могут познать любви? Но ведь он же — смог? Смог — раз год за годом приходит сюда, чтобы навестить ее могилу. Смог — раз до сих пор так переживает ее гибель.
А теперь она поможет ему вспомнить, что такое, когда тебя любят. Она обнимает его чуть крепче, словно пытаясь доказать, что сегодня, сейчас он не один. Она готова поделиться с ним своим теплом, она готова поддержать его — тогда, когда ему как воздух нужна эта поддержка.
Он рвано выдыхает и поднимает взгляд.
— Но почему?
Она отводит глаза и молчит. Какая сейчас разница? Причина, мотивы — все это так неважно. Лишь он и она — и эта осенняя холодная ночь.
Губами — к губам. Нежно, пылко.
Кто бы мог подумать, что она все еще способна на такие эмоции? Кто бы мог…
А впрочем — слишком долго она хранила свои чувства. И ведь сейчас они — именно то, что способно доказать ему, что он — живой, что он — не просто пешка в этой игре, задуманной Альбусом.
Он — черт побери — живой, настоящий.
И она — живая. Пусть и гораздо старше его.
И снова — к губам. Теперь уже легко и невесомо.
Кто еще, кроме нее, так смотрел на него? Кто еще, кроме нее, касался его с такой заботой и лаской?
И был ли вообще этот кто-то?
А он ведь просто человек. Человек, который заслужил к себе хоть чуточку, хоть капельку внимания.
Проклятый Альбус. Проклятый волшебный мир. Проклятые правила!
Какие правила, когда вот он — здесь, рядом, стоит и смотрит на нее так отчаянно и с такой надеждой? Надеждой на то, что хоть сейчас, хотя бы однажды, спустя долгие годы, он нужен кому-то не потому, что он — мастер в своем деле. Не потому, что он — идеальная кандидатура на шпиона. А просто потому, что он — это он. И этим все сказано.
Она вглядывается в его лицо, словно видит в первый раз в жизни, про себя отмечая практически черные тени под глазами.
«Устал», — знает она. И она устала. От борьбы, от лживого мира, от навязанных обязательств. Как и он — но ему в миллион раз сложнее. Ведь на нем еще — забота о Поттере. На нем — слежка для Темного Лорда. На нем — бесконечное пополнение запасов зелий для Больничного Крыла. А еще слизеринцы и уроки. И Альбус с его вечными лимонными дольками.
И обнимает — чуть крепче, словно пытаясь дать понять, что видит все это. Видит — и ценит то, что он делает для них. Делает за просто так, делает, не надеясь на благодарность или даже на банальную признательность. Делает, потому что должен.
«Спасибо, — чуть помедлив, словно шепчут его глаза. — Спасибо, что видишь. Спасибо, что веришь. Спасибо, что ценишь».
И такое, пусть даже молчаливое, признание — самое ценное, что она могла получить в ответ.
А теперь — Фините Инкантатем. Словно так можно отменить все происходящее. Смешно, да? Смешно и грустно. Потому что даже самый сильный Обливиэйт не сможет заставить ее забыть все то, что было только что. Его — и подавно. Но ведь так лучше, да?
Они вернутся в Хогвартс как ни в чем не бывало. Будут видеться каждый день — и все будет как раньше. Только… только что-то изменится во взглядах.
Да, и кое-что еще.
Однажды в ее комнате появится букет синих ирисов.
Синих — таких же, как и он — строгих и холодных. Вот только она знает правду — все это лишь показное. И строгость, и холодность. Потому что на самом деле он совершенно другой.
Vova
