Химера

Суеверные люди укрепляют крестики из высушенных соцветий лаванды при входе в жилище, чтобы в дом не могла проникнуть никакая беда.

Беда, как известно, никогда не приходит одна. Беда всегда случается неожиданно.

Она пришла ко мне настолько одна, что я даже не смогла удивиться. Случилась настолько неожиданно, что даже обычно непробиваемая Миллисента не смогла ничего противопоставить её гриффиндорскому напору.

Нет, я, если честно, всегда считала и сейчас продолжаю считать, что гриффиндорка из Лаванды Браун на удивление никакая, равно как и из половины её собратьев по — упаси меня Мерлин! — несчастью. Ну, в самом деле: грязнокровка Грейнджер — экземпляр, больше всего подходящий для Равенкло, Гарри Поттеру с его парсалтангом самое место в наших слизеринских гостиных, ну а Уизел, вместе с Лавандой — вылитые хаффлпаффцы... По каким причинам идиотка-Шляпа распределила их всех в Гриффиндор, известно, наверное, одному Дамблдору, но старикашка не очень-то охотно раскрывает секреты.

Так вот, она пришла ко мне одна и неожиданно.

Подкараулила у двери первого попавшегося ученика, которым оказалась Буллстроуд, и, буквально плюхнувшись ей в ноги, упросила впустить в Подземелья. Видимо, готовые на всё блондинки умудряются отхватить своё даже в случаях с девочками... Впрочем, не исключено, что Миллисента просто не поняла, чего конкретно от неё добивались.

Итак, светловолосое зарёванное недоразумение возникает на пороге моей спальни, а я — ошеломлённо открываю рот, но сказать ничего не успеваю.

— П-панси, — лепечет Браун, пытаясь повторить свой подвиг и снова рухнуть к ногам, на этот раз к моим. — П-панси...

Попытка не удаётся, потому что на пороге коварно затаилась приступочка.

— Панси, — неожиданно мирно соглашаюсь я, брезгливо отходя от распростёртой на полу гриффиндорки.

— П-помоги мне!

Немая сцена. Мои брови совершенно по-малфоевски ползут вверх, губы кривятся в усмешке. Лаванда смотрит на меня честными глазами и отчаянно старается подняться, усесться и выпрямиться. Усаживается, выпрямляется.

Я молчу.

— Панси? — она наконец-то перестаёт заикаться.

— Браун, ты совсем охренела?

Иногда я очень люблю выражаться не так, как мне полагается. Ну, приличная девочка из чистокровной семьи, учащаяся на факультете для таких же приличных и чистокровных… Ха! Слышал бы кто, как Нотт матерится, когда Забини в очередной раз обыгрывает его в волшебные шахматы. Как по мне, и Теодор, и Блейз играют на редкость паршиво, но... чем бы слизеринцы не тешились, лишь бы с гриффиндорцами не общались. Поэтому...

— Браун, ты совсем охренела? — повторяю вопрос.

— Я знаю, ты тоже её ненавидишь!

А вот это уже становится интересно. Интересно, кого? Кандидатур, в принципе, много.

— Грейнджер! — либо мне кажется, либо эту фамилию наша блондиночка выплёвывает с яростью гриндилоу, у которого русалки прямо из лап вырвали жертву.

Надо же, какие страсти в королевстве красно-золотых.

— С чего бы мне? — я присаживаюсь рядом с Лавандой и заглядываю в её голубые, выпуклые, как у куклы, глаза.

Браун передо мной — кролик перед удавом. Но при этом кролик умудряется с размаху наступить удаву на больную мозоль.

— Она увела у тебя Крама.

— Что-о? — я делаю вид, будто это очень смешно.

Нет, это и правда очень смешно, если не пытаться хотя бы на секунду предположить, что немного — самую малость — правдиво.

— Все знают, — заворожено говорит куколка, не отводя остекленевшего взгляда.

— Все, кроме меня, видимо, — пожимаю плечами, пытаясь спровоцировать Лаванду на объяснение.

Хм, а из Панси Паркинсон вышла бы неплохая актриса. Но на лавры звезды колдофильмов мне наплевать. Да мне, собственно, на всё наплевать. И на грязнокровку, которая действительно увела у меня Крама, тоже плевать. Хотя бы потому, что вряд ли можно назвать громким словом "увела" то, что Грейнджер пошла на бал с парнем, за которого — правда, он об этом даже и не догадывался — я собиралась замуж.

Ага, я тоже могу быть наивной.

— И ты её ненавидишь, — продолжает Браун гнуть свою линию.

Я опять пожимаю плечами. Если кто-то хочет думать, что я ненавижу грязнокровную выскочку — пусть. Какое мне дело? И до грязнокровной выскочки, и до этих предположений.

— Предположим, — на всякий случай я соглашаюсь. — И что с того?

— Я тоже её ненавижу! — горячо восклицает Лаванда. — Она... она... Рон... — её речь снова превращается в бессвязное бормотание.

Надо же. А я полагала, что у этой парочки всё в порядке. Насколько может быть "всё в порядке" в отношениях между прожорливым идиотом и повёрнутой на своей внешности сплетницей. Хотя, нет, я несправедлива: по крайней мере, в шахматы Уизел, если верить драной кошке Макгоннагалл, играет куда как лучше Нотта и Забини вместе взятых, а у безмозглой куклы всё в порядке с Прорицаниями, для которых нужно уметь врать и выдумывать — как минимум.

— И что ты предлагаешь? — не могу понять, то ли мне скучно, то ли слегка любопытно.

Немного. Совсем чуть-чуть.

— Месть, — теперь уже Браун пожимает плечами, и я понимаю, что мне совершенно точно любопытно. Более того, мне до смерти охота посмотреть, как кто-то из Гриффиндора будет готовить это изысканное деликатесное блюдо. — Помоги мне.

Очевидно, мне придётся всё время стоять рядом, чтобы горе-повариха ничего не испортила. Ладно, соли и перца у Панси Паркинсон хоть отбавляй, при справедливом разделе хватило бы на весь Слизерин и пол-Хаффлпаффа впридачу.

Почему опять Хаффлпафф? Ну, не Гриффиндор же, а Равенкло эти «специи» вроде как и без надобности.

Не Гриффиндор. Не Гриффиндор...

К Мордреду! От одного раза ничего не случится.

* * *

Считается, что лаванда способствует самопознанию, уменьшает агрессию, помогает излечиться от зависти.

— Откуда ты узнала про Крама? — осторожно спрашиваю я, наблюдая за тем, как Лаванда вытирает лицо моим платком.

Моим дорогущим-вы-такой-нигде-не-купите платком за у-вас-столько-никогда-не-будет галеонов. С монограммой. ПП. Сочетание букв примерно такое же неуклюжее, как поступь нашего оборванца-лесничего, а в руках Браун батистовое произведение искусства выглядит как… как… сравнений лучше не подбирать.

— Ляпнула наобум, — не задумываясь, отвечает мне кукла.

Второй раз за вечер я застываю с открытым ртом. А она сидит на моей кровати и непринуждённо болтает ногами, как будто в серпентарии ей так же уютно, как в прайде.

— То есть? — уточняю, пока рука в бешенстве ищет волшебную палочку.

Но волшебная палочка — под подушкой.

— Сказала просто так, что тут особенного?

— Ничего, — цежу я сквозь зубы. — Действительно, ничего, — и правда, подумаешь, меня только что обвели вокруг пальца, развели, как доверчивого пушистика.

И кто?! Ни за что б не поверила!

— Ты поверила? — блондинка удивлённо таращит на меня свои огромные голубые глаза. — То есть… То есть так всё и было?

— Нет, конечно. — И тут же неизящно возвращаю пассаж: — Так, ляпнула наобум.

У меня с изяществом вообще странные отношения. Изящество я люблю — в людях, в заклинаниях, в движениях палочки, в архитектуре, в искусстве, в мелочах вроде почерка, в собственных мыслях, но изяществом я не обладаю. От слова «совсем». В отличие от той же Лаванды, в которой — по крайней мере, снаружи — изящно всё: тонкие пальчики, запястья с чуть выступающей косточкой, выглядывающие из-под отворота белой блузки ключицы…

Так, стоп. Панси Паркинсон никогда никому не завидует.

— Да ладно? — Лаванда облизывает губы и замирает.

Ну, практически книзл в охотничьей стойке.

— Ага, — со второго раза безразличная ложь получается чуть-чуть лучше. Чтобы не акцентировать больше внимание на этом моменте, следующий вопрос задаю уже я: — Ну, так как ты планируешь мстить?

* * *

Цветки и масло лаванды употребляются как пряность в кулинарии. В частности она популярна в испанской, французской и итальянской кухне. Из-за сильного аромата лаванду добавляют лишь в некоторые блюда.

— Думаешь, получится? — с сомнением заглядывает она мне в лицо перед сдвоенным уроком Зельеварения.

— А то, — я пожимаю плечами. — Не зря же я на тебя два вечера потратила.

Лаванда улыбается безмятежно. Поразительно! Ей даже не страшно, хотя с её-то растущими непонятно откуда руками лично я бы трижды поостереглась вообще заходить в этот класс, не то, что варить зелье Удачи под присмотром идиота-Слагхорна. Он напоказ лоялен, он не обращает внимания ни на кого, кроме членов своего клуба, и в этом-то и загвоздка: если та же Браун сегодня взлетит на воздух, случайно перепутав составляющие своего зелья, профессор этого попросту не заметит.

Последнее — без разницы, а вот первое и второе в наши планы не входят.

Вчера и позавчера мы до ночи сидели в пустом коридоре с учебниками. Стоило кому-нибудь появиться — мы отворачивались друг от друга и делали вид, что каждая занята своими делами. Стоило кому-нибудь исчезнуть из поля зрения — снова голова к голове листали новенькие, хрусткие страницы, мелким шрифтом прокладывающие дорогу к тому, чтобы «сварить известность и закупорить смерть». Ну, впрочем, конкретно для нас это была дорога к тому, чтобы на ближайшем занятии блеснуть знаниями, умениями и идеально сваренным зельем, вне зависимости от того, что именно попросит нас приготовить Слагхорн.

Покосившись на Лаванду, я машинально отмечаю, что отчего-то волнуюсь. Делаю глубокий вдох, хватаюсь за ручку двери, поворачиваю, открываю. Захожу, не забыв от души толкнуть белокурую куколку, которая от такой неожиданности-наглости, ойкнув, отлетает к противоположной стене.

Эта приставучая дурочка, видимо, забыла, к кому пришла с просьбой о помощи.

Я небрежно вешаю сумку на спинку стула, занимая своё привычное место… рядом с Малфоем. Но Драко — всё ещё в Больничном Крыле, приходит в себя после дуэли с Избранным или, как его там теперь называют, Мальчик-который… Мальчик-который-пусть-катится-к-боггарту. Ненавидеть его всей душой — это так просто. Это настолько естественно, что до меня даже не сразу доходит одна — простая, как и всё гениальное — мысль: если будет плохо Грейнджер, то будет плохо и Поттеру.

Сдержать довольную улыбку не получается. Я не знаю и не хочу знать, что там между ними происходит на самом деле, кто с кем встречается, кто в кого влюблён, кто кому просто друг. Мне достаточно той малости, которую я только что приняла для себя арифмантической аксиомой. Мне достаточно того ключа от души Золотого мальчика, который, сама того не подозревая, вкладывает мне в руки недалёкая Браун.

Панси Паркинсон — не тот человек, которому можно очертя голову доверять. Правда, Лаванде вряд ли предстоит узнать это на собственной шкуре, зато это предстоит узнать всем остальным.

Моя заинтересованность в приготовлении блюда под названием «месть» всё возрастает и возрастает. Я уже готова не только помешивать, ассистируя и раздавая теоретические советы, но и беззастенчиво влезать в кулинарный процесс, меняя ингредиенты по своему усмотрению.

Или, может быть, лучше сравнить это с тем, к чему мы привыкли? С зельями, например…

Лаванда, детка, ты думаешь, будто максимум, что мы будем варить — это Икотное зелье, приняв которого Грейнджер долго не сможет показаться на людях из-за резких, судорожных сокращений в груди, из-за сбитого, больного дыхания... Но нет, милая, мы будем варить Напиток живой смерти — горький, заведомо неправильно приготовленный, с сильным привкусом мышьяка.

В метафорическом смысле, конечно же, хотя, признаюсь честно, сама идея отнюдь не плоха.

Я так увлечённо обдумываю её, что совсем забываю о зелье, в котором вот уже минут пять ворочаю палочкой против часовой стрелки, хотя в учебнике чёрным по белому написано, что следует по. Впрочем, всё в порядке, пока ничего не взрывается.

Украдкой кошусь на свою «подопечную». Длинные волосы собраны в низкий пучок — чтоб не мешались. Непослушная волнистая прядь падает на лицо — всё же мешается, и Браун то и дело откидывает её назад, прикасаясь почему-то не пальцами, а запястьем. Лаванда сосредоточено смотрит в котёл, её губы шевелятся — куколка высчитывает необходимое количество оборотов. Она выглядит сейчас неожиданно… привлекательной, и мне даже жаль, что Уизел этого не замечает. При всей своей приставучести и безмозглости она подходит рыжему гораздо больше, чем лохматое зубастое чудовище, которое сейчас, кстати, в ужасе прижимает ладонь к губам, потому что явно высыпала в котёл что-то не то.

Зельеварение — невероятно сложная штука и в то же время невероятно простая. Нужно всего лишь иметь определённое чутьё и внимательность, чтобы этому чутью в точности следовать.

У Браун хорошо с интуицией, это доказывают и Прорицания, в которых она смыслит больше самой Трелони, и уловка с Крамом, то самое «ляпнула наобум», которое и служит началом нашего с ней общения… Мне не нравится это слово, но слова типа «отношений» или «дружбы» мне нравятся ещё меньше.

А урок тем временем подходит к концу. В моём котле — нечто непонятного бурого цвета, последствия неправильного перемешивания. У Грейнджер — зелье ярко-малиновое, правда, сказать, с чем конкретно переборщила она, я не могу. По сути, мне это и не особенно интересно, в отличие от результата напряжённой работы Лаванды. Я даже встаю на цыпочки, глупо вытягивая шею, чтобы лучше разглядеть её котёл в другом конце класса, но обзор мне загораживает блестящая лысина профессора Слагхорна.

Он держит в руках фиал с варевом Поттера и, радостно улыбаясь, возвещает о том, что лучшее зелье сегодняшнего дня найдено. И это при том, что больше половины учеников ещё даже не осчастливлены проверкой своих творений!

По классу прокатывается возмущённый шёпот — и возмущены не только серебристо-зелёные. Я чувствую, как на моём лице застывает гримаса гнева, и вижу, что Браун со мной солидарна. Равно как и противная грязнокровка.

Похоже, в вопросах зельеварения ей невозможно досадить сильнее, чем это уже делает шрамоголовая звезда Гриффиндора.

Жаль.

* * *

Лаванда требует много солнца, воздуха и будет источать аромат только в том случае, если «греется на солнышке» по меньшей мере восемь часов в сутки.

Мы сидим на подоконнике, пытаясь придумать новый коварный план. Разделение труда впечатляющее: Браун придумывает, а само моё присутствие означает коварство как таковое, только мне почему-то кажется, что всё далеко не так просто.

Я гипнотизирую взглядом её яркие губы — припухлые, как будто искусанные, с задорно приподнятыми вверх уголками. Её лицо вообще всё такое… припухлое. Или припухшее? Или — пухлое? В общем, такое… как будто она только что плакала, но при этом умудрилась остаться очень красивой. Пожалуй даже, самой красивой — во всей школе, и тут могут от зависти удавиться и Уизлетта, второй год подряд заставляющая парней выворачивать шеи ей вслед, и Дафна, освоившая косметические чары, кажется, ещё в колыбели. А я… Что я? Панси Паркинсон, грубые черты, короткие толстые пальцы, угловатость, приземистость — и острое осознание собственной некрасивости здесь и сейчас.

— Панси? — длинные пальчики нежно притрагиваются к моему плечу.

Ей необходимы постоянные прикосновения, меня они раздражают.

— Чего тебе?

— А давай натравим на неё Пивза? Или напустим порчу?.. Или подольём приворотного зелья, пусть влюбится в… в… — Лаванда запинается, не в силах придумать ничего достаточно мерзкого.

— В нашего дорогого завхоза, — ухмыляюсь я.

— Да. Давай?

Мысль, в принципе, примитивная, но от этой куклы я другого и не жду. Загребаю жар чужими руками: если глупые кукольные идеи принесут свои плоды, то моя цель будет достигнута легко, просто, без потерь и без подозрений. Если нет, то придётся ввязаться в это дело самой.

— Давай.

— Слушай, Панси, — она неожиданно порывается сменить тему, — так что, ты правда была влюблена в Виктора Крама?

По пальцам пробегает неприятная дрожь.

— Мы же обсудили это, — строго говорю я, а Браун сразу же принимает невинный вид. — Нет, не была.

— Вот и я думаю, с чего бы тебе… Ты же любишь Малфоя.

А вот за это от Панси Паркинсон можно и пощёчину схлопотать. Я понимаю, конечно, что со стороны наши отношения действительно можно охарактеризовать одним этим словом, но…

— Нет, — звучит очень резко. — Я не люблю Драко.

Лаванда вопросительно наклоняет голову. Светлая невесомая прядь падает ей на лицо, и я чувствую, как тут же перестаю злиться.

— Ты не любишь Малфоя, и, видимо, именно поэтому смотришь на Гарри Поттера так, как будто хочешь убить его за эту историю в туалете?

— Браун, — устало вздыхаю, — неужели ты не понимаешь, что готовность убить за человека ещё не означает, что ты в него без памяти влюблён?..

— У нас означает, — она пожимает плечами, как всегда болтает ногами и греется на весеннем солнышке, лучи которого радуют даже через преграду стекла.

Ну, её радуют. Меня — нет, потому что мне по душе темнота.

— Гриффиндорцы. Удивительно, почему цвета вашего факультета — красный и золотой, вам больше подошло бы чёрное и белое. Вы только эти два цвета ищете в окружающем мире.

— А разве они не в основе всего?

— В основе — быть может. Но между ними ещё столько разных оттенков…

— Серого?

— Да хоть серебристого, — чуть улыбаюсь.

— И зелёного, — она понимает, в чём шутка.

— И зелёного, — довольно киваю.

— Мне нравится это сочетание, — Лаванда смотрит на меня таким внезапно долгим взглядом, что мне становится жарко.

Какое счастье, что Панси Паркинсон не краснеет. Никогда-никогда. Разве что самую малость.

* * *

Лаванда обладает удивительной способностью своими, казалось бы, простыми цветами украшать окружающий мир.

В порядке очереди мы проделываем всё то, что задумала Браун.

По моей слёзной просьбе Кровавый Барон даёт Пивзу необходимые указания, в результате чего Грейнджер старается теперь шмыгать по коридору как можно незаметнее, но это бесполезно. Даже в собственной гостиной у неё не получается отделаться от назойливого полтергейста. Я уж молчу о песенках, которые он распевает…

«Хмурит бровки

Грязнокровка,

Увела придурка ловко!»

Это, к нашему превеликому счастью, ещё самый милый из посвящённых ненавистной заучке стишков. Повторять остальные не к лицу даже мне. Когда Лаванда тянется за пером, надеясь записать очередной удачный перл вредного Пивза, я легонько бью её по рукам:

— Красивые девушки таких слов знать не должны, — сердце ухает в бездонную пропасть, как только разум понимает смысл сказанного.

Куколка улыбается, хлопнув ресничками. Ей не привыкать к комплиментам, потому что из всех парней один Уизли остаётся равнодушен к её прелестям. Нет, ну и Поттер, конечно, но у того вообще непонятно что на уме, а так — даже Драко то и дело одобрительно посматривает в сторону Браун. Он пока ещё ничего не сказал, но почему-то мне кажется, что уже прекрасно всё понимает.

Грейнджер тоже — если не понимает, то по крайней мере догадывается — пусть и о немного других вещах. Ну, во всяком случае, письмо с гноем бубонтюбера на этот раз она не вскрывает. На четвёртом курсе у меня с ним, конечно, очень хорошо получилось, но сейчас-то грязнокровка научена горьким опытом, так что я сразу предупредила Лаванду о глупости этой затеи.

Хотя идея подсунуть зубастой всезнайке под подушку цапень тоже сначала казалась мне обречённой на немедленный и позорный провал, но этот бешеный огурец хорошенько потрепал нашу «любимицу» своими гладкими щупальцами. Исцарапал, помял и даже, кажется, слегка подушил, оставив на белой шее несколько синих отметин.

— Не косись на них так, это не засосы, уверена, — почти не разжимая губ, говорю я Лаванде, когда Грейнджер проходит мимо нас по коридору.

С этого момента, думаю, можно считать операцию мести окончательно и бесповоротно похеренной. Приворотное зелье, как и следовало ожидать, проклятая умница даже не пробует: чуть улыбнувшись, по словам Браун, она моментально отправляет сладости «от тайного поклонника» в мусорное ведро… Похоже, Золотому Трио уже не раз доводилось сталкиваться с чем-то подобным. Ещё бы! Ведь среди них — Гарри Поттер, по которому сохнет добрая половина школы.

— Кстати, а почему именно Уизли? — я задаю этот вопрос очень тихо, предварительно убедившись, что и долговязый, и его лохматая подружка уже скрылись за поворотом.

Кукла недоумённо хлопает глазками, и мне внезапно становится ясно, что она переигрывает.

Такой дурой быть невозможно. Такую дуру можно только изображать.

Под болтливой глупостью, под недалёкой приставучестью она — совсем не такая.

Девочка моя, да как же я это в тебе проглядела?

— Почему Рон?

— Да, почему Уизел, а не Гарри Поттер? Ведь он гораздо более интересный, — я передразниваю её, но не верю в то, что она такая, и мы обе сейчас это понимаем прекрасно.

Лаванда опускает глаза. Ей бы сказать сейчас, что только слепой не заметит взглядов, бросаемых героем на мелкую Джинни и наоборот, или что Летучемышинный сглаз — страшная штука, или хотя бы что Поттер нравится Ромильде Вейн, а переходить той дорогу лучше не стоит, но вместо этого Браун жарко краснеет и мямлит что-то вроде:

— Не знаю.

И мне сразу, отчаянно, от всей души и со всей силы сразу же хочется сдохнуть. Потому что «не знаю» в ответ на этот вопрос — то же самое, что росчерк пера под собственным приговором. Если ты не понимаешь, за что любишь, значит, влипла дальше и глубже, чем по самое «не хочу», увязла, как муха в малиновом джеме.

Откуда мне это известно?

Всё просто. Я и сама не знаю, за что влюбилась в Лаванду чёртову Браун.

* * *

Влажные полы домов и церквей зачастую устилались лавандой. Существовало предание, что лаванда способна оградить от чумы.

Такими вещами не шутят, но я чувствую себя как будто… чумной. Завтрак не лезет в горло, Большой Зал перед глазами плывёт и покачивается, лица однокурсников размазаны разноцветными пятнами. Одно из этих пятен — бледное, треугольное — постепенно приближается, становясь всё отчётливее, превращаясь в итоге в разъярённое лицо Драко Малфоя. Его ноздри раздуваются от бешенства, брови нахмурены.

— Паркинсон, — парсалтангом Малфой не владеет, но шипение у него всегда выходит достаточно устрашающе, — Паркинсон, мать твою, что ты делаешь?

— А что? — вяло переспрашиваю я, размазывая по тарелке овсяную кашу.

— Посмотри, — он кивает куда-то вниз, на стол.

Я смотрю туда, куда он указывает, и у меня против воли вырывается нервный смешок. Насчёт тарелки с овсяной кашей я погорячилась, на самом деле она стоит чуть левее того места, где моя рука судорожно стиснутой вилкой выписывает круги по столешнице. Ну, остановить это безобразие довольно легко, равно как и убрать царапины с блестящей деревянной поверхности. Я уже прячу волшебную палочку обратно в рукав, наконец-то решив отведать безвкусного завтрака, как Драко, почти не разжимая губ, шепчет мне:

— Доигралась?

Палочка с глухим стуком падает на пол.

— Что ты имеешь в виду?

— Серебро и золото, — он презрительно морщится, — плохо смотрятся вместе. Такое сочетание — пример настоящей безвкусицы, Панси.

— Не понимаю, о чём ты.

Да, наверное, это и правда безвкусица. Что до «плохо смотрятся вместе»… Браун — с её золотистыми, выгоревшими на солнце волнистыми волосами, изящными руками, округлыми плечиками, мягкой ямочкой на подбородке… И я — на полголовы ниже, с широкими скулами, короткими пальцами и всеми прочими недостатками.

Драко решает объяснить популярнее:

— Львы и змеи…

— Химера, — я перебиваю его. — У неё голова человека, тело льва и змея вместо хвоста… Кажется.

— Паркинсон, — уголки тонких губ дёргаются в какой-то странной, болезненной улыбке. — Во-первых, голова льва, тело козы, хвост дракона. И, во-вторых, это жалкое оправдание, ты же сама понимаешь.

Понимаю, конечно, но тебе-то, Малфой, что с того?

Я же не спрашиваю тебя, почему ты смотришь на гриффиндорский стол глазами побитой собаки… Ох, мама-Моргана! Не спрашиваю. И спрашивать лучше не буду. Потому что даже знать не хочу того, о чём сейчас на минуту задумалась.

— Гриффиндор и Слизерин — несовместимые вещи…

— Гриффиндор и Слизерин — просто названия факультетов, — шиплю я, но сама не верю в правдивость этого утверждения.

— Паркинсон, — Драко дёргается, с силой накалывая на вилку ни в чём не повинный тост, — ты сама-то соображаешь, что говоришь? Это не просто названия, потому что ни одно название на свете не даётся просто так! И теперь это даже не имена Основателей, а… — внезапно он замолкает и прикрывает глаза.

Прячется. Я с пяти лет его знаю.

Красно-золотые закончили завтракать. Дружной компанией они поднимаются из-за стола.

— А что?

— Разные типы людей, — всё так же, сомкнутые веки, подрагивающие ресницы. — Видела, на что они готовы ради своих друзей?

— На всё, — я пожимаю плечами.

— Нет, милая. На всё ради своих друзей готовы слизеринцы. А гриффиндорцы — только на то, против чего не будет возражать их благородство.

— Тогда мы готовы только на то, против чего не будет возражать наш эгоизм, — когда Браун выходит из Большого Зала, мне физически становится холоднее.

Это выматывает и раздражает.

— Я с пяти лет тебя знаю, — повторяет Малфой мои недавние мысли. — Ты — уже часть моего эго, Паркинсон. — И тут же без перехода: — Если она разобьёт тебе сердце, я её зааважу.

Я ничего не отвечаю на это. Мне трудно привыкнуть, трудно смириться, трудно принять и осознать всё происходящее. Неуместную нежность, глупую заботу — всё это лучше было бы списать на банальное понятие «дружбы», списать — и жить спокойно, но… Панси Паркинсон не умеет спокойно.

Резко отодвинув от себя стакан и приборы, я встаю. Кладу руку Драко на плечо и чуть улыбаюсь:

— Красный и зелёный — одно из классических сочетаний.

— В живописи, — кивает мне Малфой. — Но попробуй… скажем, одеться так в жизни, загремишь сразу в Мунго.

— Я попробую, Драко.

И одеться, и не загреметь.

— Я не сомневаюсь, — он внимательно смотрит на меня, а потом поворачивает голову, на пару секунд незаметно прижимаясь щекой к моему запястью. — Удачи, Паркинсон.

Удача мне пригодится.

* * *

Кто однажды увидел лаванду на пике ее цветения и ощутил ее изысканный аромат, влюбится в нее навсегда.

Любовь навсегда — это очень страшно. А если мне когда-нибудь доведётся услышать от кого-нибудь про любовь с первого взгляда, этому кому-нибудь я плюну в лицо. Не бывает такого. Любовь — это множество нечаянных, случайных, неловких шагов к яркому цветку на краю пропасти и один, продуманный и осознанный — вниз. «Осознанный» — ключевое слово, потому что в этот кровоточащий разлом невозможно провалиться без самокопания.

Стук сердца в ритме имени.

Мысли в ритме имени.

Дыхание в ритме имени.

Ловишь себя на этом — и начинаешь анализировать то, что по определению не поддаётся анализу. Так и падают бастионы перед последним, решающим шагом, который ты делаешь именно тогда, когда решаешься произнести про себя самую главную фразу.

Тебе не с чем сравнивать, и не у кого попросить совета. Ты протягиваешь руку к тонкому стеблю, сминая хрупкие листики. Хочется то ли вырвать этот цветок с корнем и выбросить, то ли аккуратно, стараясь не повредить корешки, выкопать его из каменистой земли, унести и посадить дома в самый красивый горшок. Кому-то удаётся первое, у кого-то выходит второе, а кто-то, проскользив ногой по базальту или суглинку, падает вниз — без цветка или вместе с ним. Это уж как повезёт.

Я не знаю, что в итоге получится у меня — красивый самообман, маловероятное счастье или долгое болезненное падение, но зато точно знаю, как называется мой фиолетово-синий цветок.

* * *

Цветки лаванды добавляют для аромата в выпечку, джемы, мед, сахар и соль.

Браун дожёвывает сладкую булочку, я рву на кусочки листик салата. Мне не хочется выглядеть на её фоне толстой коровой, пусть даже вместе нас никто и не видит.

До конца учебного года остаётся всего-ничего, буквально считанные минуты, а все наши «гениальные» планы проваливаются — примерно так же, как Лонгботтом каждый раз проваливается на Зельеварении. Лаванда расстроенно дует губы, а я пытаюсь объяснить ей, что за лето как раз успею сварить Оборотное, и уж с ним-то мы сумеем повеселиться как следует.

— Я буду скучать, — говорит она мне неожиданно.

Я теряю дар речи.

— Я пришла к тебе, потому что считала тебя худшей из всего Слизерина.

Полгода назад мне бы это польстило. Сейчас — сплошная чёрная боль. И, кажется, что если я сейчас протяну руку и прикоснусь к Лаванде, она всё поймёт. Поймёт и сбежит — подальше от этих дикорастущих цветов, серебристо-золотистых химер и всех остальных эвфемизмов для самого страшного слова.

— А теперь… — она запинается, и в её глазах мне внезапно чудится нечто вроде отчаяния. — Оказалось, что ты самая лучшая.

— Браун, — этого не стоило делать, но без раздумий и без рассуждений я обхватываю лицо своей больше_не_куклы ладонями и осторожно целую.

Её губы отдают мёдом и чем-то ещё, чему я не знаю названия. Хочется верить, что это никогда не закончится, но Лаванда мягко высвобождается и смотрит мне в глаза.

Мне на мгновение кажется, будто она хочет мне что-то сказать, но не решается… И я не успеваю спросить, в чём же дело, потому что она вдруг… улыбается.

У меня мурашки от её улыбки.

Не по рукам, как от холода. Не по затылку и не по шее, как от удовольствия. Не по спине, как это бывает, когда Забини пугает очередной правдоподобной страшилкой.

Просто мурашки. Где-то внутри.

— Что мы будем делать? — спрашивает она.

Кажется, здесь я и ошибаюсь.

— Месть — это блюдо, которое подают холодным, — вслух выговариваю то, о чём думала в самом начале.

А ведь она, наверняка, говорила не о дурацкой Грейнджер, а о нас…

— К следующему учебному году, я надеюсь, остынет?

Месть — думаю, да. То, что у меня внутри — точно нет.

— Посмотрим…

Остаётся всего-ничего — пережить целое лето.

Мысленно считать дни я начинаю ещё в Хогвартс-экспрессе.

* * *

У семян лаванды довольно короткий срок годности, и это часто заставляет семя гнить прежде, чем оно сможет вырасти.

Начало учебного года — как приговор Визенгамота, оправдывающий невиновного. Начало учебного года — как свисток судьи, извещающий о поимке снитча за секунду до того, как стало бы поздно. Начало учебного года — как начало новой, счастливой вопреки всему, жизни.

Я надеюсь на это.

Но первого сентября Грейнджер не появляется в школе, а значит, нам с Браун не против кого больше дружить, и я пытаюсь сохранить спокойствие, глядя на то, как мой мир разваливается на кусочки. Лаванда за гриффиндорским столом весело щебечет с Парвати — как будто ничего не было, а Малфой держит меня за руку — как будто бы было.

Ему тоже плохо — вдобавок к собственному цветку на краю пропасти, он не смог победить свою совесть.

Непростительно для слизеринца.

Четыре дня мы не общаемся с Браун, на пятый я отправляюсь в библиотеку. Лонгботтом при виде меня шипит и порывается выхватить палочку, но полоумная Лавгуд останавливает его лёгким движением и спокойно объясняет мне, в какой секции лучше всего искать сведения о не-волшебных растениях.

«Ни одно название не даётся просто так», — так мне сказал тогда Драко.

Нужная книга сама прыгает в руки. Открываю оглавление, веду пальцем по строчкам алфавитного указателя, нахожу её имя — перелистываю страницы.

Лаванда приятно пахнет. Даже слишком приятно — так, что я до сих пор помню. Запах терпкий и при этом чуть сладковатый. Иногда чересчур густой, плотный, и тогда кажется, что его можно взять и потрогать руками. На самом деле, конечно, нельзя, и мне опять хочется взять и зарыться носом в изгиб между тонкой шеей и изящным плечом, туда, где этого запаха больше всего.

Кроме того, она оказывает обезболивающее действие при мигренях. Я бы так не сказала. Скорее, она сама эти мигрени «на ура» провоцирует… Провоцировала. Теперь, без неё голова у меня не болит — не о чем.

Лаванда усиливает сопротивляемость организма переутомлениям и инфекционным заболеваниям, уменьшает негативные проявления атеросклероза и инсульта. Спасибо Мерлину, до инсульта и атеросклероза (это что вообще такое?) мне ещё далеко, а от простуд хорошо помогает Бодроперцовое зелье. Конечно, стоит только его принять — и несколько часов из ушей валит дым, но по крайней мере среди составляющих этого зелья нет никакой лаванды…

В эмоциональной сфере лаванда снимает перепады настроения, усмиряет гнев, приносит спокойствие и ясность, повышает концентрацию внимания, защищает разум от "атак" всевозможных обид и стрессов. Враньё. Чистой воды. Примитивная, глупая ложь. Лаванда — источник обид и стрессов, а не защита от них. Лаванда убивает мою концентрацию ко всем чертям, сосредоточиться — невозможно, думать о чём-то одном — невозможно, даже дышать почти невозможно, забываю, путаюсь, не получается… Спокойствие и ясность? Я же сказала — путаюсь, не получается, психую, срываюсь на Драко с таким остервенением, что он рекомендует мне принять Чёрную Метку и пойти по стопам Беллатрисы Лестрейндж, мол, стану достойной заменой. И гнев Лаванда вызывает, а не усмиряет, и перепады настроения… тоже.

Я стискиваю зубы, замечая пристальный взгляд недотёпы-Лонгботтома, и опять утыкаюсь в книгу.

Устраняет перевозбуждение, бессонницу, плаксивость и истерические реакции. Может быть. Но для того, чтобы у меня появилась возможность это проверить, Браун должна появиться рядом, но этого больше никогда не произойдёт.

Панси Паркинсон сделала своё дело. Панси Паркинсон может уходить.

Да, кстати, Панси… Я снова склоняюсь к алфавитному указателю. Анютины глазки, мои цветочные тёзки. Стойкие, хорошо приспосабливающиеся цветы. Конечно, а как иначе выживала бы я в подземельях? Одно «но»: вырастая в тени, анютины глазки теряют примерно половину своей красоты и жизнеспособности, мельчают, дичают, а будучи высаженными в низинах, и вовсе выпревают и гибнут. Незавидная судьба, но я не сильна в Предсказаниях, я могу ошибаться.

Анютины глазки дарят друг другу на День Всех Влюблённых, вот только я — отнюдь не подарок, скорее, проклятие, а они… Вечный символ дождя, цветы, высаживаемые лишь на могилах, и одновременно — символ любви, мол, если брызнуть их соком на веки спящего человека, тот влюбится в первого же, кого увидит наутро.

Над этим, мне кажется, посмеялся бы любой нелюбимый.

* * *

Цветы лаванды сохраняют свой аромат в течении долгих лет.

Весь седьмой курс пролетает для меня неприятным калейдоскопом. Картинки складываются в непонятный узор, отдалённо напоминающий жизнь, но вот именно, что только напоминающий.

Иногда я смотрю на Чёрную Метку на руке моего лучшего друга и подумываю о такой же. Жаль только, глупые девчонки не нужны Тёмному Лорду.

Панси Паркинсон никому не нужна, а эти её поползновения в конечном итоге сыграют против неё.

* * *

Я плохо помню Финальную Битву.

Помню — кричала, что нужно выдать Поттера Воландеморту. На меня испуганно смотрели многие слизеринцы, свои же, просто не решавшиеся заявлять о подобном при людях, готовых стоять за Золотого Мальчика до конца. А мне было плевать — на их осуждение, на презрение всех остальных, просто потому что… просто потому что отдать требуемое Тому, Кого Нельзя Называть значило уберечь Лаванду от боя.

Глупо, я знаю.

Но Поттера, конечно, не выдали, а нас всех отправили прочь из школы. Мы — как один — старались не смотреть на гриффиндорский стол, полный возмущённых моим поведением, но я всё же не удержалась. Подняла голову, встретившись глазами со своей, точнее — не своей, Браун. Обрести прощение или там понимание — было бы слишком сказочно, и всё, чего я удостоилась, это лишь только лёгкий кивок.

А потом Драко с Винсом и Крэббом пробрались назад, не желая оставаться на месте. Я кралась за ними, топая, наверное, как огромный дракон, но они не обратили на меня никакого внимания — так были увлечены собственным риском. Мне было плевать, ради чего они возвращаются, потому что сама я возвращалась только ради неё…

Я не успела.

Я отбивалась от обеих сражающихся сторон, пробираясь к её неподвижному телу. Не глядя, швырялась Петрификусами и Остолбенеями, потому что на большее сил бы всё равно не хватило. Кажется, зацепила кого-то из Пожирателей. Кажется, зацепила кого-то из Уизли — это мне и вменяли потом на суде. Это и много всего остального — я не очень-то слушала.

Всё закончилось быстро и скомкано. Как для меня, так и для всех остальных.

Победителям сунули их ордена, проигравших зацеловали дементоры, мёртвых даже не похоронили, как следует. Лаванду, соответственно, тоже.

В Министерстве царила страшнейшая путаница, а связей её родственников ни на что не хватило. Мнение Панси Паркинсон и вовсе никого не интересовало, у меня навсегда нет ни палочки, ни права голоса… Так что в итоге, её, чистокровную ведьму, похоронили на не-волшебном католическом кладбище. Католическая церковь считала лаванду сакральным растением и приписывала ей такие свойства как отпугивание дьявола и злых сил, почему же имя не уберегло её от ступеньки-ловушки, от клыков Сивого — и от шальной Авады в итоге?

Честно, я бы решила, что это Драко выполнил своё обещание, если б не знала с пугающей точностью, что во время Битвы он был занят другими вещами…

Пачкая дешёвые джинсы, я опускаюсь на колени в проход, рядом с её последним приютом. Нет, я не собираюсь молиться и даже рыдать не собираюсь. Думать о так и не свершившейся мести? О, она уже не только остыла — она вся в плесени, думать о ней я не буду. И вспоминать о своей девочке-хохотушке тоже не стану, ведь чтобы вспомнить — сначала надо забыть, а это, увы, невозможно.

Я просто достану из сумки маггловский пакет с землёй и рассадой и — безо всякой магии — сделаю так, чтобы на могиле Лаванды зацвели анютины глазки — символ любви, которую не победит даже смерть.

Жаль, что собрать нас в один букет уже невозможно.