Сижу на подоконнике, прислонившись спиной к холодному многовековому камню и подтянув к себе одну ногу. Бессмысленно смотрю вниз, где первокурсники собирают опавшие разноцветные листья и гуляют различные парочки. Последние заставляют меня поморщиться, но я не отвожу взгляд, а просто закрываю глаза. Я уже не вижу, как за окном разгорается закат, окрашивая все вокруг в еще более яркие цвета, преображая то, что кажется обыденным. Как когда-то мои чувства. Вот только они не утихнут, когда солнце опустится за горизонт, насколько сильно мне того ни хотелось бы.
Неугомонный солнечный луч больно режет глаза даже через зажмуренные веки. Ах да, очки… Дурацкие увеличивающие стекляшки. Спрыгиваю с подоконника и тут же испуганно замираю в нелепой позе — вдруг разбудил? Но нет. Мне повезло: твоя грудь все так же мерно вздымается, а серые глаза цвета предрассветного неба плотно закрыты. Даже ресницы не дрогнули. Понимаю, что задержал дыхание на эти несколько секунд, и выдыхаю с облегчением. Знаю ведь, что сон у тебя крепкий, а все равно каждый раз хожу около тебя на цыпочках и боюсь что-нибудь уронить. В итоге, конечно, роняю. Олень, что с меня взять?..
Ты любишь солнце. И все равно морщишь нос, когда оно добирается до тебя, что-то недовольно бормочешь сквозь сон, переворачиваясь спиной к окну. Улыбаюсь, наблюдая за тобой с каким-то чисто детским любопытством. Хотя, почему с каким-то? Оно и есть детское. Ведь мне уже скоро семнадцать, а я все никак не повзрослею. Особенно это трудно рядом с тобой, когда ты постоянно подбиваешь меня на различные проделки, ввязываешь в неприятности, после чего мы оба стоим перед МакГонагалл (а мы выше ее уже на голову!), виновато опустив лица и кусая губы. О нет, что вы, это не стыд, как можно подумать, просто если она увидит довольные улыбки на наших лицах и то, что мы едва сдерживаем смех, будет еще хуже. Хотя, ее нотации перестали на нас действовать еще на первом курсе.
Сириус. Мне сразу понравилось твое имя. Когда я увидел тебя в первый раз на вокзале, ты показался мне таким загадочным, далеким и уже тогда близким, каким-то родным одновременно. Это как смотреть на ночное небо с Астрономической башни. Казалось бы, вот они, звезды, все как на ладони. Протяни руку — и сможешь погладить Большого пса, самой крупной звездой которого является та, в честь которой тебя назвали. Но нет, их никак не достать, можно только любоваться их холодным сиянием, сколько угодно восхищаться красотой, можно даже признаться в любви, но взамен все равно не получишь ничего, кроме безразличного мерцания. Они слишком далеки, чтобы греть.
Ты снова морщишься, хотя теперь явно не солнце не дает тебе покоя. Черные брови скорбно сведены у переносицы, между ними залегла глубокая складка, которую мне немедленно хочется разгладить. Но я не могу себе этого разрешить. Просто не могу. Хотя, несомненно, очень хочу. Все эти девушки… Они ведь не знают, не понимают, что тебе нужно. Если бы ты только позволил, Сири… Если бы только позволил. Я ведь знаю, какие кошмары тебе снятся. И я так хочу избавить тебя от них. Хочу, чтобы тебе перестал сниться тот угрюмый темный дом, полный пыли, древних вещей, ветхих книг и мнимого благородства Блэков. Хочу, чтобы ты перестал видеть каждый раз, как прикроешь глаза, красное от гнева лицо Вальбурги, когда та истерично орала, что ты позоришь их сумасшедший род. Сколько бы ты ни говорил, что тебе все равно, я знаю, что это не так. Себя ты, может, и убедил, но не меня, Сириус. Не меня.
Все же мое гриффиндорское безрассудство и неудержимое желание прикоснуться к тебе хотя бы кончиками пальцев берут свое: я медленно протягиваю к твоему лицу руку, будто ты пугливый зверь и отпрянешь, если я сделаю слишком резкое движение. Убираю черную вьющуюся прядь, упавшую на лицо, невесомо скользнув по коже. Такая же нежная, как я себе представлял, лежа ночью не в силах уснуть и позорно самоудовлетворяясь, предварительно наложив на полог заглушающее заклятие. После такого мне было стыдно смотреть тебе в глаза, но я ничего не мог поделать с бушующими гормонами и желанием быть с тобой. Намного ближе, чем есть сейчас, и намного ближе, чем положено друзьям вообще. Интересно, посещают ли тебя те же мысли? …Не думаю. Словно опомнившись, отдергиваю руку, как от кипятка — сначала и не понимаешь, что горячо, но потом нервные импульсы доходят-таки до мозга, и тогда… Тогда приходит осознание, что поступил глупо. Но на пальцах уже остался ожог, заставляя запомнить эти ощущения. Так и воспоминания о мимолетных прикосновениях к тебе впитываются в кожу, не дают забыть ни единого касания. Случайного — твоего — или же нарочного — моего. Последние, к слову, не такие частые, потому что больше всего я боюсь выдать себя. Я не хочу ничем опошлять нашу дружбу. Хотя, что уж там… Я уже это сделал. Когда в первый раз кончил с твоим именем на губах.
Ты и представить не можешь, как мучительно наблюдать за всеми твоими любовными похождениями, а потом слушать в спальне твои восторженные отзывы о проведенных с девушками ночах… и не только. Самое трудное — вместо презрительной гримасы, которой не удостаивается даже Нюниус, выдавить из себя дружескую улыбку, достаточно правдоподобную для того, что бы все, включая тебя, поверили в то, что я действительно рад и мне на самом деле интересно. Черта с два! Я хочу быть на их месте. Но мне остается только сжимать кулаки и скрипеть зубами от бессилия, когда я вижу с тобой очередную пассию. Хотя мне очень хочется подойти, вцепиться в ее патлы и оторвать от тебя. Хочется резко притянуть к себе, пока ты не успел опомниться, и требовательно поцеловать эти чуть пухлые губы. Хочется впиться в тонкую кожу шеи губами и зубами, оставляя свою метку, заявляя свои права на тебя — пусть все видят. Хочется просто того, чтобы ты был моим. Но… Слишком много «но». Подумать только: всего две буквы, а столько проблем, дементор бы их побрал.
Наверное, во мне умер великий актер. Нет, честно. Я настолько правдиво разыгрывал свое увлечение Эванс, что она сама поверила, будто я к ней что-то испытываю. А все потому, что ты, как истинный друг, с сочувственным лицом интересовался у меня, почему же у меня никого нет, когда у тебя в постели побывала уже чуть ли не половина старшекурсниц. Простейшей из отмазок была влюбленность, ее я и использовал, выбрав самую неприступную и правильную девушку — заучку-Лили, которая теперь была еще и старостой на пару с Ремом. Нет, она действительно по-своему привлекательна, в нее можно втрескаться по уши, но проблема в том, что я люблю темных. А точнее — одного брюнета, который, черт возьми, является моим лучшим другом.
И за этого лучшего друга я иногда на самом деле боюсь. Боюсь, когда вижу, как темнеют от ярости и ненависти красивые глаза, стоит тебе только увидеть Нюньчика. Снейп… Ведь если бы не твои подстрекательства, я и не стал бы его задирать. Да, раздражает он меня сильно. Но сам он не нарывается, а других поводов для издевок я не нахожу. Однако у тебя они находятся постоянно. Чаще всего совсем не весомые и какие-то… По-детски глупые. Как и вся наша «вражда». Подумать только, а ведь началось все с какого-то нелепого разговора о том, кто на какой факультет хочет попасть. Я до сих пор помню, как ты весь подобрался, словно готовящаяся к прыжку кобра, расправившая капюшон и обнажившая сочащиеся ядом острые клыки. Тогда в тебе еще было что-то змеиное, — видимо, у Блэков это в крови, — но за несколько лет обучения вдали от семьи ты буквально вытравил из себя все, что может вас хоть как-то связывать. Теперь остался только Бродяга, который этим летом пришел ко мне домой, и я не могу сказать, что я не рад этому.
* * *
Я заметил за собой странную вещь, мой друг. А может, и вполне закономерную. Мне очень нравится смотреть на тебя спящего. Наверное, потому, что в такие моменты твои проницательные глаза не могут уловить грусть в глубине моих, не видят мое настоящее отношение к тебе, и я могу любоваться тобой… Увы, не вечно. Всего лишь до того момента, как дрогнут твои ресницы и приподнимутся веки.
Сейчас я снова сижу у твоей постели — разница лишь в том, что теперь комнату заполняют предрассветные сумерки и лишь неясный, тусклый свет позволяет мне разглядеть твои черты. Наверное, я так тщательно изучил твое лицо, что, будь я чуть искуснее и терпеливее, я бы мог написать твой портрет. Но у меня выйдет лишь карикатура, жалкий шарж… Хотя это ты однозначно оценишь больше, нежели мой порыв запечатлеть тебя таким, каким вижу тебя я. Остальные видят лишь красивую картинку, за которой кроется черная пустота. И мне бы очень хотелось доказать, что твоя внешность — не маска, вышедшая из-под кисти великого мастера, а отражение того, что скрывается за ней.
И еще мне бы хотелось… Есть несчетное множество того, чего бы мне хотелось. Но я лишь бросаю на тебя последний, будто прощальный, взгляд и, изрядно замерзнув, отправляюсь в свою давно остывшую постель. Лелеять те желания, которые никогда и никому я не смогу раскрыть.
Vova
