Человеческое лицо — отнюдь не открытая книга, Паркинсон знает прекрасно. Но это её ничуть не смущает, потому что с книгами у девушки с самого детства как-то не очень, а вот читать по человеческим лицам, напротив, получается очень легко.
Правда, исходя из этой же логики профессор Снейп — не человек.
Панси смотрит на него из-под чёлки, не решаясь откинуть её характерным движением пальцев. Этот жест уже вошёл в историю факультета с лёгкой подачи Дафны Гринграсс, которая, описывая очередного влиятельного претендента на свои холодные руку и сердце, внезапно произнесла:
— Он убирает волосы так же, как Панси, — и показала, как именно.
Теперь этот жест растиражирован слизеринками-младшекурсницами, и староста рада бы не иметь никакого отношения к подобным стадным инстинктам, но привычка, как ни крути, вторая натура…
Задумавшись, Паркинсон всё же убирает тёмную прядь.
Бережно, тремя пальцами. Большой — снизу, указательный и средний — поверх, отвести вправо и легонько пригладить, голова чуть поворачивается вслед за рукой и… И, задумавшись непонятно о чём, Панси забывает, что за завтраком положено есть, а не поправлять свои волосы: сбитый локтем стакан тыквенного сока летит вниз.
Блейз Забини молниеносным движением выхватывает палочку, но Малфой опережает его без помощи магии. Изящно и ловко он подхватывает стакан, умудряясь при этом не разбрызгать ни капли.
Пару лет назад это происшествие вызвало бы бурю эмоций: фыркнув, девушка порекомендовала бы Драко быть таким быстрым и точным в квиддиче, а не за столом; усмехнувшись, парень в ответ удостоил б её показательно-презрительным взглядом.
Но время не остановишь, и Малфою теперь не до квиддича, а самой Панси — не до малфоевских взглядов. Со стуком бросив приборы на стол, она поднимается и выходит прочь из Большого Зала, зная, что за ней никто не пойдёт.
Люди совсем не похожи на открытые книги, но она ведь умеет читать сквозь обложку.
— Что-нибудь случилось, мисс Паркинсон?
Панси оборачивается так резко, что мантия бьёт её по ногам.
— Профессор?
По каким бы причинам Снейп ни пытался защищать учеников своего (формально — бывшего!) факультета, выглядит это достаточно… странно. Это же Снейп. Он не должен никого защищать.
Слизеринка прячет глаза.
— Мисс Паркинсон?
Кажется, этого «не человека» ей никогда не удастся понять.
А хотелось бы… Так хотелось бы, что зубы от тоски сводит. Обернуться волчицей, не регистрируясь в Министерстве и ни перед кем не отчитываясь, убежать — хоть через главные двери, хоть потайными ходами… Вдаль, в Запретный Лес, да куда угодно. От себя, от войны, от мрачных лиц, от не способности что-либо чувствовать, от проклятия чувствовать всё и сразу.
Тяжёлым комком сердце стучит прямо в горле. Панси жмурится и выдыхает:
— Я могу идти, сэр?
Она не смотрит. Не смотрит. Не смотрит.
Любой взгляд станет росчерком пера — на пергаменте с приговором. К Поцелую дементора, разумеется, с чем ещё можно сравнить бесконечную пустоту в глазах директора школы?
Панси не знает, откуда берётся такая пустота. Ещё бы? Откуда ей знать?
Её не предавали. Над ней не смеялись.
Нет, это неправильно: над Паркинсон, пожалуй, смеялись — кто-то, когда-то, давно и неправда. Но её не предавали. Ни разу. Просто потому, что некому предавать…
Дафна? Не смешите. Гринграссы понятия не имеют, что такое предательство.
Драко? О, он, конечно же, мог бы, только здесь есть одно НО, большое, как самомнение Долорэс Амбридж, и заключается оно в том, что ударить в спину может только тот, к кому, собственно, ты повернёшься спиною. А поворачиваться спиной к Малфою — несусветная глупость, на которую способен разве что Поттер… И где теперь Поттер?
Панси не знает, что такой же вопрос задаёт себе каждую ночь и профессор. Ему до тошноты противно проговаривать — даже в мыслях! — эту фамилию, но Снейп не может заставить себя называть её даже «Эванс». О «Лили» и вовсе не может быть речи.
Когда тебя предают, когда над тобою смеются — не остаётся имён, не остаётся фамилий. Есть только обида, от которой, увы, не защититься перчатками из драконей кожи, и боль, от которой невозможно отгородиться. И есть ненависть — и за её душный огонь ты сам себя ненавидишь.
Поверьте, зельевар это знает.
— Пустите, профессор! — всегда спокойный голос Паркинсон кажется сейчас тоненьким писком.
А Снейп, оказывается, крепко сжимает её худое запястье.
Панси в панике поднимает глаза. Зря.
Пустота, наплевав на правила ведения честного боя, бьёт со всей силы под дых. Она ослепляет, резанув по глазам своей безнадёжностью. Она душит, смыкая костлявые пальцы на горле, и значит — на сердце. Она обжигает губы теплотой невозможного поцелуя, заставляя поверить…
…Профессор Снейп — не открытая книга. Но Панси его прочитает.
Vova
