Дорога к тебе

Вот так мы жизнь и заканчиваем: распив приворотного зелья и отравленного алкоголя, который предназначался даже не мне. Но Феликс Фелицис, придумавший зелье везения, очевидно, невзлюбил меня с того самого момента, как я поймал удачу за квоффл без его благословения. Я прямо чувствую, как этот тип посматривает на меня с облака, остервенело покручивая колесо фортуны, и ждёт, когда я соизволю к нему подняться для серьёзного разговора. Но я держусь. Я, чёрт возьми, почему-то ещё держусь. Мимо проплывают какие-то важные картины из моей жизни, а я знаю, что это как осознанное сновидение, но мозгов в этом сновидении у тебя настолько мало, что фантазия становится бедной, как грязная нищенка в Лютном переулке, в котором я впервые побывал в конце лета, когда следили за Малфоем. Так, о чём я думал секунду назад? Не важно.

Помню, ты стояла под мантией так близко ко мне, что твои вечно всклокоченные волосы набивались мне в рот, а я стоял и отплёвывался, ворчал и снова отплёвывался. Ты лишь раздражённо прикладывала палец к губам и выдыхала «Тщщ!», а я умолкал, но ненадолго. Чёрт меня тогда дёрнул вспомнить лохматых пауков, вот уж хороша ассоциация, а ты обиделась…

МЕРЛИН В ЮБКЕ!

Никогда, никогда нельзя думать во сне о том, чего боишься больше всего: оно непременно красочно к тебе явится, и никуда ты от него не убежишь и не спрячешься, потому что будешь думать о нём. Я гляжу на проползающее членистоногое, у которого почему-то твоя причёска, Гермиона. Теперь мне кажется, что из-под каштановых кудрей этой твари сейчас покажется твой укоризненный взгляд, Мерлин, а я ещё жаловался на бедную фантазию. Кыш, кыш, я тебя не знаю!

Ну почему, почему в моей жизни, даже в виртуальной, пауков больше, чем у остальных? Спасибо природному везению и фамильной неприязни мистера Фелициса, я уже чувствую его буравящий взгляд, и колесо Фортуны, к которому он хочет меня пришпилить и раскрутить как следует. Держаться, Уизли!

Кто ты?

Я?

А кто я?

А Мерлин его знает… Вот кстати и он, дефилирует в юбке. Может быть, если его хорошо попросить, он смягчится и не пустит меня на это облако?

Пока мои мозги текут как каша, облако Феликса постепенно темнеет, превращаясь из пуховой перины в изношенную и дырявую ветошь. Будет гроза.

Вот и ты тогда залетела к нам такая же: вся грозная, резкая, наэлектризованная и сразу же застряла у меня поперёк горла, словно ком и не даёшь вздохнуть, чертовка. И всё-то у тебя получается лучше: и заклинания, и знания, а я рядом с тобой бестолковый рыжий болван с грязным носом. Шла бы ты лучше в Когтевран и не была мне занозой, так нет же, яростно отодвинула дверь купе и ворвалась в мою жизнь, растоптала все мои мысли, и стою я теперь как идиот, и ничего умного сказать не могу, одна ты в уме околачиваешься. Только и остается теперь, что набивать через открытый от восхищения рот мой пышущий бабочками и прочими насекомыми живот.

А ещё я чувствую, как меня всё ещё тянет наверх, но я крепко сжимаю ладони, чтобы моя душа по-прежнему за них держалась. Неужели я никогда тебя больше не увижу? Столько раз я уже задавал себе похожий вопрос, что смешно становится, ей-мерлину.

Лежишь ты вся оцепеневшая, холодная, единственная, добровольно согласившаяся (и ни у кого не спросившая) бесстрашно взглянуть в глаза Василиску. А теперь даже сердце не бьётся, я слушал. Неужели, ты никогда меня больше не ударишь учебником? Я стою у твоей кровати и чувствую запах больничного крыла. Ничего, я с тобой. Скоро поспеют мандрагоры, а мы с Гарри упадём в Тайную комнату под унитазами и всё будет хорошо. Только почему я знаю будущее? Я что, профессор Трелони? Но её я узнал лишь на третьем курсе, когда ты постоянно исчезала, помнишь? Мы ведь тогда ссорились… Или только поссоримся? Сейчас проходишь мимо больничной кровати и гладишь своего плешивого кота, бросая на меня полный презрения взгляд. Неужели, мы больше никогда не будем друзьями? Да, я кожей ощущаю, что ты смотришь на меня, даже когда ты отвернулась. Странно, правда? С чего это началось, почему наша дружба закончилась? Я бегу за тобой по школьному коридору, и смотрю в морду этого гадкого кота на твоих руках, но почему на меня смотрит… Крам?! Я закрываю глаза и мотаю головой, а когда их открываю, вижу, что ты уже скрылась за поворотом. Стой, откуда в Большом Зале поворот? А откуда здесь Большой Зал?

Но вот ты идёшь самая красивая на этом балу, любая вейла просто веник рядом с тобой, а этот кретин с гигантскими бровями держит тебя под руку: неужели, у меня больше никогда не будет шанса? Но почему мы одни? Люди вокруг, у них у всех нет лиц, это нормально, ведь по существу я вообще здесь один, но почему я так остро ощущаю твоё присутствие?

А ты ведь с ним целовалась! Целовалась, предательница, когда я сидел и ждал, когда ты наконец бросишь эту славянскую мартышку и сядешь рядом со мной. Вот с чего началось то, что закончило и перечеркнуло всё лучшее…

А теперь всё, теперь ещё час бреда и я, очевидно, под громкий хохот и свист Фелициса возношусь на небеса и буду смотреть на тебя каждый день. Или останусь призраком, как Ник, чтобы ходить за тобой, выпрашивая у тебя прощения. То-то Фред с Джорджем покатятся со смеху, мама будет долго ругать меня и грозить кулаком, а ты… Ты будешь кричать, что ненавидишь, кидать в меня книги, натравливать птичек, но все они будут пролетать сквозь меня, нет, так не пойдёт, я ведь даже не смогу к тебе прикоснуться. Лучше бей живого.

Я спиной чувствую кровать, ту самую на которой ты тогда лежала неподвижно уставившись куда-то в пустоту, наверное, ты там видела что-то другое, а я вижу одну лишь тебя. Мои глаза закрыты, я в кромешной тьме, как в магловском кинотеатре, стою столбом (или сижу сгорбившись?) и смотрю эпизоды из своей жизни, и нет здесь ни одного кадра без тебя, хмуришься, смеешься, каждая черта твоего лица надежно зафиксирована в моём сознании в самом высоком разрешении. И сейчас смотрю я этот фильм и хочется мне надавать главному герою по мордам, чтобы вправить этому рыжему ублюдине мозги. И я вправляю, я бью себя по лицу, но ничего не чувствую, а мои настоящие, реальные руки настолько чугунные, что я их ни за что не подниму, а если подниму и начну себя колотить, то это будет то ещё зрелище...

Реальность во сне настолько бредова и субъективна, что пока я отвлёкся на избиение себя, экран куда-то успел исчезнуть, а может быть, его и не было вовсе, но кадры по-прежнему продолжают мелькать, а через секунду я понимаю, что это не кадры, это озеро в котором я продолжаю утопать уже, наверное, час. Гарри пытается меня спасти, а я хочу сказать ему, чтобы он забрал тебя, а не меня, чтобы не дал этому насупленному зануде спасти тебя, чтобы оставил меня здесь, мне всё равно скоро к Феликсу Фелицису на разборки.

Гарри жмёт плечами, берёт тебя и иащит наверх, а я выплываю сам.

Я один в чистом поле и слышу смех Лаванды. Пытаюсь скрыться от него, но он становится всё громче и громче, а ноги по-прежнему ватные, поэтому не убежать, и не спрятаться никак. Сейчас она набросится на меня сзади и завопит очередные глупости прямо мне в ухо, какой болван меня дёрнул с ней встречаться?!

Всего бы этого не было, если бы…

Я запинаюсь и падаю в кроличью нору и мгновение думаю, что вот так я спасся и делаю шаг вперёд... Я попадаю в другую секцию библиотеки, оборачиваюсь: а позади меня уже маячит Крам, так бы и врезал ему с досады или воткнул в его хмурую морщинку на лбу большую ромашку: чтобы он выглядел глупо и ты никогда не пошла бы с ним на бал.

Я вижу, как ты сидишь между рядов библиотеки, я наклоняюсь и сажусь рядом с тобой, но не могу сказать что-то вслух. Я пришёл к тебе или ты ко мне, а все слова застряли у меня в горле. Я осторожно прижимаюсь своей щекой к твоему плечу, осторожно, чтобы не спугнуть, но не вижу твоего лица, ты по-прежнему листаешь книгу.

Этот дурень уже подходит к тебе, я чувствую его шаги сзади и постараюсь унести тебя подальше, чтобы он не успел тебя пригласить, но ноги словно приросли к полу библиотеки, я чувствую я должен что-то сказать, но мой язык прилип к нёбу и я не могу вымолвить ни слова.

Ты даже не поворачиваешься ко мне, словно не видишь, а я трясу тебя, чтобы ты на меня посмотрела.

— В таком случае отравитель плохо знает Слизнорта, — слабым, хриплым голосом говоришь ты, словно съела пинту мороженого. Что за чертовщина, но я слышу твой голос, поэтому сижу (стою? лежу?) и улыбаюсь. — Всякий, кто знает его, знает и то, что такую вкуснятину он, скорее всего, оставит себе.

Так ты со Слизнортом ела мороженое... Интересно, но плевать. Я счастлив! Счастлив, что ты и правда рядом!

— Гермиона… — слабо говорю я, но из меня доносится какое-то бульканье, хотя мне уже всё равно, бред окончился и я спокойный и счастливый провалился в сновидение, утопая в запахе из моей амортенции.

Я лежу без сознания вот, наверное, уже сотню лет. Всё это время резкий больничный запах заливает мои лёгкие, и сквозь бред я представляю, как комья жидкой грязи стекают по моим внутренностям, но ещё хуже я от этого не становлюсь, потому что хуже уже некуда. Когда дышать становится совсем невыносимо, и хочется уже плюнуть на всё и прекратить втягивать в себя тяжёлый воздух; я чувствую твой аромат и судорожно его вдыхаю. И ещё, и ещё. Потому-то я всё ещё жив.

Я прихожу в себя, и первое, что я слышу, это твой резкий вдох, как будто ты только сейчас решилась вдохнуть, но это я, конечно же, фантазирую. Наверное, тебе тоже тяжко вдыхать этот грубый, грязный запах.

Я открываю глаза и первое, что я вижу, это то, что я так хотел увидеть. Ты стоишь вся такая бледная, перепуганная и зажатая, что мне хочется вывести тебя в толпу, пасть перед тобой ниц и публично извиниться за всю мерзость, что я творил последние месяцы. Я бы даже не пытался увернуться от камней и булыжников, справедливо начавших лететь в мою сторону. Заслужил потому что. Прости меня за всё: за нечаянный суицид, за перепутанные волосы, мешки под твоими глазами, за нездоровую бледность и за эти вот засохшие на щеках слёзы — тоже прости.

Я открываю рот, чтобы за всё извиниться и, собравшись с мыслями, говорю:

— Привет.

— Хвала Господу, ты очнулся, — выдыхаешь ты, свой шумный вдох. Ты ведь никогда так не выражалась, ты ведь слишком логичная. Мы молча смотрим друг на друга пару секунд.

— Я… Я пойду скажу Гарри.

— Да, конечно… — безмозглый идиот! Какое «конечно»?! Я должен остановить тебя, — иди.

Ты направляешься к дверям, а я словно заключен в этот железный панцирь и совершенно неподвластен собственной голове, как будто она управляет кем-то другим, но точно не мною. Я борюсь с собой.

— Гермиона, стой.

Ты так резко останавливаешься, словно только и ждала, когда я тебя окликну.

— Садись, — я привстаю и немного подвигаюсь, но ты сразу же подбегаешь, причитая:

— Нет, лежи, лежи, Рон, что ты… — но я настойчиво хватаю тебя за запястье и тяну вниз. Ты покорно садишься, а наши руки нервно отдёргиваются в разные стороны, как однополярные заряды. Но ведь мы такие разнополярные, что всегда тянулись друг к другу, так что же происходит сейчас? Да, я помню всё, о чём ты мне рассказывала на каникулах, и об электричестве помню; ты ведь не один раз это повторяла и не два.

Мы снова молчим. Воздух буквально трещит от напряжения, об этом даже свидетельствуют твои наэлектризованные волосы. Каждое слово будет неправильным и жестоким, будь то напрямую и по существу про пропасть, зияющую в наших отношениях, или про прошлогодний сезон Чемпионата по Квиддичу. Что ещё можно сказать? Может быть, про эльфов, чтобы тебя задобрить?

Гермиона, мы с тобой не разговаривали на протяжении нескольких месяцев, совершали глупости, ненавидели друг друга и сами себя, потом меня чуть не отравили, но не знаешь, как там Добби? В гости не приходил, не?

Бред какой.

Судя по твоему напряжённому лицу, ты думаешь о том же. Все слова в нашем словарном запасе — в твоём полном, в моём разговорном — стали как будто стальные, их словно нужно пропустить через мясорубку.

— Как ты?

— …Ты как? — хором спрашиваем мы и синхронно усмехаемся, а потом смотрим друг на друга, уступая друг другу право ответить.

— Я в порядке. Гермиона… — я хочу высказать в подробностях то, какой я идиот, который не ценил такое сокровище, а ты, очевидно, увидела это, потому что сразу напряглась ещё сильнее. — Гермиона… — я шепчу твоё имя, чтобы оно прозвучало мягче, надеясь, что и ты сама смягчишься и простишь дурня. Сейчас я всё выскажу, но ты меня резко перебиваешь:

— Всё хорошо, Рон, — прямо говоришь ты. — Всё будет по-прежнему.

Мерлин. А я ведь не хочу, чтобы всё было по-прежнему и собираюсь тебе это озвучить.

— Понимаешь…

— Я всё понимаю, — твёрдо говоришь ты.

Да ничего ты не понимаешь, но ты продолжаешь.

— Я слышала разговор Парвати и… Лаванды. Ты не подумай, я не подслушивала, — быстро затараторила ты, — это вышло случайно, я возвращалась из библиотеки и… В общем, ты сказал ей, что мы с тобой друзья и навсегда ими останемся.

Ты ждёшь моей реакции, а я согласно киваю. Вот я сейчас уверен, что вижу в твоих глазах слёзы.

— Я была очень рада это услышать, правда, — ты задышала чаще и тяжелее. Рада ты, как же. А у самой по щеке слезинка течёт, — что мы навсегда останемся друзьями.

— Да, я так сказал и не отказываюсь от своих слов.

Мерлин, я не понимаю, почему ты плачешь! Ты собираешься уйти, но я ловлю тебя за руку и тяну назад.

— Объясни, в чём дело.

— Ни в чём, Рон! — твой голос срывается. Твоё лицо буквально заливает водопадом слёз, а ладонь выскальзывает из моей. Мадам Помфри выныривает откуда-то из-за угла и укоризненно качает головой: слишком громко. Ты соскакиваешь с места и снова устремляешься к двери, но тут до меня доходит.

— Глупая, — говорю я.

Ты поворачиваешься и недоуменно глядишь на меня.

— Что?

— Да, Гермиона Грейнджер, лучшая ученица на курсе, ты — глупая.

Ты стоишь и ждёшь ответа. Твоё любопытство оказалось даже сильнее, чем гордость, а я ведь знал, поэтому усмехаюсь.

— Поясни, — говоришь ты. О нет, кажется, я вызвал твой праведный гнев. Прости, я не специально. Ну, хорошо-хорошо, специально, только сильно не бей.

— Гермиона Грейнджер, что бы в наших отношениях ни происходило: ссоры, раздоры, пожары и наводнения, свадьба и семеро детей — ты всегда будешь моим самым любимым и лучшим другом. Ну, про семеро детей я погорячился, конечно, но общую суть ты, наверное, уловила.

Хватит и двух.

И да, теперь-то по твоему лицу я вижу, что наконец-то до тебя доходит, потому что на смену слезам приходит трогательный румянец и такая странная улыбка, которую хочешь сдержать, но ни за что не получится. Я знаю такой улыбке всё, ведь я сейчас тоже так улыбаюсь. Мы снова смотрим друг на друга и даже не моргаем.

— Я пойду скажу Гарри, — снова говоришь ты, но на этот раз совершенно другим тоном, с другими мыслями. Я киваю, а ты, покраснев, вытираешь последние слёзы и солнце выглядывает из-за туч, впервые за несколько месяцев. Но это я опять фантазирую, оно вчера ещё было. Ты скрываешься за дверью, а я откидываюсь на подушку и отчаянно надеюсь, что ты поняла, что про свадьбу я не всерьез, а так... к примеру.