Первая и вторая

Лили была гриффиндоркой, и этим все сказано. Честная, самоотверженная, чистая… Свет, к которому я, пропитанный тьмой, никогда не мог прикоснуться; вершина, до которой мне никогда было не подняться. Я знал это и не претендовал на большее, ни на что не имея права. Я чтил ее издалека и благодарил судьбу за каждую секунду, проведенную с ней рядом, за моменты дружеских бесед, за мимолетную, адресованную не мне, улыбку, за случайное прикосновение выбившейся пряди волос. Когда-то я смел надеяться, что изменится она или изменюсь я. Я был готов меняться — но мне не было места в ее свете. Одно ее слово, одно ее требование, и я порвал бы со всем остальным миром, не взирая на цену. Но я не был ей нужен — и слово не прозвучало. Мне осталась моя тьма, частью которой я стал с детства и так этим гордился.

Позже, гораздо позже, я понял, что к свету могла вытянуть меня не только она — это я сам не искал других путей. Директор Дамблдор, предложив мне свет, был жесток. Он знал, что в тот момент этот свет будет жечь меня огнем, ежесекундно напоминая о грехах и ошибках, но все же вынудил сделать это. Я согласился на эту пытку, хотя не был должен ему ничего — он тоже совершил ошибку, не выполнив своего обещания. Но я согласился, и следующие десять лет он учил меня выносить прикосновение света, пока я, наконец, не оставил свое прошлое в прошлом, и не присоединился к свету ради ее памяти. В этом свете, права на который я не имел, я выглядел пятном грязи, уродливым и чужеродным. Остальной свет сторонился меня, но не прогонял, и я довольствовался этим одиночеством среди заслуживших свет. Наверное, я смог бы очиститься от грязи, будь она рядом. Или хотя бы, не будь я виноват в ее гибели. Но ни того, ни другого не случилось, и я оставался компрометирующим пятном на белоснежном покрывале.

Когда Альбус Дамблдор велел мне возвратиться во тьму, не возвращаясь в нее до конца, я не совсем понимал, как это будет. Только сделав это, я понял, что он вынудил меня сделать. Даже принадлежа свету отчасти, будучи пусть не сыном, но рабом света, прикасаться ко тьме было крайне мучительно. Более того, делать вид, что вполне вернулся во тьму, заниматься делами тьмы, и при этом не дать себе забыть, кто я есть… Чуждый и тьме и свету, в вечном одиночестве, заслуживший презрение и ненависть и там, и здесь… Я знал, кто бы ни попадал в меня заклятьем, радовались обе стороны. За мою вину директор потребовал крайне высокую цену — любая смерть была бы легче. Впрочем, не я ли развязал ему руки, произнеся однажды «Все, что угодно»? Для слизеринца я паршиво торгуюсь. Однако, это одиночество сводило меня с ума и выматывало больше любых пыток. Где бы я ни был, меня сопровождали взгляды «соратников» — презрительные, ненавидящие, жалостливые. Да, были еще два лидера, которые смотрели на меня по-другому — холодно, расчетливо, безжалостно, — но ни один из них не пытался меня поддержать. Они использовали меня, потому что каждому из них в свое время я дал на это право, и не скрывали этого.

Гермиона была не меньшим светом, чем Лили. Отважная, преданная, готовая на все ради друзей — настоящая гриффиндорка. Как и Лили, она от рождения принадлежала свету. Как и Лили, была неприступной вершиной, но на эту вершину я, наученный горьким опытом, даже не заглядывался — не имел права. И только в одном она отличалась от той, первой. Я был ей нужен. Не фантомный «я-герой», не придуманный Лили «я без метки», не светлый рыцарь под темной маской. Ей был нужен я, и этого я никогда не мог понять. У меня ушел почти год, чтобы заставить себя поверить в невозможное. Она спустилась со своей вершины, она вышла из света и протянула руку в мою тьму, она сделала себя причастной моим преступлениям. Я не хотел этого и сопротивлялся как мог, но если за всю свою никчемную жизнь я и усвоил один урок, то это был урок свободы выбора. Меня всю жизнь принуждали поступать так, как считали правильным они, я сам потерял свою свободу, отдавшись в рабство сначала тьме, а затем свету, — мог ли я поступить так с ней? Сделать за нее «правильный» выбор, отказав ей в желаемом, — имел ли я на это право? Она была светлой, и я был у нее в долгу, однажды насильно затащив ее во тьму. Она не испачкалась, но долг остался долгом, и я готов был выполнить любое ее желание, чтобы заплатить его. Ее желание оказалось простым и понятным — она хотела получить меня в свое распоряжение, и получила. Я обещал себе не трогать ее тьмой, не скрывать от нее мою мерзость, не настаивать на продолжении после того, как она ужаснется и уйдет, плюнув мне в лицо. Я не имел права делать только одного — принуждать ее поступать по моей или чужой воле.

Когда и как она приняла это безумное решение, я не понял. Равно как до конца надеялся, что это временная гриффиндорская бравада, а не осмысленный шаг. В лаборатории, протягивая ей рецепты ядов боли, я лишь хотел напугать ее, показать всю глубину и отвратительность моей натуры, вынудить ее, такую светлую, бежать от меня без оглядки. Но она всегда удивляла меня — она знала обо мне больше всех, понимала меня как никто другой, и принимала абсолютно нелогичные с моей точки зрения решения. Будь она чуть менее светлой, я заподозрил бы, что девочка решила позаигрывать с тьмой, увлекшись «запретными искусствами» и не зная их подноготной — путь, по которому во тьму спустились многие. Но у нее был собственный путь и свое решение — она шла во тьму не ради темных искусств, тайного знания или запретной магии. Она шла туда за мной, ради меня и со мной — и это было необычно и незаслуженно. Она была готова ради меня стерпеть одиночество на светлой стороне — общение на темной ей было заказано ввиду происхождения. От огласки ее экспериментов я ее отговорил, желая оставить ей путь назад, к таким, как она. Она оборвала этот путь в день, когда я совершил очередное свое преступление, оборвала, закрыв камин с моей (нашей!) стороны.

Как глубоко во тьму я завел ее, я понял, испытав пыточное проклятие от ее палочки. В ее глазах стояли слезы, но проклятие работало как надо — концентрация и самоконтроль были ее неоспоримыми достоинствами. Ее палочка посылала в меня режущие и обжигающие, а я смотрел в ее глаза и впервые по-настоящему понимал, что это уже не просто дружба или сотрудничество двух отверженных, не несчастная влюбленность молодой девочки в неподходящего человека, не жажда личного общения от безысходности, но глубокая, зрелая взаимная любовь двух взрослых людей. Я понял, что люблю ее. Если сегодня я вернусь живым, непременно скажу ей об этом. Та, первая, никогда не была способна на такое. Той я был не нужен. Но эта, вторая, — пробилась сквозь все стены, которыми я окружил себя, принимая, разделяя, впитывая и мой свет, и мою тьму. Она — половина меня.

Она не обманывает себя, не тешит пустыми надеждами, не сочиняет мой образ, не надеется на мое изменение, не думает, выживем ли мы в войне, и как будем жить после. Она делит со мной здесь и сейчас — я не мог бы желать большего. Без нее одиночество раздавило бы меня, сломало, свело с ума или убило. Закончи я так, никто не пожалел бы обо мне, но теперь есть она, и ради нее я возвращаюсь живым и в здравом рассудке. Девочка моя, я люблю тебя!