Здесь солнце садится прямо в полынью, а зимой почти всё время темно. Здесь холодные ветры и непроходимые болота. Здесь, между ушами горы Корватунтури, стоит замок.
Стены его сделаны из толстого, прочного камня, а окна, совсем узенькие, едва пропускают свет. Из самой высокой башни, если приглядеться, можно увидеть на востоке реку Нота, на берегах которой живут чахкли — маленький суетливый народец. Некоторые из них работают в замке, в подземной его части. В лесу на севере живут равки — страшные создания с остекленевшими глазами. При встрече с равком обязательно нужно смотреть ему в глаза; стоит отвести взгляд, как равк тут же вцепится в шею — очень они любят людскую кровь. На западе — сплошные болота, и только при хорошей погоде можно разглядеть озеро Локка. Говорят, там обитает Шишига — горбатое и взъерошенное существо. Вечером она садится на берегу, достает гребень и начинает расчесывать свои длинные волосы. Когда он цепляется за очередной колтун, Шишига протяжно стонет на всё озеро.
Среди маглов ходит легенда, что в горе живет сам Йоулупукки со своей женой Муори: раз в год, в рождественскую ночь, он на санях отправляется раздавать подарки детям. Маги же считают гору местом темным, диким и обходят стороной.
Замок скрыт от посторонних глаз, и о нем знают немногие. Вряд ли кому в голову придет, что именно здесь находится Дурмштранг — многонациональная школа для волшебников. Ведь ученикам и преподавателям строго-настрого запрещено рассказывать о географическом расположении замка, а выпускникам, на всякий случай, немного подчищают память, чтобы не проболтались.
Именно в этом месте выпала судьба учиться Виктору Краму, и хотя мать собиралась отправить сына в Хогвартс, отец настоял на Дурмштранге. «Там, сынок, учатся настоящие мужчины». Виктор, от природы мягкий характером, не стал спорить с отцом. Не к чему старому Тодору знать, что в школе для «настоящих мужчин» с некоторых пор обучаются и девушки.
Девушки… Виктор вздохнул и прижал ладонью карман на груди, в котором вот уже второй день лежало письмо от Хемайны, как он ее называл, или от Гермионы Грейнджер, как подписывалась она. Хемайна спрашивала, почему она ему нравится, а Виктор понятия не имел, что на это можно ответить. Он специально поднялся на башню, чтобы подумать наконец в одиночестве.
Хамяляйнен или, как его звали друзья, Хамя был старостой школы и соседом Крама по комнате. Он считал себя потомственным саамским шаманом, под кроватью держал три бубна разной величины, а волшебную палочку, из принципа, носил в специальном чехле из шкуры оленя. Больше всего Хамя любил пить чай с луком и петь йойк. По выходным он доставал кобдас[1], любовно протирал его специальным платком. Садился на корточки, раскачивался, настраиваясь, и затягивал протяжную, гортанную песню.
— Понимаешь, — говорил он Виктору, — у каждого человека должен быть свой йойк. У каждого животного. У каждого места. Если у тебя нет йойка, значит, тебя не существует.
Виктор однажды спросил, о чем обычно поют йойк.
— Это слова души, — ответил Хамя, растягивая слова в своей особой манере, — песня без начала и конца.
Крам спустился вниз, аккуратно ступая по обледеневшим ступенькам, и на выходе столкнулся со своим вторым соседом — греком Попандопуло.
— Тебя Хамя ищет, — повторил тот. — Случилось.
У Попандопуло была одна неприятная привычка, которая всех сильно раздражала, — он недоговаривал предложения до конца. Поэтому мысли его получались обрывочными и зачастую просто непонятными. Зато он делился всякими вкусностями, что присылали ему родители. Виктору особенно нравилась вареная пшеница с сахаром. И христопсомо — греческий рождественский хлеб — у матери Попандопуло получался отличнейший.
«Хемайна, ты нравишься мне, потому что хорошо готовишь».
Крам поморщился. Вряд ли Гермиона придет в восторг от такой похвалы, да и как она готовит — неизвестно.
В спальне его ожидала неприятная новость. Директор, после той поездки в Хогвартс, решил устроить вечером праздничный рождественский ужин. Предполагалось, что все обязанности возьмет на себя Хамяляйнен как самый старший ученик. Но хитрый Хамя прикинулся больным, и Каркаров назначил ответственным Виктора Крама.
Из-за смешения культур в Дурмштранге было всего два официальных праздника — начало учебного года и конец. Идея о совместном праздновании Рождества вызвала возмущение у большей части учеников.
— Какое Рождество? Что за современная муть? — бормотал Хамя. — Вот Йоль — да, вот это праздник. Праздничный ужин — еще чего… Да лучше Йольского шабаша и быть ничего не может!
— Хамя, ты не прав, — вмешался Попандопуло, — Рождество празднуется в этот день с четвертого века. А твой Йоль, вообще говоря, праздник диких, необразованных колдунов.
— Нет, ты слышал? — Хамя растерянно повернулся к Краму, ища поддержки. — А Самайн? Тоже праздник диких?
— Да, — с достоинством кивнул Попандопуло, — еще как.
— Зачем же ты его праздновал?!
— Поддался.
— Хамя-сяо прав, — выкрикнул из смежной комнаты Данг Вей — единственный китаец в Дурмштранге, — у нас вашего Рождества нет. Почему я должен его отмечать? Вы наш Дунчжицзе не праздновали.
— И что? Вы, китайцы, вообще собак едите, — Попандопуло с довольным видом подмигнул Виктору, — и насекомых. Темная культура.
— Сам ты темный, Попандопуло-сяо, — обиделся Данг, — собак корейцы едят.
Сергей Поляков, сосед Данг Вея, тоже решительно отказался праздновать.
— Наше Рождество в ночь на седьмое января, а ваше я не признаю, — запальчиво ответил он Краму, когда тот попросил помочь с организацией. А норвежец Юхан, торопясь на свидание с девушкой, отмахнулся от Виктора, пробурчав что-то невнятное под нос.
Виктор Крам относился к Рождеству, как, впрочем, к любому другому празднику, равнодушно. В его семье Рождество начиналось с кавармы. Мать вставала рано-рано, и с самого утра пряный запах тушеной свинины распространялся по всему дому. А вечером отец, кряхтя и жалуясь на ревматизм, лез в подвал за домашним вином и бутылкой ракии.
Как устроить рождественский ужин в Дурмштранге? Всех традиций не упомнишь, да и некоторые вон, как Данг, Рождество совсем не празднуют.
«Хемайна, ты нравишься мне, потому что ты много знаешь».
Крам вспомнил, как Гермиона злилась, когда ее называли всезнайкой. И заодно припомнил Рождество в Хогвартсе. Вроде бы доспехи там пели рождественские гимны, а на ужин подавали пудинг и что-то еще. Вряд ли чахкли смогут приготовить его без рецепта.
Свои сомнения Виктор довольно убедительно высказал Каркарову.
— Виктор, — директор по-отечески потрепал Крама по плечу, — я верю — ты справишься. Если не ты, то кто?
Крам вышел из кабинета Каркарова совершенно опустошенным. Он до последнего надеялся, что директор каким-то волшебным образом вдруг откажется от своей идеи, и ему, Виктору, не придется ничего выдумывать. Если бы не метель, Крам сел бы сейчас на метлу и сделал несколько кругов по квиддичному полю. Полеты всегда успокаивали, придавали ему уверенности. Но метель прочно обосновалась за стенами замка, и выходить было опасно: занесет в сугроб — не найдут потом.
Крам с унылым видом поплелся на кухню к чахклям. Он не очень-то любил общаться с ними, в основном из-за их манеры общения. Чахкли повторяет всё за человеком, но в обратном порядке, и только по его интонации можно понять, что он имеет в виду.
На кухне чахкли курили трубки, и от дыма Виктор закашлялся. Самый высокий посмотрел на него и, хихикнув, приветливо кивнул.
— Директор передает вам, чтобы вы приготовили сегодня рождественский ужин, — произнес Крам и подумал, что чахкли вряд ли знают о Рождестве.
— Ужин рождественский, — задумчиво повторил высокий чахкли. — Передает директор, — и отрицательно покачал головой.
Судя по всему, вечер обещал быть длинным, самым длинным в жизни Виктора. Если бы Каркаров устраивал квиддичный матч — тогда дело другое, а в традициях Крам не разбирался. За годы обучения в Дурмштранге традиции разных народов спутались у него в голове.
— Нужен пудинг, — сказал Крам, делая ударение на каждом слове, — традиционный рождественский пудинг.
— Пудинг нужен? — спросил чахкли.
— Да не знаю я рецепт! — вырвалось у Виктора. — Там фрукты были. И крошки. И твердый он очень, клюквой пах. А еще это… гусь нужен запеченный. И свиная нога с вареньем, — добавил он, вспомнив байку Хамяляйнена про старого финна. — Глинтвейн, пирог с монеткой внутри[2]… Забыл, как называется. И что-нибудь еще — сладкое и вкусное.
— Вкусное и сладкое, — согласился чахкли.
Одно Крам знал точно: на праздник нужно рождественское дерево. Он разыскал старого пана Чеслава — смотрителя школы — и попросил достать любое дерево, подходящее под определение «рождественское». Пан крякнул и почесал затылок: нелегкая задача, особенно когда на улице такая метель.
«Хемайна, ты мне нравишься, потому что ты смелая и решительная».
Обеденный зал Дурмштранга сильно отличался от хогвартского. Вряд ли небольшую комнату с двумя простыми деревянными столами можно было назвать залом.
Украшения, какие были в Хогвартсе, на серых стенах смотрелись бы странно. Поэтому Виктор, желая побыстрее избавиться от этих обязанностей, наколдовал на одной из стен большую надпись: «Счастливого Рождества». По его мнению, этого было достаточно. Он искренне считал, что надпись красная. На самом же деле Виктор Крам не различал тона — цвет получился грязно-зеленый, почти болотный.
Школьный смотритель приволок и бросил посреди зала дерево. Оно оказалось сосной не самого лучшего вида: и верхушка была кривая, и веток с одной стороны явно не хватало.
— Пан Чеслав, я просил рождественское, а это что? — жалобно протянул Виктор.
— Разве не дерево? — закряхтел пан, держась за поясницу. — Вон иголки есть, ствол есть, чего еще надо?
Спорить Крам не стал — от пана здорово несло алкоголем, и полез в карман за палочкой. Несколькими заклинаниями привел сосну в приличный вид и установил возле директорского стола. Игорь Каркаров предпочитал сидеть отдельно от учеников и преподавателей, тем самым подчеркивая свою важность.
Виктор сходил на кухню за ложками и трансфигурировал их в шарики — незатейливые и однотонные. Гораздо больше Крама волновали столы. Потертые от времени, с царапинами на поверхности, они явно не годились для рождественского ужина. Виктор решил покрыть их скатертями и на этот раз не ошибся с цветом — скатерти получились белые и льняные. Он немного подумал и в центр стола, за которым обычно садились девушки, установил большого деревянного гнома.
«Хемайна, ты мне нравишься, потому что ты — очень красивая».
* * *
Ученики вяло подтягивались на рождественский ужин. Большинство пришло только из уважения к Виктору: человек двадцать — не больше, а его соседи по комнате так и не явились. Каркаров опаздывал, и Крам сел в самый дальний угол, подальше от всех. Поэтому он первый увидел реакцию на лице директора, когда тот вошел в зал — смесь удивления и разочарования.
— Это что такое? — спросил Каркаров, указывая на стену.
— А это? — узловатый палец Каркарова указывал в сторону директорского стола.
— Рождественское дерево. С игрушками.
— Ужас, — тихо прошептал директор, но Виктор всё равно услышал и расстроился. Каркаров больше ничего не сказал и молча пошел дальше, к своему столу.
Чахкли стали разносить еду, и Крам с ужасом понял, что попал, окончательно и бесповоротно. Заказанный пудинг совершенно не походил на тот, традиционный, хогвартский. Клейкая смесь из фруктов и крошек хлеба разваливалась, прилипала к ложке и застревала в зубах. Свиную ногу чахкли полили облепиховым сиропом — от этой кислятины сводило скулы. Пирог зачем-то обсыпали сахаром, он был похож на большой улей и выглядел неаппетитно.
Виктор сидел как на иголках, поглядывая по сторонам — судя по грустным лицам присутствующих, ужин явно никому не нравился. Единственное, что получилось более ли менее приличным, был глинтвейн. Виктор попытался выпить его залпом, но сильно обжег нёбо. После этого в горло никакая еда не лезла.
Каркаров осторожно попробовал кусок пирога и поморщился, словно от зубной боли. Он поднес руку ко рту и выплюнул огромную монету. Она и стала последней каплей для Игоря Каркарова. Директор, грозно взирая на присутствующих, поднялся и громко спросил:
— Почему, позвольте узнать, вас так мало?
Все молчали. Крам даже перестал дышать.
И тут случилось страшное — рождественский гном, тот самый, установленный Виктором, оскалился и громко заорал «Jingle Bells», сильно фальшивя на верхних нотах. Крам выдохнул и судорожно скомкал край скатерти. Он точно помнил, что не заколдовывал гнома.
— Кто притащил сюда этого урода?! Крам! — директор от злости покрылся красными пятнами. — Что вообще происходит?! Что это за еда? Откуда она? — закричал Каркаров на чахкли.
Перепуганный насмерть чахкли попятился, и, как назло, на его пути оказалась рождественская сосна. Она угрожающе покачнулась, но Каркаров, увлеченный гневной речью, этого не заметил, а прервать его никто из присутствующих не решился. Крам закрыл глаза ладонью. Если бы у него было больше двух рук, он бы закрыл еще и уши.
Раздался подозрительный треск. Каркаров обернулся, но было уже поздно — его накрыло рождественской сосной.
Виктор даже не подозревал, что Игорь Каркаров может так живописно выражаться. От этих трехэтажных речевых конструкций покрылся стыдливым румянцем самый отъявленный матершинник школы Ваня Беспалый. Девчонки завизжали и бросились к выходу, парни продолжали сидеть, безмолвно переглядываясь. По идее, следовало бы помочь Каркарову, но никому не хотелось попадать ему под руку. А Крам, всё еще уткнувшись лицом в ладони, вспомнил, что ответ Хемайне он так и не написал.
— Всё, — прохрипел Каркаров, — все, вашу мать, по комнатам! Никаких каникул!
«Хемайна, ты мне нравишься, потому что ты не ругаешься матом».
* * *
— Да забей. В первый раз, что ли?
Попандопуло был прав: друзья подводили уже не в первый раз и явно не в последний. Виктор отвернулся к стене и накрыл голову подушкой. Голоса приглушились, и он загрустил. Рождество не удалось, Каркаров зол, ученики остались без каникул. И кто в этом виноват? Конечно же Виктор Крам.
Что-то звякнуло, и кто-то рассмеялся. Крам прижал подушку к уху. Хорошо, что хотя бы кому-то весело. И Гермиона, наверное, сейчас веселится там, в своей Англии.
— Виктор? Бросай страдать, посмотри, что у нас есть, — Попандопуло подергал Крама за ногу. — Крам, ну ты мужик или тряпка?
Все его соседи столпились вокруг Хамяляйнена, а тот держал в руках полено, обвязанное лентами — красной и зеленой.
— Это что? — спросил Крам, выглянув ради интереса.
— А ты, я так понимаю, священный рождественский финн, да?
— Отсталый ты человек, Крам, хоть и ловец. Это Йольское Полено.
— God Jul[3]! — в комнату ввалились Юхан и Поляков, оба красные от мороза. Поляков тащил под мышкой маленькую елочку, а Юхан выглядел крайне довольным, и карманы его тулупа странно топорщились.
— Друг, ты это… — Поляков запнулся, и Попандопуло сделал страшные глаза. — Ты нас извини. Мы это… Ну так получилось.
— Мы дерево принесли, а водку чахкли не дали, — Юхан достал из карманов бутылки, — зато есть что-то непонятное, — он посмотрел сквозь одну из бутылок на свет, — коты… катика…
— А если бы вас поймал Каркаров? — сказал Крам, кидая подушку в Попандопуло. Грек в ответ скорчил гримасу. — Он и так с меня спросит…
— Не, сегодня он лечится, завтра будет похмеляться. А мы здесь Рождество устроим, для тебя.
Елка отлично вместилась в угол между кроватями. Священное полено, несмотря на сопротивление Хамяляйнена, положили под нее. Попандопуло вынул из своих заначек домашний христопсомо. А Крам смотрел на них и не верил своим глазам: еще утром эти люди отказались праздновать Рождество, а сейчас сами, без принуждения…
Хамя зажег свои йольские свечи. Черные расставил по кругу, и еще три — белую, красную и черную — в центр. Достал кобдас, сел в круг и запел йойк.
Котикалья жгла горло, тепло волнами расходилось по телу — Крам лежал на кровати, и мысли его приятно путались. В соседней комнате храпел Данг, в углу Поляков, Юхан и Попандопуло играли в дурака. А Хамяляйнен пел свой йойк. Виктор ни слова не знал по-фински, но почему-то вдруг понял, о чем поет Хамя. Это был йойк о нем — о Викторе Краме. И о его друзьях, таких разных, но, в то же время, таких…
А каких именно — Крам так и не придумал, потому что заснул.
«Хемайна, ты нравишься мне, потому что ты — лучше всех».
* * *
Прим. автора:
1. Кобдас — скандинавский ритуальный барабан.
2. Крам имел в виду василопиту — греческий рождественский пирог, в который запекается монета.
Vova
