Мне снится красная лента перед глазами — первое воспоминание детства, страны, где круглый год растут орхидеи и уносятся в небо воздушные змеи. Солнечные лучи обжигают веки, сама жизнь цветет в жерле лета. У меня старый велосипед, я предлагаю веснушчатой девочке покататься вместе со мной. Она смотрит на мои, как всегда, содранные колени и развязанные шнурки. Улыбается. Внезапно с неба хрустальной люстрой срывается молния, а земля раскалывается.
Я прихожу в сознание, все еще истекая остатками красочного забытья. Никакого природного явления нет — рушится объятая пламенем стена Визжащей хижины, и я еле успеваю откатиться в сторону.
Майская ночь, черной чадрой накрывающая Хогвартс, встречает меня резкими порывами совсем не летнего ветра. Боль свинцом разливается по телу, а шея — будто ее средоточие, однако на пальцах не остается крови. Кажется, что душа вот-вот взмоет в небо. Но, видимо, ей мешает незначительный балласт, поскольку я делаю над собой титаническое усилие, не желая упасть на дышащую росой траву, и нетвердой походкой устремляюсь в замок, что стенал всем своим существом. Палочка сжата в пальцах, вернувшиеся мысли проносятся стремительно, как табуны по холмам далекой златорогой Скифии. Сердце сковано гнетущим предчувствием и бьется оглушительно громко, когда я начинаю понимать, насколько смутно помню последние события.
Образы войны лениво проплывают за гранью рассудка, и я хмыкаю, сравнив ее, ненасытную дочь Хаоса, с жалкой игрой, которую студенты, бывало, находили более привлекательной, чем мои лекции. Так и сходят с ума — разлинуешь себя на бумаге: Крестик-нолик. Трехпалубный. Ранен. И, наконец, убит. Только где мы остановились сейчас? Чью сторону я занимаю?
Нечеловеческому воплю Фреда Уизли вторят корчащиеся в предсмертной агонии портреты: огонь потушен, но лица изувечены, обуглены. Старший Криви прижимается к нему и запускает пятерню в рыжие волосы, шепча неубедительные слова утешения. Тонкс, захлебываясь рыданиями, избивает ногами бездыханное уже тело Беллатрисы Лестрейндж, на чьих вульгарно ярких губах застыл призрак глумливой ухмылки.
Внезапно я чувствую, как плечи жестко сминают чужие пальцы, меня прикладывают затылком о стену столь сильно, что кровь начинает пульсировать в висках. Янтарный взгляд оборотня прожигает насквозь. Люпин, вынужден признаться, недурной легилимент, в чем я окончательно убеждаюсь в данный момент: с поистине волчьей ловкостью он пробивает как никогда ослабевший щит и рассматривает обрывки воспоминаний быстро и тщательно одновременно, словно бактериолог — зараженную холерой воду.
Не пытаясь унять внутреннее возмущение, с размаху ударяю его в скулу и наслаждаюсь растерянностью и ненавистью, которые не трудно было угадать в подрагивающих крыльях носа.
— Не смей повторять это в будущем.
— Если не дашь повода, Снейп, в чем я откровенно сомневаюсь.
Он говорил, что решающие минуты битвы абсолютно не помнит, и пришел в себя тогда, когда его жена запустила в Упивающуюся ядовито-зеленый луч. Коридоры древнейшей школы пусты и безлюдны. Ремус, опираясь рукой о стену в бордовых разводах, предполагает, что вражеская сторона использовала химическое оружие. Может быть, газ, например, хлор или фосген, разбавленный магическими примесями, что стирают трупы в порошок. Уизли, Криви, Тонкс и я могли не попасть в диапазон распространения, а он, Люпин, не восприимчив в силу известных нам физиологических особенностей. Оборотень произносит слова как бы борясь с подступающей тошнотой и затихая с каждой секундой.
— Понимаю, все это глупо, ужасно и необъяснимо, — произносит Ремус почти шепотом. Мне приходится наклониться к нему, чтобы уродливая симфония скорби не унесла с собой важные сведения. — Вероятно, мы все-таки выиграли...
— Поттер жив?
— С Гарри все в порядке...Если, конечно, так можно описать чувства человека, который потерял фактически всех близких людей. Не беспокой его.
Мальчишка нашелся не сразу. Отчего-то я ждал безмолвную истерику, или неконтролируемый выброс стихийной магии, или... Вопреки неверным предположениям, Поттер распахивает витражное окно и невидяще наблюдает за робким танцем дождя. Неестественно спокойный. Он напоминает мне готовящегося к прыжку хищника.
— Вы слышите панихиду по умирающим дням, сэр? Каминные сети, кстати, заблокированы. Вы удивлены, что я не спешу бить вас по морде? Что ж... Если Ремус позволил вам жить, значит, на то есть причина. Думаю, вскоре нас вытащит Министерство...
Поттер замолкает на несколько секунд, и я успеваю подхватить его за талию, когда у него подкашиваются ноги. Вглядываясь в необыкновенно зеленую радужку, я замираю на мгновение, вздрагиваю и отстраняюсь. Мальчишка льнет ко мне, как сука, истекающая терпким соком, и чуть ли не трется о бедро. Здесь нет никакого пошлого подтекста, просто каждый ищет участие по-своему, невольно и неосознанно. Посекундно моргает чуткий глаз пыльных настенных часов. Я перебираю его черные отросшие пряди, и по щекам Поттера, наконец, безостановочно катятся слезы.
* * *
К полудню следующего дня становится ясно, что мы погребены здесь, словно июньская земля под сединой тополей. Безымянный эльф, что обнаружился еще перед рассветом, готовит щедро снабженный антидепрессантами завтрак. Люпин нежно скользит пальцами по плечу заснувшей Нимфадоры: неосторожное предположение мужа о том, что в магической Британии началась гражданская война, заставило ее терзаться мучительно долго, ведь отпрыск находится в одной из главных артерий страны. Криви, привалившись к плечу Уизли, следует ее примеру, рыжеволосый парень без всякого выражения на бледном лице изучает загадочную точку в потолке, а Поттер тревожит озерное царство меткими бросками плоских камней. Мы предпочитаем как можно меньше говорить друг с другом, постепенно сводя неизбежное общение на нет. Происходящее кажется мне психоделическим бредом писаки-дилетанта, в котором меня сделали главным героем. А существующий мир отражается в воде. Наверное, там внизу — облака, а вверху — деревья.
Захватившую нас апатию может разрушить только новое потрясение, и оно случается: ни Колин, ни Тонкс, попавшие в узорчатую паутину грез, так и не просыпаются. Не буду детально вдаваться в подробности состояния, завладевшего Люпином. Мне приходится вторично ударить его, только гораздо жестче и сильнее, чтобы он прекратил сбивать костяшки о каменные стены и истошно проклинать благословенную жизнь. На этот раз он отвечает совершенной взаимностью: моя губа разбита, а область солнечного сплетения, кажется, разрывается на части. Вошедший Поттер приглаживает мокрые от ливня волосы, что отнюдь не делает прическу более элегантной. В зубах у него — истлевшая почти до фильтра сигарета. Мальчишка, пытаясь неумело обуздать свои чувства, насмешливо смотрит на меня и потягивается, немного склонив голову набок. Я вижу, как напрягаются тонкие косточки на его шее, и это зрелище необъяснимо раздражает.
За окном — неусыпная млечность, сопровождающая поздний вечер. Звезды раскидываются по чернильному холсту таинственной мозаикой. Надеюсь, однажды собрав ее, мы все-таки прикоснемся к вечности.
— Что это за хрень ебучая? — зло и устало восклицает Поттер и чуть не разбивает банку с ценными ингредиентами. Уизли, до омерзения солнечный человек, добровольно ушел в томные объятия Нидрадэви, а Люпин отвлекает себя от творящегося кошмара не менее тягостным занятием: давно остывшие разлагающиеся тела необходимо предать земле.
— У вас и так невыносимое множество недостатков, Поттер, чтобы усугублять их, — выплевываю, добавляя, что помогать мне в приготовлении зелья бодрствования так или иначе придется. Потому что, как бы сказал этот глупый мальчишка, навязчивость смерти — это вам не камзол в панталоны заправлять.
Так наступают и проходят пряные дни и гнетущие ночи. Школьные запасы, как продовольственные, так и зельеваренческие, методично истощаются. Вчера Люпин ушел бродить по хранящим тишину коридорам и не вернулся. Я вздрагиваю от утвердившегося в сердце облегчения: опасность полнолуния, похоже, миновала.
Месяц, укрытый предгрозовыми тучами, словно высасывает яд похмелья и нетерпимости из наших душ, мы с Поттером начинаем привыкать к обществу друг друга и даже инстинктивно искать его.
— Вконец охренел?! — я рву на себе несвежую рубашку и перевязываю рваный порез на его предплечье, вглядываясь в сонные глаза. Привыкание.
— Я все равно безбожно хочу спать, Северус. — Вскидываю на него глаза и тону в квинтэссенции безнадежности, страсти и голода. Поттер опускается на колени и прижимается губами к моему животу. Вероятно, он полагает, что я оттолкну его и верну тем самым пусть и слабый, но прилив бодрости. Однако мгновение я воплощаю собой каменное изваяние, потом обвожу пальцем красивые черты юношеского лица и впиваюсь в пухлые губы...
Он прижимается ко мне напряженной спиной и судорожно вздыхает, расслабляясь, когда я шепчу заветное «спи». Внезапно боль скручивает легкие, и я, глухо застонав, откидываюсь на подушку.
* * *
Перед глазами — все та же красная лента, невообразимо яркая. До меня доносятся тихие переговоры, неприятный лязг железа и звуки, все объясняющие. Если бы я мог разомкнуть веки, увидел бы свои развороченные внутренности, нескольких врачей и белоснежные стены палаты. Раньше я читал о пробуждениях во время анестезии, но не допускал возможности, что мне самому придется испытать на себе эмоциональное потрясение такой степени. Ублюдочные практиканты ввели недостаточное количество препаратов, вызывающих обезболивание и сон, а доза мышечных релаксантов в избытке. Я не могу двигаться, но восприятие обострено.
Вечность спустя со мной говорит немолодой мужчина, в чьей шевелюре уже обозначились залысины. Он приносит свои глубочайшие извинения и утверждает, что посттравматическое стрессовое расстройство не предвидится. Еще он упорно называет меня Джошуа Андерсоном и с грустной улыбкой качает головой, когда я в очередной раз его поправляю.
Может ли вся моя жизнь быть изощренной выдумкой, бесконечным сном во время операции? Вчера я был профессором в Хогвартсе, сегодня — жалкий работник местного универмага, завтра — надравшийся бродяга.
Ко мне приходит восемнадцатилетний парень, садится напротив и взлохмачивает темные волосы. Дождавшись, когда дверь за медсестрой закроется, он оттягивает ворот футболки, открывая взгляду свежий еще шрам, и переплетает со мной пальцы. Возле окна беспокойно порхает мотылек. Гарри выпускает его, и комнату заполняет теплый золотистый свет. Неудачная прелюдия заканчивается, наступает новый день.
Vova
