Синдром одного ярда

Снимая мантию, пациент недоверчиво озирается по сторонам, оглушительно вздыхает и со скептическим видом укладывается, наконец, на кушетке, подогнув свои длинные ноги и закинув руки за голову.

— Хреновая у тебя кушетка, Малфой. Или что, я должен называть тебя «целитель» или «колдопсихолог»?

Колдопсихолог с трудом скрывает усмешку, но профессиональная этика вовремя одерживает верх, и он произносит ровным тоном, делая несколько магических пассов над лежащим пациентом:

— Все в порядке, мистер Флинт, вполне достаточно будет короткого «док». Закрывайте глаза и постарайтесь расслабиться, хорошо?

Кушетка удлиняется, изменяет ширину, Флинт удовлетворенно вздыхает, а Малфой скептическим взглядом окидывает флинтовскую фигуру в легкой сорочке и бриджах, с выступающими буграми мускулов на руках, и в магловских высоких носках на резинках — с некоторых пор среди молодых волшебников то и дело считается модным хитом какая-нибудь магловская деталь одежды. В этом сезоне такой хит — высокие носки.

— Прошу вас, мистер Флинт, начинайте. Вы, кажется, хотели поговорить о чем-то?

— Хотел? Ни хрена я не хотел, Малфой! То есть я хочу сказать — я и не собирался посещать ваши сеансы, док, не видел такой необходимости, если честно. Но Говард Хэффнер, наш тренер, заставил. Просто достал, старый мудак! То есть я хочу сказать, он настоятельно рекомендовал мне и моему… э-э-э… партнеру пройти курс сеансов у колдопсихолога, а вы вроде как считаетесь лучшим в своем деле, поэтому…

— Спасибо за лестную оценку моих способностей, — невозмутимым тоном произносит Малфой, удобно устраиваясь в собственном кресле, которое тут же послушно выгибается, подстраиваясь под хозяина, принимая наиболее комфортную для его тела форму. — Но, может быть, мы переключимся на вас? Время сеанса ограничено, и каждый мой час стоит весьма недешево, мистер Флинт.

— Кто бы в этом сомневался, — ворчит Маркус, ворочаясь на кушетке. — Малфои за бесплатно «Люмос» не скажут…Но мне, в принципе, до этого дела нет. Платит-то клуб.

— Но платит ведь не за то, чтобы мы болтали о личности колдопсихолога, верно?

— Верно-верно… Ладно. Малф… тьфу ты, док — так я должен тебя называть, да? Так вот, док, не могу сказать, что считаю идею старого муд… то есть Говарда удачной, но, судя по всему, другого выхода у меня все равно нет — либо хожу к тебе на сеансы, либо вылетаю из клуба, так что придется рассказывать тебе все с самого начала, да?

— Давайте начнем с начала, — соглашается Малфой, прикрывает глаза и откидывает голову на подголовник кресла, приготовившись слушать долгую историю.

Маркус еще некоторое время молчит, вздыхает и сопит, словно гиппогриф в кустах, а потом его будто прорывает. Если бы он не лежал сейчас на кушетке, то, наверное, рубанул бы воздух рукой, прежде чем начать говорить, а так он ограничивается лишь тем, что до хруста сжимает кулаки, решительно встряхивает пальцами и снова возвращает руки за голову — Малфой не видит всего этого, но Флинт даже в лежачем положении двигается очень шумно.

— В самом начале, док, Вуд меня ужасно раздражал — знаете, бывают такие люди, которых придумали словно специально для того, чтобы они вас раздражали? Вот все меня в нем раздражало: и как выглядит, и как разговаривает, и как смеется во все горло — гриффы они ведь все делают громко: смеются, дерутся, пьют, любят — земля горит, горы трясутся. Этим он меня и бесил просто до чертиков, аж в глазах темнело, когда на него смотрел, представляете? Ну, то есть вы-то, наверное, как раз и представляете…

На тонких губах Малфоя расцветает грустная улыбка — он действительно отлично представляет себе флинтовские страдания. Хогвартс окончен не вчера и не пару лет назад, а он до сих пор помнит, как спазм перехватывал горло, а перед глазами плясали темные пятна, когда взгляд натыкался на растрепанную поттеровскую макушку среди шумной толпы ненавистных гриффов, как раздражал вид вечных его клетчатых рубашек на три размера больше и нелепых магловских штанов, как до белого каления доводили дурацкие круглые очочки, которые так и хотелось сорвать с него и сломать, разбить, растоптать, впечатать в грязь каблуком, насладиться растерянным и возмущенным выражением на физиономии золотого мальчика, а потом… Не дав себе погрузиться в воспоминания, Малфой сосредотачивается на том, что говорит Маркус.

— …а потом он стал капитаном гриффов! То есть мало того, что он продолжал меня бесить всем на свете — и тем, как он ест за обедом, и тем, как на зельеварении корешки нарезает, и тем, как трансфигурирует половые коврики в котят, а котят в апельсины — честно говоря, учился-то он лучше меня — но речь сейчас не об этом. В общем, ко всем этим моим собственным, личным причинам для ненависти добавился совершенно официальный повод его ненавидеть. Потому что где же вы видели, док, двух капитанов соперничающих команд, которые питают друг к другу теплые чувства? Речь-то идет не о Хаффлпаффе с Райвенкло, а мы и гриффы — это же не просто соперничество было всегда, это была война, война не на жизнь, а на смерть. Ну, тут-то уж вы, док, меня прекрасно понимаете, верно?

Малфой раскрывает глаза и несколько секунд смотрит в пространство перед собой немигающим взглядом. Он прекрасно понимает те чувства, о которых говорит Маркус, просто прекрасно. Поттер — вечный его соперник в квиддиче, непобедимый ловец, мальчик, который родился со снитчем в руках, соплохвоста ему в задницу! Он так и остался непобедимым, даже когда квиддич ушел из их жизни, началась война, и стало не до детских забав и глупого соперничества — все равно мысль о том, что Малфою так никогда и не удалось поймать снитч раньше Поттера, сидела в подсознании крепко как заколдованная заноза. Да что там — сидела, она до сих пор нет-нет, да и даст о себе знать, хвосторога раздери того, кто поставил их обоих ловцами факультетских команд, вместе с тем, кто вообще когда-то изобрел эту дурацкую игру!

— …ну, в игре-то ладно, док, — флинтовский голос вырывает Малфоя из собственных воспоминаний. — В игре нам вроде как положено было не любить друг друга, но я ведь и в обычной жизни ему прохода не давал. Как увижу где-нибудь, сразу что-нибудь обидное ляпну. То про всех гриффов в общем, то лично про него самого. И ладно бы он первый задирался или какие-нибудь пакости мне делал — нет, ничего подобного, всегда только я на рожон лез. И плевать мне было на последствия — ну, один он, к примеру, стоит или с толпой своих дружков за спиной — мне плевать, док, я пру напролом. До смешного доходило — вот и не хочу ничего говорить, и придумать ничего смешного или мерзкого не могу, а как только его увижу, тут же порываюсь что-нибудь ляпнуть, словно проклял кто, честное слово!

Малфой сдерживает вздох, готовый вырваться наружу, и крепко трет лоб ребром ладони. Флинт никогда не отличался особым умом или изысканностью манер или — упаси Мерлин — способностью красиво излагать свои мысли, но в одном ему никогда нельзя было отказать — он умел смотреть прямо в корень проблемы и формулировать ее, эту проблему, образно и емко, хотя и сам об этом, наверное, не подозревал. «Словно проклял кто, честное слово!» — сказал Маркус, и Малфой не смог бы найти слов, более точно описывающих его собственные ощущения. Проклятием — вот чем был для него Поттер в школе. Наваждением, мороком, идеей фикс, как будто в тот самый момент, когда он отверг протянутую Малфоем руку, он привязал к себе маленького Драко навечно, обрек его на мучительную необходимость каждый день думать о нелепом гриффиндорце, каждый день задавать себе вопрос — почему, почему грязнокровка и нищий Уизли имеют возможность с утра до ночи быть с ним рядом, запросто разговаривать и даже прикасаться к нему, а он сам, Драко Малфой, возможности такой лишен, и, похоже, это навсегда. Время прошло, а ничего не изменилось — по-прежнему каждое малфоевское утро начинается с мыслей о Гарри Поттере и каждый вечер заканчивается этими мыслями, и вот, пожалуйста, он уже во время сеанса с пациентом не может сосредоточиться на работе, а сидит и грезит о Гарри Поттере, вечном своем проклятии, вечном своем недосягаемом идеале, благословенном спасении, которое всегда приходит слишком поздно, если вообще приходит…

— …он пришел сам, док, честное слово. Впервые в жизни подошел ко мне первым и спросил прямо: «Чего ты хочешь от меня, Флинт? Что ты мне проходу не даешь?» У меня появился такой шанс, док, такой шанс спросить самого себя — а и вправду, чего же я все-таки хочу от него, от Вуда? Но вместо этого я, конечно же, размахнулся и двинул со всей дури ему в челюсть — вот ничего лучшего придумать не мог, чем начать с ним драться. По-магловски, док, про палочку и не вспомнил даже, руками полез — к тому моменту у меня уже кулаки просто чесались от желания к нему прикоснуться хоть как-нибудь, любым способом. Вот я и придумал… способ… И знаете что? В тот момент, когда я до него дотронулся, меня будто огнем обожгло, а когда он падал — ну, хук правой мне всегда удавался, вы в курсе, док, да? — так вот, когда Вуд падал на землю, меня просто раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, хотелось наподдать ему еще — просто чтоб знал, кто хозяин ситуации. С другой стороны, так стало его жаль, чуть не кинулся поднимать. Правда-правда, так захотелось поднять его, прижать к себе, по голове погладить — волосы-то у него всегда были шелковые. Ну, то есть тогда я еще не знал, что они шелковые на ощупь, но выглядели они в точности как шелк… А третья сторона, док, обнаружилась очень скоро — когда Вуд все-таки очухался и полез ко мне давать сдачи. Он, значит, злится, лупит меня, я отвечаю, ясное дело, и при этом у меня на него стоит. Причем так стоит, что двигаться больно. В общем, именно тогда, когда я впервые ударил Вуда, я наконец-то понял, чего же от него на самом деле хочу — вот именно его самого и хочу…

Малфой порывисто встает и, стараясь ступать как можно тише, отходит к окну. Окно не волшебное, обычное, и пейзаж за ним настоящий — тихий зеленый дворик в викторианском стиле на самом стыке двух районов — старого магловского и нового магического. За стеклом ветер гнет к земле кусты сирени, с махровых кистей облетают яркие лиловые лепестки и кружатся в воздухе, словно сочные мазки краски на полотнах импрессионистов. Малфою хочется распахнуть окно, чтобы порыв ветра ударил прямо в лицо, пылающее не то от маркусового рассказа, не то от собственных воспоминаний. Драки с Поттером всегда приносили ему ни с чем несравнимое наслаждение — жгучую, пряную смесь, где ненависть, зависть, презрение были густо приправлены стыдом, сожалением, возбуждением и даже нежностью. Спустя столько лет он до сих пор помнил, как, сломав Поттеру нос в купе пустого вагона, уходил по перрону, не оглядываясь, чеканя шаг и выпрямив спину, а внутри у него все плавилось и рвалось в клочья от дикого, иррационального желания повернуться, одним прыжком вскочить в вагон, с размаху упасть перед обездвиженным Поттером на колени и так, на коленях, вымаливать прощение — к тому моменту Малфой уже смог разобраться в двойственной природе своих чувств, и, как минимум, понимал, что к чему…

— …к тому моменту я уже, в общем, понял, что к чему — все-таки седьмой курс, парни приносили всякие журналы, ну а на каникулах отец сводил меня в пару борделей в Лютном — все, как полагается в чистокровных семьях, вы знаете, док. Я попробовал и девочек, и мальчиков, почувствовал, конечно, все, что полагается чувствовать в таких случаях — ну, пацан, шестнадцать лет, гормоны бушуют, но, док, у меня было такое ощущение, словно чего-то не достает, не хватает мне чего-то, понимаете? Вот вроде трахаю хастлера — лежит такой, весь тонкий, изгибается как надо — впрочем, мне-то откуда в шестнадцать лет знать, как надо? — ну, движется и движется, стонет и стонет, вот и ладно. А на месте этого бордельного мальчишки представляю его — как будто это он подо мной лежит и стонет, губы обветренные — у Вуда ведь всегда были обветренные губы, он же с метлы не слезал, маньяк просто! Да, док, губы обветренные закусывает, глазами своими девчачьими на меня таращится — вы никогда не замечали, док, что у него абсолютно девчоночьи глаза? Ресницы такие длинные и вообще… Лежит, значит, подо мной и стонет — но не от того, что я сделал ему больно, нет, а потому что ему хорошо. И мне хочется делать все так, чтобы ему было еще лучше, чтобы стонал громче. В общем, понял я тогда, что окончательно на нем сдвинулся, и еще понял, что все это слишком далеко зашло. Ненависть, злость на соперника, боевой дух команды, Слизерин-Гриффиндор — это все простые, понятные вещи, док. А вот как понять, что ты своего злейшего противника хочешь, причем хочешь так, что у тебя встает при одной только мысли о том, как он, этот твой злейший противник, облизывает свои губы, сидя верхом на метле и готовясь подняться в небо — вот как понять это, док, как?

«Это невозможно понять, — думает Малфой, прислоняясь лбом к прохладному оконному стеклу. — Это совершенно невозможно понять, объяснить, оправдать — когда тебя тянет к твоему извечному врагу, заклятому сопернику, как магнитом тянет, так бы и провел всю вечность, сидя у его ног и глядя на то, как он облизывает свои обветренные губы — у Поттера губы ведь тоже всегда были обветренными, видно, никто из гриффиндорцев просто не знал о существовании смягчающего бальзама, — и трет пальцем переносицу, и улыбается чуть смущенной улыбкой, откидывая челку со лба, и делает еще чертову уйму всевозможных малозначительных вещей, обыденных и простых, но для тебя-то все они имеют значение, все, без исключения. И никакой хастлер, даже самый ловкий и талантливый, чутко улавливающий настроения клиента, не способен подменить собой его, человека, которого ты любишь на самом деле»…

— …на самом деле, когда я нашел в себе силы признаться, что я его люблю, мне как будто полегчало. Признался-то я, понятное дело, сам себе, но все равно, как будто в мозгах что-то щелкнуло и крыша вернулась на свое место, слава Мерлину. Я долго думал, что же мне со всем этим делать, с этой моей неправильной любовью? Не в том смысле неправильной, что мы оба парни — у чистокровных магов с этим нет проблем, ну, вы-то знаете, док, да? — а в том смысле, что мы оба вроде как по разные стороны баррикады, идеология там и все такое. Меня еще тогда, в школе, осенило — как бы я ни старался, что бы я ни делал, между нами всегда будет какая-то пропасть, ну, не то чтобы совсем глубокая и непроходимая, но какое-то расстояние будет, это точно, не миля, так ярд, но вплотную друг к другу мы подойти не сможем никогда, нет…

Малфой отходит от окна и делает несколько неслышных шагов по кабинету. Ноги утопают в высоком ворсе ковра, в хрустальной колбе песочных часов стремительной струйкой сыплется цветной песок. В верхней колбе песчинок почти не осталось — это означает, что время сеанса Маркуса подходит к концу, хотя его рассказов хватит еще не на один час. Его рассказов и собственных малфоевских воспоминаний. Второй раз за сегодня Малфой думает о том, что Флинт умеет иногда так точно определить суть вещей, так метко дать определение, что остается только удивляться, почему он не в силах справиться с проблемой самостоятельно, и за каким боггартом им с Вудом понадобились услуги колдопсихолога, пусть даже не они сами решили так, пусть даже их заставил тренер команды… Впрочем, одного умения формулировать проблему чрезвычайно мало — нужно еще уметь вовремя найти эффективное решение. Именно за это Малфою платят деньги, причем, немалые, и он намерен найти такое решение и в данном конкретном случае. А Маркусу в самом деле пора заканчивать, хватит для первого раза…

— …наш первый раз был до крайности неловким, док, если честно. Я сейчас не о сексе говорю — до секса мы с Вудом долго добирались, ага… Нет, я сейчас про наш первый поцелуй. Никогда никому об этом не говорил, но здесь ведь можно, да? Мы оба дрожали как в лихорадке — только я от возбуждения, а Вуд, похоже, от страха. У него до меня были только девчонки — ну, то есть это я тогда думал, что у него были только девчонки, а на самом деле, как потом оказалось, у него по-настоящему вообще никого не было, так, тискались только и обжимались по углам. Он ведь полукровный, Вуд. Не то чтобы это имело для меня какое-то значение, ни в коем случае, просто это я к тому, что Вуда никто в публичный дом на шестнадцатилетие не водил. Я до сих пор не могу понять, как мне вообще-то удалось его подбить на такое? Вышло все, в общем-то, почти случайно, если не считать того, что я сам эту случайность подстроил. В общем, после одной тренировки гриффы пошли в душ после нас, а я подождал, пока все выйдут и Вуд останется один — не успел он оглянуться, а я уже рядом. Как ума хватило двери заклинанием запечатать, до сих пор не пойму. Сначала я нес какую-то околесицу, говорил, что хватит нам уже дурью маяться и враждовать, можно когда-нибудь и по-человечески поговорить. Вуд смотрел на меня как на умалишенного, потом сдался, натянул на себя что-то, присели мы с ним на лавку, давай разговоры разговаривать, только эту часть я совсем плохо помню, док, если честно. Потому что меня уже трясло и колотило, и Вуд, не будь дураком, это заметил. «Ты чего, Флинт? — спрашивает. — Ты что, заболел, что ли? — Заболел, — говорю, Вуд, заболел. Тобой, придурком гриффиндорским, заболел». Ну, и поцеловал его. Совсем уже ничего от возбуждения не соображал. А он ответил, док, он взял мне и ответил! С перепугу, не иначе, потому что буквально через несколько секунд он начал упираться мне руками в грудь и отпихивать изо всех сил, но я-то уже наложил на него свою лапу, а если мне в лапы что попало, то всё…

— Пожалуй, на сегодня всё, мистер Флинт, — сдержанно произносит Малфой и вновь устраивается в своем кресле. — Для первого раза вполне достаточно. Я думаю, что в следующий четверг мы с вами продолжим с того момента, на котором остановились сейчас, если не возражаете.

— Не возражаю, — ухмыляется Маркус, встает с кушетки и потягивается всем телом. — Слушай, Малфой, раз на сегодня сеанс окончен, могу я перестать называть тебя доком и кое о чем спросить?

— Можешь, Маркус, — пожимает плечами Малфой.

— А вопрос у меня будет вот какой… Научный такой вопрос, серьезный, ты же у нас целитель, ученый человек… — Флинт притворно хмурится, морщит лоб, будто бы в самом деле подбирает толковый и важный для себя вопрос, но Малфой хорошо знаком с Маркусом не первый год, и потому совсем не удивляется, когда Флинт торжествующе выпаливает:

— Вот он, мой научный вопрос! Не обдрочился, слушая меня, а, док?

— Браво, Флинт, ты — просто венец остроумия, — снисходительно усмехается Малфой. — Не удивляюсь, что Вуд уходит от тебя с периодичностью раз в полгода — он попросту сбегает от твоего изящного юмора.

— Он всегда возвращается, — теперь Маркус хмурит лоб уже серьезно. — Еще ни разу такого не было, чтобы он ко мне не вернулся.

— Я в курсе, — соглашается Малфой. — Но беда в том, что независимо от того, живете вы с ним вместе или нет, вы продолжаете играть в одной команде. И в те периоды, когда вы с Вудом заняты выяснением своих непростых отношений, вы ведете себя, словно тролли в лавке артефактов, и это отрицательным образом сказывается на микроклимате в команде, а в итоге — и на результатах игры.

Малфой ждет, что Маркус начнет огрызаться и спорить, но тот только вздыхает.

— Да знаю я, что влияет и сказывается, — говорит он с тоской в голосе. — Я потому на уговоры старого мудака, то есть Хэффнера, и поддался — я ведь и сам чую, что это неладно, неправильно, когда отношения такие, как у нас с Вудом. То мы надышаться друг на друга не можем, то морды друг другу в кровь лупим. Надо как-то по-другому, только вот не знаю, как.

— Маркус, все будет хорошо, — Малфой решительно встает и кладет руку на плечо Флинту. — Мы со всем разберемся, правда, и все у вас с Вудом наладится. Для этого я здесь и сижу. И, кстати, Вуд будет у меня буквально через двадцать минут, а по правилам мои пациенты не должны встречаться друг с другом. Так что…

— Да, конечно, я уже иду, — соглашается Маркус и крепко пожимает малфоевскую руку. — Спасибо, док. Ты вроде ничего еще и не сделал, а мне уже как будто полегчало, — все-таки не зря о тебе говорят, что ты — лучший в своем деле.

— Не спеши меня хвалить, — морщится Малфой, провожая Флинта к двери — противоположной той, через которую Маркус попал в малфоевский кабинет. — Сначала надо решить вашу проблему, и, знаешь, я могу тебя успокоить — подобные случаи, когда люди любят друг друга, но так и не могут научиться один другому полностью доверять, не редки в колдопсихологии. Они даже объединены общим названием «Синдром одного ярда».

— Поэтично! — хмыкает Флинт и у самого порога вдруг оборачивается, хватает Малфоя за рукав мантии и смотрит почти умоляюще.

— Слушай, Драко, ты же не скажешь Вуду о том, о чем я тебе говорил? Ну, в подробностях не будешь рассказывать, нет?

— Ни единого словечка, — твердо обещает Малфой. — Врачебная тайна, знаешь ли.

Когда за Маркусом закрывается дверь, Малфой наколдовывает себе стакан безалкогольного мохито и вновь устраивается на своем любимом месте — перед окном. До прихода Вуда есть еще время, и Драко может позволить себе немного помечтать. О том, например, как вечером он вернется домой, и за ужином, словно невзначай, скажет Поттеру:

— Ты знаешь, у меня сегодня были Маркус Флинт и Оливер Вуд, они теперь мои пациенты.

— Правда? — то ли изумится, то ли усмехнется Поттер. — В принципе, не удивительно. Они всегда сходятся-расходятся с таким шумом, что нормальными эти отношения не назовешь. Ты уже выяснил, в чем проблема? Если, конечно, это не является врачебной тайной.

— Да брось, Гарри, — махнет рукой Малфой, отложит в сторону приборы и переберется поближе к Поттеру. — Там все очевидно. Синдром одного ярда — помнишь, я тебе рассказывал?

— Синдром одного ярда, — задумчиво протянет Поттер, ероша рукой светлые малфоевские волосы. — Совсем как у нас с тобой. Ну, опять же ничего удивительного…

— У нас с тобой все по-другому, — счастливо вздохнет Малфой, закрывая глаза, прежде чем прикоснуться своими губами к теплым, вечно обветренным — даром, что уже давным-давно не квиддичный ловец, а Главный Аврор — поттеровским губам. — Мы с тобой этот синдром давно преодолели.

— Преодолели, — прошепчет Поттер и поцелует наконец своего любимого…

— Драко, любимый, — прозрачная серебристая ласточка-патронус кружит над малфоевской головой и говорит нежным голоском Астории Малфой, урожденной Гринграсс. — Я сегодня обедаю с подругами, помнишь, я тебе говорила? Если у тебя будет не слишком много пациентов, может быть, сходим во «Флориш и Блоттс», вместе выберем субботний подарок для Скорпи?

— Хорошо, да, конечно, я скоро освобожусь, — растерянно бормочет Малфой, наблюдая за тем, как серебристая ласточка медленно тает в воздухе вместе с горькими малфоевскими воспоминаниями и не менее горькими, несбыточными мечтами…