5 дней и 3 месяца

Keep yourself away,

Your perfect enemy.

Передо мной — волк.

Можете сколько угодно рассказывать друг другу о холодных и расчетливых слизеринских змеях, но передо мной — волк. Можете попытаться донести до меня, что волки никогда не режут больше, чем могут съесть, в отличие от тех же хорьков, дуреющих от запаха крови.

Но передо мной — волк.

Волк, никогда не убивающий больше, чем ему нужно. Волк, уважающий старших и подчиняющийся своему вожаку. Волк, умеющий разговаривать со своими на телепатическом уровне. Волк, читающий следы на снегу и настороженно скалящий крепкие белые зубы.

— Малфой.

— Поттер, — цедит он в ответ, и это выглядит так, будто не было пяти долгих лет после победы над Волдемортом.

Пяти долгих лет, в течение которых эта бледная немочь успела натворить едва ли не больше самого Тёмного Лорда.

Я смотрю на него во все глаза и никак не могу понять: то ли хорёк ни капли не изменился со школы, то ли изменился настолько разительно, что впору настороженно ахать. Всё те же светлые волосы — только теперь взлохмачены и чуть прикрывают мочки ушей. Всё те же бесцветные ледяные глаза — только теперь вместе с презрением я вижу в них стальную решимость. Всё те же тонкие бескровные губы, сжатые в упрямую линию, — только теперь уголок рта рассечён довольно заметным шрамом. Узкий подбородок, высокие скулы, совсем не аристократично торчащий кадык.

Впрочем, кто и когда сказал мне, что Малфои — аристократы?

Мне кажется, я сам себе это придумал.

— Малфой?

— Поттер? — он ухмыляется в тон.

Его руки связаны за спиной крепкой верёвкой и десятком заклятий, палочка заперта в мой личный сейф в аврорате, все личные вещи спрятаны там же. Запирающие на сейф накладывал я под присмотром Шеклболта. Мы оба — министр и я — знаем, что Малфою удавалось справляться и с защитой покруче.

Самое страшное, что Малфой это тоже знает.

Он сидит передо мной в грубых брюках, мятой рубашке и грязных ботинках. Левая рука испачкана меткой, которая выглядит особенно чёрной на фоне белизны его кожи. Малфой весь белый.

Волк.

Он снова скалится, и я опускаю глаза. Скольжу взглядом по строчкам в пергаментах его дела, надеясь найти там слова, которых ещё не выучил наизусть. Таких нет. Я всё знаю. Где и когда он родился, кем были его мать и отец — это даже смешно. Чистота крови, год поступления в Хогвартс, факультет. Малфой вечно был для меня… кем? Да никем. Занозой в заднице — но и то больше с подачи агрессивной реакции Рона. Рон его по-настоящему ненавидел, и хорёк отвечал ему тем же. А у меня был только один враг — Волдеморт, и всякая белобрысая мелочь имела значение только в те моменты, когда чересчур доставала.

Так было всегда.

До шестого курса. До того момента, пока хорёк не убил Альбуса Дамблдора.

Я знаю, директор думал, что «Драко не сможет». Без лишних разговоров, он смог.

Это никак не повлияло на исход войны. Мы победили.

Это повлияло исключительно на судьбу всего рода Малфоев. Без единого шанса на прощение, без единой возможности исправить и искупить свои грехи. Люциуса приговорили к Поцелую дементора, Нарцисса не дожила до рассвета второго мая девяносто восьмого. Малфоя-младшего, ухитрившегося в одиночку одолеть МакГоннагалл, Тонкс, Билла Уизли и Алисию Спиннет, а потом, увернувшись от моего Инкарцеро, аппарировать с поля боя, нашли только неделю назад.

Я знаю, что в Хогвартсе нельзя аппарировать, Гермиона прожужжала мне этим все уши. Но, видимо, Малфой никогда не читал историю школы или, скорее, просто плевать хотел на такие детали. У него хватило магического потенциала, чтобы прорвать антиаппарационный барьер, и, схватившись один на один с Волдемортом, я никак не мог понять, почему спятивший тёмный маг не прикончил хорька собственными руками, опасаясь такой конкуренции.

— Поттер, — вкрадчиво шепчет он, — ты дослужился до Главы аврората?

— Не без твоей помощи, Малфой, — отвечаю сухо. — Ты же убил добрую половину всех остальных сотрудников.

Он запрокидывает голову и смеётся, подставляя моему взгляду белое горло. Что-то звериное изнутри моментально напрягается, заставляя сжать челюсти: хочется прыгнуть вперёд и впиться в тонкую кожу зубами.

— Только не говори, что ты благодарен мне, Чудо-мальчик.

— Не благодарен, — у меня под кожей вибрирует бешенство, когда я вспоминаю обо всех, кого прикончил мордредов слизеринец.

А он прикончил всех Пожирателей Смерти, которых оправдал Визенгамот. Не пожалел даже свою бывшую невесту: Панси нашли скрюченной в углу шикарно обставленной спальни родового поместья Паркинсонов. Ей разве что повезло умереть без особых мучений. Не то, что бы мне было особенно жаль приспешников Волдеморта, но Малфой мстил не только им — за отречение. Он полгода охотился за профессором Флитвиком, оглушившим Нарциссу. Леди Малфой добило отрикошетившее проклятье кого-то из Кэрроу, но её сыну было плевать.

Он мстил и за Беллатрису, убитую Молли Уизли. Нет, до моей тёщи добраться ему пока что не удалось. Потому что даже я не знал, где её спрятал испуганный Чарли, оставшийся в семье за старшего после того, как малфоевская Авада опрокинула наземь Артура.

— И правильно, Поттер, — Малфой пожимает плечами. — Потому что скоро я убью и тебя.

Мне не страшно. Я для того и стал аврором, чтобы бороться со злом.

Драко Малфой — зло в чистом виде.

Его имя уже стоит в одном ряду с Гриндевальдом и Томом Риддлом. Он вырезал под корень больше десятка семей, на суде утверждавших, что пособничали Волдеморту исключительно под Империо.

— Через неделю тебя поцелует дементор, — я устало откладываю в сторону свитки пергаментов.

— Что-то я не припомню, чтобы мне выносили хоть какой-нибудь приговор… — волк напротив меня насмешливо приподнимает правую бровь. — Я, честно говоря, вообще никакого суда не припомню.

— А никакого суда и не будет, Малфой.

В его глазах на секунду мелькает растерянность, и до меня внезапно доходит, кем был для меня бесцветный хорёк и почему все мои парни были светлоглазыми блондинами с полупрозрачной кожей.

— Почему же?

Несколько секунд я хватаю воздух пересохшими вдруг губами, прежде чем понимаю, что вопрос относился не к светлоглазым блондинам.

— Через неделю тебя поцелует дементор.

— Поттер, мне не надо повторять по два раза, как твоим тупым гриффиндорским дружкам. Но раз уж ты по-другому не можешь, я тебе повторю: почему надо мной не будет суда?

— Потому что животных не судят.

«Таких, как ты», — добавляю мысленно.

Я взмахиваю рукой, и связанного Малфоя уводят. Он высокий — такой высокий, что почти задевает головою проход. Уже на пороге он чуть притормаживает и, не обращая внимания на тычки и злобу охранников, говорит, обернувшись ко мне:

— Таких, как я, не судят, да, Поттер? Сразу целуют?

От звука его голоса моё сердце, сжавшись в комок, гулко ухает куда-то в низ живота, в сладкую ноющую истому.

Его патронус — змея, его боггарт следствию не известен.

Анимагическая форма — хорёк. По слухам и сплетням. Дойти до Министерства и зарегистрироваться — это, естественно, не к Малфою. Сам я всё-таки склоняюсь к варианту с волками.

У меня с анимагией так и не сложилось, хотя я и пытался. Вообще, все надежды окружающих на то, что я стану по-настоящему великим магом типа того же Дамблдора как-то не оправдались. Я мыслю быстро, действую нестандартно, готов пожертвовать собой и за четыре года службы в аврорате так никого ни разу и не убил, но волшебник я далеко не самый сильный. Увы.

Впрочем, мне это даже больше по вкусу. И без того надоело быть Избранным.

А Кингсли зачем-то хочет, чтобы я провёл с Малфоем в одной тюремной камере время до его Поцелуя. Под Оборотным, естественно.

— Думаешь, он расскажет мне все свои тайны? — на правах героя войны я давно «на ты» с нашим министром. — Напоите его Веритасерумом, и дело с концом.

Шеклболт кусает тёмные губы:

— Поили. Молчит.

— И что тогда требуется от меня? Я не специалист развязывать языки.

Малфой — специалист. После убийства Дамблдора он служил у Волдеморта пыточных дел мастером. И эти пытки не ограничивались легилеменцией и Круциатусом. Я никогда бы не поверил, что семнадцатилетний мальчишка может жестоко мучить людей, вытягивая из них информацию и получая от этого удовольствие… Никогда бы не поверил, если бы своими глазами не видел неопровержимых доказательств. Пергаменты протоколов, думосборы и прочее.

Если бы хорька повели в суд, то Визенгамот признал бы его виновным, даже если бы сам Малфой под сывороткой правды твердил о своей невиновности. Но Веритасерум, как утверждает министр, на него почему-то не действует.

— Кингсли, послушай, это смешно, — я улыбаюсь, стараясь унять нервную дрожь. — Он аппарирует через барьеры, его не берёт Веритасерум… Так не бывает.

— Гарри, но ты же сам видел ту его аппарацию.

— Не знаю, может, в тот момент защитные барьеры Хогвартса были расшатаны, — мне не очень-то хочется признавать Малфоя кем-то вроде маггловских супергероев.

— Хочешь сказать, что и в течение этих пяти лет антиаппарационные барьеры по всей стране барахлили? Он же всегда аппарировал прямо в поместья или дома.

— И что в таком случае удержит его в Азкабане?

Кингсли боится сглазить:

— Мне кажется, с ним что-то происходит… Иначе его бы просто не сумели поймать, иначе он давно бы аппарировал прямо из камеры, а мы в таком случае остались бы слушать Сигнальные чары, воющие от такого ужасного надругательства над древними Охранными заклинаниями.

— Отлично, — на самом деле, конечно, я так не думаю. — Только объясни мне, пожалуйста, откуда у моего ровесника такие таланты? Даже пресловутому Тёмному Лорду было не под силу подобное.

— А вот это уже вопрос к самому Малфою. И к Дамблдору, который за шесть лет обучения не заметил такого сильного мага.

Я поправляю очки:

— Прекрасно, только Дамблдор умер.

— Убит.

— Предлагаешь побеседовать с его портретом?

— Предлагаю побеседовать с его убийцей. В частности, о том, откуда у него такие способности и чего он собирался добиться.

Спорить с официальным заданием не к лицу даже главе аврората. Протягиваю руку, забираю у Шеклболта огромную флягу Оборотного и пергамент с «моим» делом и погружаюсь в чтение, демонстративно игнорируя министра.

— Он меня не раскусит? — спрашиваю, когда тот берётся за ручку двери.

— Уж постарайся, — Кингсли выходит.

Здорово. Особенно здорово, если учесть, что я далеко не самый сильный окллюмент в мире и совсем не специалист в беспалочковой магии, а в камеру Азкабана с волшебной палочкой не пускают. Честно говоря, там вообще все сидят в одиночку и только для нашего платиноволосого гостя (звучит как оскорбление, правда?) делается вдруг маленькое исключение.

Наверное, он здорово удивится, когда Кингсли придёт и трансфигурирует прямо в тёмной камере вторые нары. Это, возможно, не подходящее занятие для министра магии — обустраивать зарешёточную жизнь всяких там заключённых, но слишком уж ограничен круг тех, кто может войти в самую страшную магическую тюрьму.

Новая власть — и новые порядки.

К тому же, глупая идея с Оборотным зельем целиком и полностью принадлежит Шеклболту, так что…

Я внимательно читаю личное дело того, за кого меня собираются выдавать, и не нахожу в нём ничего интересного. Слизерин, чистая кровь, запрещённые артефакты, тёмная магия, сопротивление группе захвата… Если верить официальным бумагам, этот без вести пропавший в реальности Джей Джеймс Картер, дальний родственник Ноттов, даже умудрился при задержании серьёзно повредить Гарри Поттера.

Есть кое-что, о чём мне думать очень тоскливо: вся эта авантюра — идея Шеклболта. Об оборотном зелье и причине появления Джея Картера в камере Драко Малфоя знаем только Кингсли и я. Так что я не дождусь ни поблажек, ни помощи. Да и откуда? Там ведь только дементоры. И то не везде: после войны, во время которой они зарекомендовали себя крайне «неблагонадёжными», гадким тварям доверия нет.

А для Джинни я и вовсе уехал в командировку. Крайне опасную. Настолько опасную, что она вполне может стать последней не только в моей карьере аврора, но и в жизни вообще.

Мне не слишком страшно, но мне очень не нравится, когда меня используют втёмную. Когда меня используют в принципе. Но выбора нет, и уже на следующее утро, распихав по карманам пятидневный запас Оборотного зелья (личный указ министра: оставить заключённому его лекарство от тяжёлой болезни), я иду по долгим коридорам Азкабана в тюремную резиденцию лучшего Пожирателя Смерти.

Да. Все эти пять дней я проведу рядом с Малфоем.

Самая страшная магическая тюрьма вгоняет меня в меньшую депрессию, чем, как мне казалось, должна была. Я никогда раньше здесь не бывал, но всё равно понимаю, что многое изменилось. Атмосферы уныния, сумасшествия, страдания, боли больше нет и в помине. Зачем? Бывшие Пожиратели Смерти либо убиты в финальной битве, либо расцелованы дементорами, либо оправданы Визенгамотом — и прикончены белобрысым хорьком.

И только одна мысль не даёт мне покоя: если бы Сириус сидел вот в ТАКОМ Азкабане, может быть, всё было бы по-другому?

Мне не нравится, что здесь теперь всё… слишком благополучно. Ржавые решётки на скрипящих дверях, паутина по всем углам и безумный смех, звучащий из каждой камеры, это было бы логичнее. Правильнее. Лучше.

«Гарри, мы не в Средневековье», — сказала бы мне сейчас Гермиона.

Наплевать. Почему из всех возможных ужасов азкабанского заключения жесточайшему убийце современности достались только твёрдое деревянное ложе и общество школьного врага в образе Джея Картера?

Жесточайший убийца современности не обращает на меня никакого внимания. Молчит так долго и так мучительно, что мне начинает казаться, что Малфой разучился разговаривать с позавчерашнего утра. Всё те же грубые брюки, всё та же мятая рубашка — и всё тот же врождённый аристократизм в каждом движении. Вот что значит чистая кровь.

Джею Картеру далеко до этого хищника.

Малфой внезапно всем телом оборачивается ко мне и, в привычной манере растягивая слова, говорит угрожающе:

— Знаешь, от тебя за милю несёт Оборотным…

Я растерянно хлопаю глазами. Он не может ничего знать. Он не может ничего видеть. Это — зелье, меня раскусить невозможно, если не знать того, кем я притворяюсь. Но тот, кем я притворяюсь, за всю свою жизнь ни разу не сталкивался с Малфоем — Кингсли проверил это на сто тысяч раз.

Качаю головой и говорю осторожно:

— Это паранойя, мистер Малфой. Позвольте представиться…

— Может, ещё и руку мне пожмёшь? — он бесцеремонно перебивает меня и холодно улыбается, глядя в самую душу своими бесцветными ледяными глазами. — А, Чудо-мальчик?

Я так и знал, что всё это — плохая идея. Но спасать её всё равно надо.

— Простите, что? — говорю, чуть отклоняясь назад.

— Поттер, не строй из себя идиота. Тебе, конечно, не привыкать, но я не хотел бы в этом участвовать.

Я ошарашено смотрю на него. Задание провалено к боггарту. Чёртов хорёк, ну откуда такие способности?

Играть свою роль дальше — просто бессмысленно.

— Малфой, — я судорожно вздыхаю, мысленно прикидывая, как скоро окажусь на том свете.

Но, несмотря на недавнее обещание, Драко Малфой не спешит меня убивать. Вместо этого он спокойно отходит в свой угол камеры и опускается на низкие деревянные нары. Клетчатый плед и старая плоская подушка смотрятся рядом с ним неуместно, но меня радуют даже такие мелкие минусы его тюремного существования.

— Решил скрасить мне последние дни? — он лениво вытягивается на лежанке.

— Не надейся, — отвечаю я резко. — Узнаю всё, что мне нужно, и в ту же минуту свалю отсюда подальше.

Я очень чётко понимаю, что передо мной не просто школьный соперник. Передо мной — сильный маг и жестокий убийца. Хитрый. Умный. Коварный. Дикий.

Волк.

А я, похоже, чёртова Красная Шапочка.

Он сожрёт меня — и не поморщится. Мне не страшно.

— Сам догадаешься, что этим надеждам не суждено сбыться, или тебе придётся втолковывать? — ровный скучающий тон.

— Посмотрим, Малфой.

Он поворачивает ко мне голову.

— Поттер, предлагаю сделку. Я рассказываю тебе то, что ты хочешь узнать, а ты остаёшься со мной до конца. В настоящем облике, разумеется.

— Согласен, — а что тут раздумывать?

— Тогда Непреложный Обет? — он вскакивает со своих нар и в два шага подходит ко мне.

Весь белый, тонкий, поджарый, каждое движение — выверено.

— Палочек нет, — я пожимаю плечами. — И связующего.

— Детские отговорчки, Чудо-мальчик, — человек, державший последний годы в страхе всю магическую Британию, протягивает мне руку.

Я осторожно беру его тонкие пальцы. Вопреки всем внутренним установкам, вопреки привычке его ненавидеть, мне очень хочется сделать то, что я всегда делал при первом рукопожатии с теми, кто нравился: скользнуть по ладони, обхватить запястье, чуть сжать, показывая, кто будет здесь главным.

Я не успеваю — Малфой делает это первым.

Перед глазами проносятся разноцветные искры, сердце ухает в пятки и тут же подскакивает обратно — до самого горла. Возвращается на место. Колотится, как сумасшедшее. В ушах ощутимо шумит, в горле пересыхает.

Малфой неотрывно глядит на меня. И медленно проводит языком по губам.

Губы у него тонкие, красивой формы. Наверняка, нежные. На нижней — подсохшая кровавая корочка. Алая точка на бледно-розовом фоне. Шрам в левом уголке рта.

Я отчаянно встряхиваю головой, скидывая с себя наваждение. Пытаюсь вспомнить хотя бы о том, что где-то здесь, в этих камерах, в этих коридорах когда-то томился Сириус, здесь должна была заживо сгнить Беллатриса Лестрейндж, здесь по заслугам сидел Малфой-старший…

Не выходит. Младший Малфой легко разбивает мои попытки думать о чём-то, кроме него самого.

— Начинай, — он кивает на наши соединённые руки.

— Я, Гарри Джеймс Поттер, — послушно повторяю я требования Малфоя, выдвинутые им чуть ранее, — обещаю, что останусь с тобой до конца…

Нужно добавить про свой настоящий облик, но хорёк перебивает меня:

— Я, Драко Люциус Малфой, обещаю, что расскажу тебе всё, что тебя интересует.

Зелёная вспышка озаряет камеру на мгновение. Яркая, как от Авады Кедавры.

— А почему про облик не дал ничего сказать?

— Ты же гриффиндорец, всё равно никуда не денешься.

Пару минут мы молчим, а потом до нас обоих одновременно доходит, насколько глупые и неоднозначные обеты мы дали.

— Останешься со мной до самого конца, да, Поттер?

— Ага, то есть пять дней или вроде того.

Малфой отпускает мою руку, и меня насквозь прошивает острое ощущение внезапной потери. Чтобы избавиться от этого странного чувства, я язвительно спрашиваю — в ответ:

— Расскажешь мне всё, что меня интересует, хорёк?

— Попались, как малолетние хаффлпаффцы… — он презрительно морщится. — Но кто тебе сказал, Чудо-мальчик, что Поцелуй дементора меня убьёт?

— Намекаешь на силу своего магического потенциала?

Он смотрит на меня, как на идиота.

— Нет, всего лишь на то, что для большинства волшебников Поцелуй ещё не означает смерти. И придётся тебе, Поттер, ещё долго возиться с тем, что от меня останется, — он улыбается.

Хищно. Недобро.

Так, что у меня по шее бегут мурашки, а в животе горячо тяжелеет.

— Прикончу тебя, и всё, — выдыхаю хрипло.

— Сказал бы тебе «спасибо», но только вряд ли можно кого-нибудь убить Экспеллиармусом, — говорит почти равнодушно. — Но тебе повезло.

— В чём же?

Я знаю, что моё любимое заклинание — ни для кого не секрет, а Малфой — давно и навсегда не тот человек, каким я знал его в школе, но когда с его лица исчезает волчья усмешка, мне трудно поверить в то, что передо мной — кошмар всей Британии.

Это плохо. Так не должно быть.

— Я собираюсь тебя убить, ты же знаешь, — он внезапно шагает вперёд и оказывается прижатым ко мне вплотную так, что я утыкаюсь носом в его плечо.

Хорёк всегда был выше меня. А я всегда был быстрее. Именно поэтому я успеваю перехватить его сильные пальцы, жаждущие вцепиться мне в горло.

— Странные у тебя понятия о везении, — неожиданно легко отвожу его руку.

— Нет. То, что я собираюсь тебя убить, везением не назовёшь. Тебе повезло в другом. В том, что я, может быть, передумаю, — волчья усмешка появляется снова. — Раз уж ты решил заботиться обо мне после того, как меня поцелуют.

— Я ещё ничего не решил, Малфой.

— Но уже пообещал. Очень по-гриффиндорски, — он отходит в свой угол.

— Слизеринская язва, — цежу я сквозь зубы.

Я очень надеюсь на то, что Поцелуй дементора убьёт Малфоя. Это намного более милосердно, чем жалкое существование, ожидающее его при противном исходе. Так будет лучше для него, для магического сообщества, для меня. Потому что я рядом с ним перестаю себя узнавать.

А ещё мне нестерпимо хочется взять его за руку. И он — я готов поспорить — это знает.

Действие Оборотного зелья сходит на нет, и я снова становлюсь Гарри Поттером во всех смыслах. Малфой не обращает на это никакого внимания, но мои мысли далеки от него и от задания, которое я выполняю.

Я думаю о своей жене. Джинни сейчас на сборах в Шотландии, она играет за «Холихедских Гарпий» — лучшая Охотница, какую только можно представить! Лучшая сестра для Рона и всех остальных братьев Уизли, лучшая подруга для Гермионы, лучшая жена для меня. Она единственная способна подарить мне семью, о которой я мечтал с самого детства. Она единственная, кто ни разу в жизни не упрекнул меня в любви к представителям моего пола.

Эту новость, на самом деле, обсосали даже в «Ежедневном Пророке», едва ли не раньше, чем я отважился признаться друзьям.

— Поттер, в Азкабане так скучно… — внезапно сообщает мне слизеринский змей на соседней лежанке.

— Ну, так не надо было сюда попадать, — лениво отвечаю я первое, что приходит мне в голову.

— Я здесь не по своей воле, если ты не в курсе.

— Скажи ещё, что без каких бы то ни было причин, — раздражает.

— Вам виднее, — по голосу слышно, что хорёк недовольно хмурится.

— А ты действительно считаешь, что ничего такого не сделал? — это уже становится интересным, меня накрывает возмущение, смешанное с азартом.

— Убил парочку тварей, — Малфой с холодной яростью проговаривает эти слова. — Предателей!

— Парочку? — меня так и подмывает зачитать ему полный список. — Профессор Дамблдор, профессор МакГоннагалл, профессор Флитвик, Нимфадора Тонкс, Билл и Артур Уизли, Алисия Спиннет, Паркинсоны, Нотты, Забини…

Меня ужасает этот перечень мёртвых имён. А ведь это отнюдь не все его жертвы, и я ещё ни слова не сказал о тех, кого Малфой убивал и мучил при Волдеморте. Магглов и сквибов там, к слову, тоже было достаточно.

— Враги и предатели, — упрямо повторяет он снова. — Твои друзья, Поттер, тоже убивали на этой войне. Только теперь твоя тёща при молчаливой поддержке Министерства прячется неизвестно где, грязнокровка гордо показывает гостям свой Орден Мерлина, прости, забыл, какой степени, а Уизел, тоже награждённый этой медалькой, ведёт свой процветающий бизнес. И, заметь, никого при этом не волнует, что убийство Пожирателя Смерти — это тоже убийство. Но Драко Малфой, убийца профессора Дамблдора, несомненно, заслуживает Поцелуя Дементора, причём без суда.

Я не понимаю, к чему он ведёт. Точнее, нет, понимаю. Убийство всегда остаётся убийством, и неважно, кто остаётся в этой ситуации трупом. Я всегда так считал — и именно поэтому ни разу в жизни не использовал Аваду Кедавру, постоянно пытаясь обезоружить противника и взять живым.

Но ни один из героев войны не был осуждён или осуждаем за убийство приспешников Тёмного Лорда. Та же Молли Уизли теперь — национальная героиня, символ всех домохозяек, подтверждение того, что говорить о женщине как о курице-наседке — несправедливо и глупо. На её руках — кровь Беллатрисы Лестрейндж, но кому какое до этого дело, если мы победили, а огненно-рыжая семья потеряла близнецов, Артура и Билла?

Правильно, никому — никакого.

Малфой понимающе ухмыляется и с иронией произносит:

— Даже мне слышно, как скрипят твои мозги, Поттер. Открою тебе секрет: при другом исходе войны твои друзья были бы на моём месте. Впрочем, нет. При другом исходе войны твои друзья были бы уже пять лет как мертвы.

Он прав. Представители проигравшего режима всегда будут преступниками в глазах представителей победившего. Осуждёнными или оправданными — но всё равно ведь преступниками.

— Но кто ты такой, чтобы вершить правосудие? — спрашиваю я, зная, что ему придётся ответить.

— Оставь правосудие Визенгамоту, у них хорошо получается.

— Но ты сам взял на себя эту миссию, — мне кажется, моё замечание вполне резонно. — Ты начал убивать всех тех, кого Визенгамот оправдал.

Малфой ничего на это не отвечает, и я примерно догадываюсь, какое у него сейчас выражение лица. Холодное и презрительное, примерно такое, как в Хогвартсе. Что ж, когда оно такое — намного проще.

Мне ведь пора приступать к расспросам.

— Как ты смог аппарировать после финальной битвы?

— Сам не умеешь, решил у меня спросить? — голос хорька просто сочится ядом. — Мне казалось, у тебя есть лицензия на аппарацию, значит, ты и экзамен по ней сдавал. Или будущему герою уже тогда всё ставили автоматом?

Мне никогда не ставили ничего автоматом. И, между прочим, это не я ходил все школьные годы в любимчиках у профессора Снейпа. Можно выпалить всё это на одном возмущённом дыхании, но зачем?

— Ты прекрасно понимаешь, о чём я.

— Не знаю. Может быть, барьеры были ослаблены.

Слабая попытка солгать, и Малфой должен скривиться от боли. Как минимум. Это же Непреложный Обет. Я поворачиваю голову. Нет, бесцветная немочь лежит так же спокойно, как прежде.

— Малфой, не надо врать. Ты обещал мне рассказать всё, что меня интересует.

— Но не обещал говорить правду, — он поворачивает ко мне бледное лицо и неожиданно улыбается.

Без всякого презрения, без всяких волчьих оскалов.

Если бы я стоял, земля ушла бы у меня из-под ног.

— Малфой, — я говорю тихо, чтобы он не заметил дрожь в голосе.

— Ладно-ладно, Чудо-мальчик, так и быть, я раскрою тебе эту страшную тайну. Зря хмыкаешь, Поттер, всё и правда серьёзно.

Внутри что-то начинает знакомо вибрировать. Так бывает всегда, когда я чувствую что-то по-настоящему важное… Видимо, мой школьный враг действительно настроился говорить правду.

— Ну? — подталкиваю я его по-прежнему тихо.

И из-за этого моего полушёпота наш разговор кажется не допросом опасного преступника главой аврората, а беседой двух школьников, травящих друг другу посреди ночи впечатляющие страшилки.

— Я могу аппарировать сквозь защитные барьеры, потому что получил Силу.

— Получил… что? — я чувствую себя крайне глупо.

— Силу, придурок. Или ты никогда не слышал этого слова?

Я отмахиваюсь от его уже привычных (когда успелось?) подколок:

— Что за Сила?

— Наследие чистой крови.

— Только не начинай сейчас всю эту пропаганду, — рычу я, выходя из себя при одном только упоминании о делении на грязнокровок и аристократов от волшебства.

— Поттер, — он рычит мне в ответ, — Не перебивай меня больше.

В его рычании гораздо больше от волка, чем в моём. Я скорее добрый домашний пёс, купленный для того, чтобы охранять детей и жилище, а Малфой ведь самое настоящее лесное чудовище. Волк-людоед. Так что домашний пёс опускает верхнюю губу, пряча клыки, и отступает назад.

— То-то же, — тихо произносит хорёк, и в его голосе ещё слышатся отголоски ярости. — Слушай меня, Поттер. Я сейчас расскажу тебе то, чего никогда не знал ни один полукровный волшебник. Магглорождённый тем более. Не надо так на меня смотреть, комплексы Тёмного Лорда здесь не при чём. Думаю, несмотря на свою гриффиндорскую тупость, ты прекрасно знаешь, что Малфои являются одной из старейших волшебных династий.

Я киваю, всё ещё не понимая ни кната, а он продолжает:

— Если ты помнишь, моего отца поцеловал дементор, когда мы учились на седьмом курсе. Через пару месяцев отец отправился в мир иной. Подозреваю, что ему кто-то помог, и с удовольствием убил бы того, кто это сделал, но точно ничего сказать не могу, просто не знаю. Во время финальной битвы Флитвик убил Нарциссу.

Малфой делает паузу, и я решаюсь тихо ему возразить:

— Кэрроу.

— Да ладно? — абсолютно не по-малфоевски удивляется он.

— Ага, но их ведь всё равно обоих убили.

Что я несу? Я практически уговариваю Малфоя не расстраиваться из-за того, что он прикончил невинного человека вместо убийцы.

— Мои извинения профессору Флитвику, — снова волчья ухмылка.

— В общем, я остался последним Малфоем.

— Звучит неплохо.

— Пошёл ты, Поттер, — это уже не волк скалится, это огрызается мелкий хорёк. — Я остался последним Малфоем, и получил Силу как последний наследник древнего чистокровного рода.

— И поэтому ты можешь аппарировать куда угодно, владеешь беспалочковой, распознаёшь Оборотное и не подчиняешься Веритасеруму?

— Так точно, господин главный аврор.

— Да ладно? — моя очередь удивляться.

Я просто не могу в такое поверить. Нет, конечно, я всякого навидался — и наслушался тоже, но это бред.

— Это Защита рода. Чтобы я мог выжить, чтобы я мог продолжить фамилию.

— Я никогда не сталкивался с подобным.

— Ты полукровка, — он говорит это без привычного пренебрежения, спокойно и буднично. — И не надо тыкать мне Уизелом. Далеко не все чистокровные знают о Защите рода и Силе. Думаешь, если бы, например, Тёмный Лорд был в курсе, стал бы он держать при себе целые семьи? Он бы уничтожал их, оставляя только последних наследников. И победил бы в итоге.

— Волдеморт — полукровка, — осаживаю я его размышления.

— И то верно, — короткая усмешка. — В общем, мало кто остаётся вот так в одиночестве. Мало кто становится последним представителем своего рода, жизни которого угрожает опасность. Не будь у меня необходимости уносить ноги, я б и не узнал о своей Силе.

— Почему ты вообще сбежал?

— А что я ещё должен был сделать?

— Сражаться, как вариант. Или сдаться.

— Поттер, — он смеётся. — Я слизеринец. Зачем мне сражаться там, где пали все остальные? Чтобы по-гриффиндорски глупо погибнуть? Уволь. Сдаться на милость Визенгамота и провести остаток жизни в Азкабане? Это ты мне тоже всерьёз предлагаешь?

— Ты и так в Азкабане, — напоминаю я тихо.

— Пять лет спустя! — светлая бровь многозначительно взлетает вверх. — И за эти пять лет я успел сделать достаточно много.

— Гордишься совершёнными зверствами?

— А что, похоже на то? — огрызается.

Опять по-хорёчьи.

— Ну, должна же быть хоть какая-то причина, чтобы ты это делал.

— Поттер, у меня были причины.

— Какие?

Он морщится, потому что Непреложный Обет обжигает болью ладошку. Я сам отчётливо чувствую в воздухе отблески древней магии. Малфою придётся ответить.

— Тролль с тобой, Поттер! Да, я взял на себя полномочие вершить справедливость.

Я изумляюсь:

— Но ты же сам сбежал с поля боя? Сам ведь, получается, предал.

— Я никогда, слышишь, никогда, — волк снова рычит, и вопреки всему мне начинает нравиться это рычание, — не предавал Тёмного Лорда! Я ушёл, потому что моё присутствие при этом разгроме ничего бы не изменило.

— Слизеринская сволочь… — говорю я бесстрастно. — Только не надо рассказывать, что слизеринцы умеют быть верными.

— Умеют, — в его груди гулко клокочет сдерживаемое бешенство.

— Когда им это выгодно?

— Мне уже ничего не выгодно, чёртов лохматый ублюдок, у меня ничего не осталось.

— А как же Астория? — в нашем разговоре впервые всплывает имя его «невесты», и я корю себя за то, что не упомянул её раньше.

Потому что Малфой дёргается, как от удара, а его лицо искажает неподдельная боль. И я, прекрасно знающий, насколько хорошо проклятый хорёк умеет сдерживать чувства, просто не могу недооценить силу этой эмоции.

— На этот вопрос я тоже обязан ответить? — говорит он сквозь зубы.

Жестоко, конечно, но я быстро киваю. А Непреложный Обет, похоже, не отпускает: судя по выступившим на высоком лбу крупным капелькам пота. И закушенной нижней губе.

— Мы расстались, — с трудом говорит он сквозь зубы.

Я прекращаю расспросы, потому что выглядит мой сокамерник очень неважно. Остаток дня мы оба молчим, и я уже начинаю сам убеждаться в том, что в Азкабане действительно скучно, но к вечеру Малфой нерешительно спрашивает:

— Поттер?

Я поворачиваюсь к нему:

— Что?

— Откуда ты про неё знаешь? Я был осторожен.

— Знаю, и всё, — в конце концов, я-то не давал ему Обета рассказать всё, что интересует убийцу из Слизерина.

— Теперь ей тоже грозит Азкабан? — хорёк проговаривает спокойно, но отчего-то мне уже довольно легко удаётся слышать в его голосе то, что он пытается скрыть.

Мне его жаль. Это опять-таки плохо. Это очень и очень плохо, но мне его действительно жаль. Поэтому я говорю правду:

— Нет. О твоей связи с Гринграсс знаю лишь я.

— Почему, Поттер? — почти стон.

— Она не связана с Волдемортом, — я пожимаю плечами. — И для того, чтобы быть с кем-то вроде тебя, я так понимаю, может быть только одна причина. Любовь. Так что я не стал бы упекать в Азкабан ни в чём не повинную девушку.

— Мерлин, — он снова стонет, обхватывая голову руками, окончательно теряя самообладание. — Я должен сказать «спасибо» гриффиндорскому благородству? Или Дамблдору с его идиотской верой в любовь?

Даже не знаю, что на это ответить. К такому Малфою я не привык ещё больше, чем к скалящемуся жестокому волку. Меня пугает его отчаяние.

— Поттер, спасибо, — внезапно он ловит мою правую руку и прижимает к губам. — Спасибо тебе за Асторию, Поттер.

Я разрываюсь. Короткое прикосновение его губ оставляет на коже горячее жжение — завожусь моментально. Но слова и беспомощное лицо, с которого враз слетели все маски, всё это кричит о любви к белокурой счастливице, и ревность буквально хватает меня за горло, не давая дышать.

И эта же ревность, туманя голову, толкает меня ближе к нему. Я сгребаю в объятия чуть дрожащее хрупкое тело, мимолётно удивляясь тому, как сочетаются в нём сила Люциуса и тонкокостность Нарциссы, и второй раз в жизни утыкаюсь носом в его плечо. Малфой подаётся навстречу. Перед глазами — беспросветная пелена, сердце судорожно колотится в ритме ненавистного хорёчьего имени, руки взволнованно шарят по спине: выступающий позвоночник, торчащие крылья лопаток.

Вселенная плавится под ногами, когда я, вжимаясь в него, начинаю целовать белоснежную шею. Мир разлетается на кусочки, когда я слышу над ухом тяжёлое дыхание с перерывами всхлипов. Он легко двигает бёдрами, и одно это доводит до исступления. Я толкаю Малфоя на твёрдые нары и падаю рядом.

Мне плевать на Гринграсс, мне плевать на свои обязанности, мне плевать на войну и плевать на убийства. Это было когда-то, но только мы есть здесь и сейчас.

Честно говоря, когда его рука пробирается за пояс моих грубых джинсов, мне уже не верится в то, что убийства, война, обязанности и эта Гринграсс вообще когда-либо были. А когда влажный рот смыкается вокруг моего члена, начинает казаться, что и меня самого до этого момента просто не существовало.

Should've known how hard it's to stop

In all these labyrinthine lies

Кто бы мог подумать, что, просыпаясь, Малфой мурлычет, как будто котёнок.

Кто бы мог подумать. Просыпаться с Малфоем… На узких и жёстких неудобных нарах, от которых болит спина. В освещаемой только специальными чарами, создающими иллюзию смены дня и ночи, тюремной камере. Скалистый остров посреди бушующего моря — почти романтично.

Но у меня есть обязанности — к обеду я продолжаю вытягивать из него информацию.

— Почему ты убил Дамблдора?

— Мне приказал Тёмный Лорд, — он отвечает спокойно и быстро, как будто наш разговор для него нечто вроде визита к зубному врачу, который нужно просто перетерпеть.

Впрочем, откуда чистокровному магу знать, кто такие зубные врачи.

— И у тебя не было никаких сомнений в необходимости этого шага?

Он мог бы спросить меня, были ли у меня сомнения в необходимости уничтожения крестражей. Он мог бы напомнить, что это «задание» по замыслу Волдеморта должно было поставить их семью на колени. Но вместо этого просто говорит короткое «нет». И я в который раз перестаю узнавать слизеринскую язву.

— А потом? Почему ты согласился стать палачом, пыточником?

Он смотрит на меня долго и тяжело — и всё-таки упоминает свою семью. Точнее, только мать, ведь Люциус был тогда в Азкабане.

— Тёмный Лорд испытывал мою преданность. Если бы я не прошёл испытание, он убил бы Нарциссу.

Отличные методы, великолепная мотивация. Возьму, пожалуй, на вооружение, как глава аврората. Грустные шутки.

— Тебе нравилось?

От короткого «Да» моё сердце горько сжимается.

— Почему? — вопрос полушёпотом.

— Я не знаю, — отрешённо он смотрит на стену. — Не задавался этим вопросом. Почему тебе нравился квиддич?

— Небо, свобода, соревнование, скорость, — говорю я. — Мне это подходило.

— Сила, власть, доверие Лорда, уверенность, — перечисляет он так же. — Гарантии, боевой опыт, интерес, проверка себя.

Слизеринские ценности, я всегда знал, сильно отличаются от гриффиндорских. Значит, Малфой хотел чувствовать себя в безопасности, а кроме того, ощущать свою власть, пусть и сильно ограниченную пределами его положения. В принципе, меня это не удивляет.

— Ты действительно считаешь магглорождённых недостойными жить?

— Я считаю, что браки с магглами иссушают магическое сообщество, — уклончиво отвечает Малфой. — Или ты из истории с Силой наследника рода так ничего и не понял? Кровная связь — самое прочное, что есть в этом мире. Чистокровная связь, если тебе угодно. Вот скажи, твоя Грейнджер — сильная ведьма?

— Конечно, — отвечаю я, не задумываясь и не вспоминая, что она теперь Уизли.

— И всё-таки в магической дуэли её побьёт даже самый завалящий Лонгботтом.

— Это смешно, — но ведь это и правда смешно.

Нет, Невилл, конечно, замечательный человек. При всей своей скромности он отличается особенной храбростью: он может бояться всю жизнь, но в самый нужный момент не спасует. Он не сбежит с поля боя, как это сделал хорёк, он вытащит из Сортировочной шляпы меч Гриффиндора и снесёт мерзкой Нагайне голову, но… Но победить Гермиону — это просто смешно. Да.

— Ты зря ржёшь, — резко комментирует Малфой. — И если не веришь, то я вообще ничего не буду рассказывать.

— Будешь, — просто говорю я, и мы оба знаем, что это больше похоже на правду.

До самого вечера он объясняет мне, почему Тёмный Лорд предпочитал вербовать сторонников чистокровного происхождения. «Сила рода» — каждый раз с придыханием повторяет Малфой, и видно, что он действительно в это верит. Верить, на самом деле, есть чему, но в том магическом мире, в котором я вырос, ситуация никогда не подавалась под этим углом. Я никогда не задумывался над тем, для чего потомственные волшебники так берегут свою «чистоту». Это всегда казалось глупостью, предрассудком, очередным стереотипом в закостенелых мозгах.

Нет. Оказывается, так семья преумножает свою силу. Магия матери смешивается с волшебством отца, и ребёнок рождается сильнее, чем каждый родитель. Из поколения в поколения крепнет кровная связь, замешанная на древнем — древнее, чем мир — колдовстве.

Это не значит, что ребёнок будет красив (вспомним Панси). Это не значит, что ребёнок будет умён (вспомним Крэбба и Гойла). Это не значит, что ребёнок будет силён и талантлив (хрупкий Забини и абсолютно бездарная Булстроуд). Это значит всего лишь, что вся Сила магии бесконечных поколений фамилии будет дремать до подходящего случая, а Защита рода будет хранить наследника до последнего.

— Почему же Защита не уберегла тебя от Азкабана? — задаю я резонный вопрос.

— Считай, что мне просто стало скучно, — бравада и вызов. — Или что я решил поближе подобраться к тебе.

Хорошо, об этом мы поговорим позже. От Непреложного Обета пока ещё никому не удавалось уйти, и, судя по тому, что я видел вчера, последний наследник рода Малфоев тоже не в силах обойти свою глупую клятву.

Наши глупые клятвы.

Кстати, о нас и о вчера.

— Хорёк? — подхожу я к нему, без спроса опускаясь рядом на нары.

— Чудо-мальчик? — он вопросительно приподнимает светлую бровь, в его голосе столько тоски.

— Не называй меня так, — почти просительно.

— Не могу, — извиняющаяся улыбка.

Я не узнаю ни себя, ни его.

Осторожно поднимаю руку и беру его за подбородок. Малфой закрывает глаза — ресницы трепещут, длинные тени пляшут на бледных щеках в отсветах тусклых азкабанских светильников. Дышит тихо-тихо, почти не слышно, губы сомкнуты, крылья носа не раздуваются.

Нестерпимо хочется целовать. Целовать тонкий шрам в уголке губ, переносицу, крупную родинку на шее — я её помню ещё с третьего курса. Случайно заметил. Не отпускает.

Вчера была страсть, сегодня — невообразимая нежность. Светлая, белоснежная, как его кожа. Яркими вспышками туманит сознание. Нет, скорее наоборот очищает. До пустоты, до катарсиса.

Я верю каждому его слову. Я знаю, кто он такой.

Волк. Сильный, жестокий, холодный. Может, уже не верный Тёмному Лорду — но по-прежнему преданный чистоте крови. Верный собственной — слизеринской и какой-то болезненной — чести, дающей карт-бланш на убийство тех, кого он считает недостойными жить.

Он вселяет душераздирающий ужас в магическую Британию, и — я уже говорил — нежность в сердце её героя. Но у меня нет никаких гарантий, что эта нежность не окажется так же способной разорвать душу на части.

Наплевать.

Я целую его подбородок. Кончик носа. Щёку. Ухо. Шею. Ключицы. Губы.

Он отвечает — и у меня не хватит слов описать этот вкус. Я чувствую себя так, как, наверное, чувствует себя снег под лучами весеннего солнца: я таю и плавлюсь.

Влажные касания, сдавленный стон прямо в рот.

Его пальцы путаются в моих волосах, мои ладошки — скользят по его спине под рубашкой. Я изучил эту спину ещё вчера, и сейчас понимаю, что уже знаю наизусть каждый дюйм его кожи под пальцами.

Это плохо, но я подумаю об этом потом.

Потому что думать сейчас — это непозволительно. Думать, расстегивая непослушные пуговицы — откровенно плохая идея. Думать, целуя нежную ямочку между ключиц — ещё невозможней. Думать, прихватывая губами твёрдый сосок — Мерлин, о чем я?

Вылизывать шрамы от собственной Сектумсемпры под вырывающиеся сквозь зубы рваные выдохи. Поцелуями опускаться к пупку под смешное малфоевское «Щекотно». Толкаться туда языком под почти неприличное «Поттер». Ласкать его через грубую ткань под бессвязное бормотание. Наконец, стягивать с него неуместные брюки… под неожиданно холодное:

— Чудо-мальчик, не надо.

Мгновение разрушено. У нежности переломан хребёт. Хочется спрятать лицо в ладонях или сбежать.

— Малфой, я… — я схожу с ума, не иначе.

— Поттер, не надо, — повторяет он самым страдальческим тоном, который я когда-либо слышал.

Смотрю на него.

Глаза по-прежнему закрыты. Рубашка расстёгнута. Пальцы намертво вцепились в грязные тюремные простыни.

Жгучая обида и нестерпимая горечь накрывают меня с головой. Как девчонку.

— Почему? — как девчонка же задаю я вопрос.

Это очень похоже на Джинни — в тот раз, когда она только узнала о моих предпочтениях. На моей памяти это был единственный случай, когда героиня войны и знаменитая охотница «Гарпий» позволила себе такую роскошную слабость — растерянными дрожащими губами выдохнуть этот вопрос мне прямо в лицо.

Я не нашёлся, что ей ответить.

Малфой сейчас пытается придумать, что ответить мне.

— Просто не надо, — выталкивает он наконец.

— Вчера ты был не против… — это звучит очень глупо, я знаю.

— Вчера я не соображал, что делаю, — говорит с неожиданной злостью.

— А я и сейчас не соображаю, — у меня вот злиться не получается.

Просто обидно и грустно. Молчим.

— Ладно, — я поднимаюсь. — Извини.

Хочется добавить «Драко», но я не решаюсь. Ложусь на своё место и закрываю глаза. Жмурюсь — до боли. Под сомкнутыми веками в итоге пляшут чёрные пятна на оранжевом фоне. И разноцветные точки.

Так ведь нельзя. Тюремщик и жертва.

И никого не волнует, что я всю жизнь искал кого-то такого как он.

Но в его прошлом — убийства и пытки, а в будущем — Поцелуй дементора без приговора. «Потому что животных не судят» — вспоминаю я собственные слова.

А я ведь поклялся, что буду с ним до конца.

Никуда от меня он не денется, даже если захочет. Жаль, что он, наверное, обязательно захочет.

— Поттер, — рядом со мной неожиданно возникает бледная тень. — Я хочу сказать тебе кое-что…

— Застегнись тогда, — это звучит грубее, чем мне бы того хотелось. — Отвлекает.

— Поттер, — как и ожидалось, на мою просьбу он не обращает внимания. — Я просто не хочу, чтобы ты всё понял неправильно. Я боюсь, что ты поймёшь всё неправильно.

— Как, например? — мне всё ещё очень обидно.

— Например… — он делает короткую паузу, а потом договаривает резко, отчаянно: — Например, что я ложусь под тебя для того, чтобы ты вытащил меня отсюда.

Проклятый хорёк. У меня и мысли такой до этого не было.

— Малфой, — я устало вздыхаю, проглатывая уже готовые сорваться с губ слова о том, что отсюда его не вытащил бы и сам Волдеморт. — Я так не думаю.

— Да? — чуть улыбается.

Это так неправильно: видеть его искреннюю улыбку здесь, в камере Азкабана, в то время как на свободе мне доставались только ухмылки.

— Я думал, ты просто тоже меня хочешь.

— Тоже? — холодные пальцы ложатся мне на запястье.

Я просто киваю. Малфой вытягивается рядом со мной — так уютно и правильно, как будто и был для этого создан. Если он считает, что я сочту попыткой выбраться из тюрьмы то, что он под меня «ложится», то я знаю, что с этим делать.

Лягу я. Под него.

— Расслабься, — спокойный уверенный шёпот.

Разумеется, если бы только расслабиться было легко. Но с Малфоем не бывает легко — это я уже понял.

Он очень нежен и терпелив, но мне всё равно немного не по себе.

— Смысл тянуть? — я спрашиваю немного нервно.

— Слушай, герой, это совсем не то же самое, что убивать Волдеморта, — он легонько покусывает мою поясницу. — Нет, если ты настаиваешь, я могу, конечно, и не тянуть, но хорошо от этого никому не будет. Ты ведь и сам должен понимать.

Должен. Однако единственное, что я сейчас понимаю, это что я вообще не понимаю, каким образом он может сейчас строить такие длинные предложения.

— Малфой, — я подаюсь навстречу его настойчивым пальцам.

Не самые приятные ощущения, но смысл сейчас ведь не в том, чтобы получить удовольствие. Смысл в том, чтобы он мне поверил.

Да. Чтобы хорёк, последний представитель рода Малфоев, убийца едва ли не трети моих знакомых, поверил в то, что всё происходящее для меня — не просто так.

У него будет ещё три дня, чтобы назвать меня трусом, способным влюбиться только в того, кто уже обречён.

Наплевать.

Он пересчитывает поцелуями мои позвонки, пальцами продолжая растягивать. Его дыхание — тяжёлое и горячее — прерывается через раз. Моё сердце колотится быстро-быстро, будто бы я только сейчас начал жить.

Когда Малфой жарко прикусывает мне кожу между лопаток, мне до дрожи хочется назвать его по имени, но я не решаюсь. Я только подаюсь ещё сильнее назад, показывая, что самое время заменить руки на член. Каменно-твёрдый, как и мой собственный.

— Поттер, — шипит сквозь зубы, когда я, после его предельно осторожного проникновения, покачиваюсь навстречу.

— Поттер, — шепчет восторженно, когда я сжимаю мышцы.

— Поттер, — стонет на выдохе, когда начинаю двигаться сам.

Медленно. Тут некуда торопиться. Времени точно хватит и на то, что происходит сейчас, и на горячую влажность его рта двумя часами позже, и на мои судорожные всхлипы где-то под утро, на границе между удовольствием и рассветом.

Раньше мне всегда казалось, что для сумасшествия нужны причины.

Весомые. Неоспоримые. Вроде несчётного количества Круциатусов, «подаренных» Беллатрисой Лестрейндж Фрэнку и Алисе Лонгботтомам. Вроде семи крестражей, расколовших душу Тома Риддла на мелкие ни на что не похожие части. Вроде мёртвого брата на руках Джорджа Уизли.

Это самое ужасное, и я годами стараюсь об этом не вспоминать: из всех Уизли после войны остались только Молли, Чарли, Перси, Джинни и Рон. Билла убил Малфой. Артура убил Малфой. Фреда убил Августус Руквуд. Джорджа убила любовь к брату и неумение без него жить. Достаточная причина, не правда ли?

Достаточная причина для того, чтобы сойти с ума и перестать жить.

Но у меня нет причин. А сумасшествие — есть.

Вот оно, спит на моём плече. И я первый не поверил бы в то, что спящие матёрые волки больше всего похожи на ласково сопящих щенят, но когда видишь его вживую, всё воспринимается совсем по-другому.

Это всё тот же Малфой, который был всегда — сначала просто моим врагом, потом моим по-настоящему сильным врагом, а теперь… Теперь даже само «Малфой» звучит нежнее и мягче.

Маггловский термин «стокгольмский синдром» подходит сюда как нельзя лучше. Стокгольмский синдром, сработавший в обратную сторону. Мне не хочется, чтобы эти пять дней заканчивались.

Уже не пять. Уже три. Неполных.

Я стискиваю зубы. Боль бьёт неожиданно и предательски, хотя и не в пах, и не в спину. Под сердце.

Малфой закидывает руку мне на грудь. Должно звучать пугающе-дико, а звучит пугающе-крышесносно. Поворачиваюсь к нему, прижимаясь щекой к волосам. Мягкие и пахнут неуловимо приятно. Яблоко и корица. Он пятый день в Азкабане. Яблоко и корица. Яблоко и корица, Моргана меня забери.

Внезапно чётко я вдруг осознаю, что прижимающийся ко мне человек скоро умрёт.

Такого никогда со мной не было. Во время мирной жизни о смерти не думаешь. Во время войны о смерти думаешь по-другому, почти не всерьёз. Ты понимаешь, что можешь умереть в любую минуту, равно как и все твои близкие: одно проклятие — и человека не станет. А когда человека уже нет, остаётся только глухое страдание.

Родители, Сириус, Дамблдор — список моих потерь можно продолжать долго, и каждая из них была для меня серьёзным ударом. Но ни одной из них я не ждал.

А сейчас — приходится ждать. И Малфою тоже приходится, по нему видно. Он довольно спокоен, но слишком многие его действия можно списать на растерянность и отчаяние: глупый Непреложный обет, связанный с Асторией срыв и, наконец, ночь в моей постели. На моих нарах. Две ночи.

Только я не понимаю, зачем мучить себя ожиданием, если Силы наследника рода хватает на то, чтобы аппарировать сквозь барьеры?

Я задаю ему этот вопрос, как только он открывает глаза.

Малфой морщится, не желая мне отвечать и зная, что за это придётся заплатить вспышкой боли — и всё же ответить.

— Я слабею, мой Чудо-мальчик.

Это звучит так хрипло, так нежно, так проникновенно и так между нами, что я сначала забываю дышать, и только потом понимаю смысл предложения.

Сначала сделать, потом подумать. Десять очков Гриффиндору за оправданные ожидания профессора Снейпа.

— В смысле? — ещё десять баллов за отличный вопрос.

— Я больше не могу аппарировать через барьеры. И с легилеменцией стало плохо, и с боевыми заклинаниями тоже.

— Плохо?

— Ну, не так, как у твоего бездарного Уизела, разумеется, а всего лишь так, как было до того, как я остался единственным Малфоем.

— Что ещё? — аврорские привычки берут своё, я то ли делаю стойку, как охотничий пёс, то ли весь побираюсь, как кошка перед прыжком. — Что ещё перестало у тебя получаться?

Он смотрит на меня насмешливо и начинает загибать пальцы:

— Я уже сказал, аппарация через барьеры, легилеменция, боевые заклинания и беспалочковая магия. Фактически, единственный способ, которым я сейчас могу тебя убить — это грубая физическая сила.

Нет, в отличие от меня, он не забыл ни кто я такой, ни кто такой он.

— Не единственный. Есть ещё как минимум два.

— И какие?

— Ну, можешь затрахать меня до смерти. Или заговорить. Или закапать своим змеиным ядом. Или…

— Чшш, Чудо-мальчик, не надо… — Малфой берёт меня за руку. — Я пошутил. Просто нервничаю, неужели не ясно?

Я бы никогда не подумал, что когда-либо он станет кому-то открывать свои чувства.

— Мне казалось, ты спокоен.

— Поттер, — как в старые добрые времена тянет он и резко встаёт, — мне до безумия скучно и незачем жить. И только.

— Тогда ты вроде как ничего не теряешь, — внутренне я содрогаюсь от боли.

Он смотрит на меня долгим взглядом, таким потрясающим, что я даже не пытаюсь понять его выражение. Всё равно не пойму. Это же Малфой.

Не мне его понимать. Рядом с ним я всегда останусь простым маленьким мальчиком, выросшим в чулане под лестницей — без любви, без семьи, без волшебства. Рядом с ним комплекс неполноценности возникает даже у обычно весьма уверенной в себе Гермионы. В смысле, возникал. Тогда, в школьные годы. Может, всё, что она делала, она и делала только для того, чтобы доказать, что ничем не хуже чистокровной слизеринской язвы.

— А тебе вроде как положено меня ненавидеть, — и снова эта волчья ухмылка.

Можно подумать, без него я бы не догадался. Даже если нашу школьную вражду можно списать на детский бред, извиниться и забыть с чистой совестью, то всё остальное… Имеет ли смысл заново озвучивать список тех, кто погиб от его руки, и повторять, что многие из них были мне по-настоящему дороги?

— Малфой, ну если тебе так нравилось убивать, почему ты не мог убить сразу Волдеморта, облегчив мне жизнь? Или хотя бы Долорес Амбридж…

Он внимательно смотрит на мою руку. Шрамы всё ещё там. И всегда будут там. Этакий аналог татуировки.

— Она же в Азкабане? — после минутного раздумья спрашивает он. — Если хочешь, можно и правда попробовать. Только один я не справлюсь, тебе надо будет помочь.

— Малфой? — я в шоке.

— Не в том смысле. Свернуть ей шею я могу и сам, — деловитый рассуждающий тон. — Но чтобы выбраться из камеры, меня уже не хватит. Умеешь аппарировать без палочки там, где нельзя аппарировать?

Я отрицательно качаю головой.

— Чему вас только учат в аврорате. За три года подготовительных курсов уж могли бы придумать что-нибудь стоящее.

— Малфой?

— Да, мой Чудо-мальчик?

От этого «мой» у меня по спине пробегают мурашки. А ещё некстати ревниво вспоминается мисс Гринграсс, и я сжимаю кулаки, чтобы удержать свою злость. И меня слишком мало заботит то, что только что этот человек пытался спланировать убийство. Я помог бы ему, если бы только был на это способен.

Может, это и есть то самое, слизеринское, что во мне когда-то увидела Шляпа?

— Иди ко мне? Хватит… — говорю, чтобы ни о чём больше не думать.

Если я скажу, что хорёк — первый, кому я позволил быть сверху, это на что-нибудь повлияет?

Если я поведаю Кингсли, как темнеют от желания прозрачно-серые малфоевские глаза, ему отменят его Поцелуй?

Если я расскажу про вертикальную морщинку между бровей, возникающую тогда, когда он из последних сил сдерживается, чтобы не кончить… Или про то, какой вкус у капелек пота, выступающих у него на висках. Или про то, как одной рукой он отчаянно цепляется за моё плечо, а другой — упирается в нары, когда я раз за разом толкаюсь ему навстречу. Или про то, как приятно запускать пальцы в его светлые волосы. Или про хриплый шёпот, или про губу, прикушенную до крови, или про торчащие крылья-лопатки, или про налитую светом родинку под левой коленкой… Или про ту самую родинку на шее, из-за которой я, кажется, и сошёл с ума — очень давно.

Если я покажу эти воспоминания в Визенгамоте, это что-то изменит?

Дамблдор всегда говорил, что моя главная сила — это Любовь. Даже Волдеморта я победил через прощение, а прощение — это ведь тоже оттуда же. Так может и здесь — любовь и прощение, нет?

Нет, над ним ведь даже суда не было.

«Животных не судят», — так я сказал. Четыре дня назад. Четыре долгих дня, в течение которых изменилась вся жизнь. И я точно посмеялся бы над тем, кто осмелился бы мне там, в прошлом, сказать, что когда-нибудь я буду смотреть на расхаживающего по тюремной камере Малфоя и понимать, что ничего прекрасней в жизни не видел.

Он по-прежнему пахнет яблоком и корицей. Он по-прежнему выглядит настоящим аристократом, несмотря на то, что всю его одежду давно пора постирать, а нам обоим хорошо бы помыться.

Я стискиваю зубы, чтобы не застонать, потому что внезапно ярко и в мельчайших подробностях представляю совместный душ. Или совместную ванну.

— Поттер? — смотрит обеспокоенно. — Всё в порядке?

— Да, — голос срывается на первых же звуках.

Нам приносят еду. Вообще-то, нет, не приносят: она появляется буквально из ниоткуда. Это не трансфигурация, это какая-то сложная древняя магия. Сириус когда-то рассказывал мне, но я так и не разобрался. Она просто появляется каждый день по три раза, но никогда раньше еда не занимала мои мысли. А сейчас — занимает, но всего лишь потому, что я изо всей силы пытаюсь изгнать из них Малфоя.

Самое главное — это не вышептать себе приговора. Потому что конец всего начинается как раз с того самого момента, как ты признаёшься себе в «Я люблю». Я люблю?

Мерлин, что за глупости, нет, конечно. Разумеется, нет.

— Ты будешь суп или, — он презрительно морщится, — макароны?

Я отвечаю не сразу. Но то, ЧТО я отвечаю, переворачивает весь мир с ног на голову, потому что отвечаю я одно только короткое слово:

— Да.

— Ты сошёл с ума, Чудо-мальчик? Какое «да»? Я спрашиваю, суп или макароны?

— Да, — отвечаю я, прикусывая подушечки пальцев.

— Поттер?

— Да.

Да. Я люблю.

И макароны тут совсем ни при чём.

Этот день заканчивается в полном молчании: мне не о чем больше спрашивать слизеринца, а сам он не идёт на контакт. Зато приходит в мою постель — так же молча. Без единого слова снимает рубашку, мятые брюки, простое бельё — и змеёй забирается под одеяло, не оставляя мне возможности успеть им налюбоваться.

Впрочем, я не налюбовался бы, даже если бы смотрел целый день.

А дней остаётся всё меньше.

Я хочу его спасти — и это меня почти убивает.

У нас обоих есть только один способ не думать: отчаянные жёсткие поцелуи, требовательные ласки, его резкие движения — внутри меня. Мне больно, но так и нужно. Физической болью я заглушаю душевную. Думаю, ему тоже больно — от моей тесноты, но для него это такая же терапия.

Мне бы только не выдохнуть ничего про любовь, когда он вздрагивает всем телом и выгибается. Только бы не сказать это, когда двумя секундами позже я сам выгибаюсь в оргазме.

Удаётся смолчать, но на самом деле это ничего не меняет.

Так и хочется сгрести его в собственнические объятия и зацеловать каждый миллиметр белоснежной кожи. Яблоко и корица.

Он абсолютно и совершенно великолепен. Волк. Хорёк. Враг. Убийца. Пожиратель Смерти. Слизеринец. Чистокровный. Невероятный.

Слово «Малфой» вмещает все эти понятия сразу.

— Поттер? — неожиданно мурлычет мне он в самое ухо, когда я уже почти проваливаюсь в беспокойный сон.

Сон, конечно же, должен быть только о нём.

— Мм?

— Жалко, что мы раньше вот так вот не встретились.

Звеня на поворотах разбитым стеклом, мир переворачивается в моей голове несколько раз. Потому что если я хоть сколько-нибудь за всё это время, проведённое в одной камере, научился понимать Драко Малфоя, то, надеюсь, эта фраза значит примерно то же самое, что и мой ответ на вопрос «Суп или макароны?».

Мои пальцы судорожно сжимаются на его плече, и он шипит недовольно.

— Прости, — выдыхаю я тихо. — И за то, что раньше не «встретились», тоже прости.

В середине шестого курса. Тогда всё было бы по-другому.

И мы лежали бы не на азкабанских нарах, а в уютной кровати. И не эти несчастные короткие пять дней, а всю жизнь. Может даже больше. Целую вечность.

Конечно, жёсткое дерево под спиной — не такое уж неудобство, а за эти пять дней я и вовсе должен благодарить судьбу на коленях (оставим муки совести на потом), но…

— Я люблю тебя, чёртов Малфой, — я понимаю, что сказал это вслух, только когда в воздухе повисает неловкая пауза.

От него можно ждать сейчас что угодно. «Я тоже себя люблю» или «Спасибо». Или беспалочковое Непростительное — отчего-то мне кажется, что у него вполне хватит на это сил, чтобы он там не говорил о том, что слабеет. Но ответного «люблю» точно не будет, я знаю.

Я не ошибаюсь.

— Я подумаю над этим, проклятый Поттер, — отвечает он медленно. — И снова… жаль, что мы не встретились раньше.

Предпоследний день.

Обречённость накрывает меня с головой даже раньше, чем я успеваю проснуться. Малфой выглядит бодрым, но думает, судя по всему, о том же, о чём и я.

— Если бы мне кто-то сказал, что своё предпоследнее утро я встречу рядом с тобой, мой Чудо-мальчик, я бы ему…

— Разбил голову Бомбардой?

Он смеётся так, что едва не падает с нашего «ложа». Думаю, это нервное. Бурные проявления чувств Малфоям не свойственны, если только это не проявление ненависти и презрения.

— Нет, просто не поверил бы.

— Так почему ты слабеешь? — без перехода спрашиваю я.

Он морщится и смотрит почти страдальчески. Мне перехватывает дыхание, как будто я шагнул в холодную воду.

— Малфой, я… — пускаюсь в путаные объяснения. — Это не потому что я аврор… Я с тобой давно уже не аврор. Мне… самому интересно.

Его взгляд остаётся колючим.

А я решаю, что подам в отставку, как только отсюда выйду. Как только его поцелует дементор. Если, конечно, смогу после этого жить, а то сейчас, когда я об этом думаю, то чувствую себя скорее способным пойти по стопам Джорджа Уизли.

— Поттер, я не знаю. Может быть, у этой Силы есть какой-то лимит, который я неблагоразумно, — он усмехается, — исчерпал. Может, она ограничена по объёму или по времени. Или я настолько опозорил семью, что больше не нуждаюсь в Защите… Откуда я могу знать?

— Это же твоя Сила, — нерешительно мямлю я.

— А ты о своей много знал? Сам, без подсказок Дамблдора? Про шрам, про Тёмного Лорда в твоей голове, про парселтанг? Про Пророчество?

— Ничего не знал, — говорю очевидное.

— Ну вот, герой. А от меня тогда чего хочешь?

Он говорит это без всякого подтекста — спокойно и чуть насмешливо, но у меня всё равно возникает тугой комок внутри живота. Его хочу. Всего. Навсегда. Постоянно.

И чувствую себя при этом мордредовым ублюдком: завтра он умрёт, а у меня все мысли сконцентрированы на сексе.

На любви?

За любовь надо бороться, а я почти готов опустить руки и всего лишь отказаться от должности. Готов сложить полномочия, убить себя, сойти с ума, подставить собственное лицо под Поцелуи дементоров… Как мне за него бороться?

— Я что-нибудь придумаю, обещаю, — притягиваю его к себе и шепчу в ключицу, забыв о том, что наследник рода Малфоев не в состоянии проследить мои мысли.

Но, как ни странно, он всё понимает.

— Не стоит, Мальчик-который-влюбился-в-Пожирателя-Смерти.

Я чувствую, что краснею. И мне внезапно становится невыносимо обидно и невероятно сильно необходимо сию же секунду узнать, что он чувствует ко мне.

— Мальчик-которого-Пожиратель-Смерти-не-любит? — уточняю с сильно бьющимся сердцем, чуть отстраняясь, чтобы видеть его лицо.

И снова взгляд, значение которого мне просто не дано разгадать.

— Я не буду так тебя называть, и не проси, — слабая улыбка.

Но мне совсем не до улыбок в ответ.

— А как будешь?

— Мой Чудо-мальчик, — Малфой пожимает плечами.

Его Чудо-мальчик. Так просто. Без всяких «люблю» и прочих неуместных сантиментов и нежностей, которые я сам всегда считал полнейшей глупостью в отношениях между парнями. Просто взять издевательское прозвище своего врага, подставить к нему местоимение «мой», понизить голос, добавив в него немного интимности — и всё готово.

— Мой хорёк? — предпринимаю я ответную попытку.

Он приподнимает верхнюю губу, обнажая белые зубы. Мой волк?

— Твой Малфой, — и это точно значит больше всего на свете.

Это даже больше, чем я рассчитывал. Абсолютно и совершенно, крышесносно до сумасшествия. Мой Малфой.

С ног до головы меня захватывает ощущение обладания. От этого чувства по-дурацки щемит в груди и одновременно распирает от гордости.

Мой.

А своё я никому не отдам. Моего Малфоя буду целовать только я. И никаких дементоров. Обещаю.

Он говорит, что его не надо отсюда вытаскивать, что он готов к Поцелую, что Сила, надо думать, не просто так пропала неизвестно куда, и из всех этих сбивчивых (но, как всегда, безукоризненно выговоренных) речей мне становится ясно, что именно внезапное отсутствие Силы его и сломало.

Сказка о том, что Малфой собирался меня убить, — теперь не больше, чем сказка, хотя мы оба знаем, что он действительно собирался. И убил бы, если бы не этот Обет и не то, как отчаянно нас всегда тянуло друг к другу.

— С третьего курса, — он облизывает пересохшие губы, — я хотел тебя с третьего курса.

После таких признаний больше всего на свете хочется трахнуть его прямо здесь и сейчас. Как можно жёстче, как можно быстрее — как можно дольше. Перехватить его запястья грубым ремнём, завести эти связанные руки за голову, и… И перестать думать, как похотливый гоблин, потому что мне нужно вытащить Малфоя из Азкабана.

Остро не хватает пытливого ума Гермионы, но она ни минуты не стала бы думать об этом. Не хватает и готовности Рона всегда и во всём мне помогать, но и он не стал бы вытаскивать человека, который отправил на тот свет половину его семьи.

Здесь и сейчас я совсем один. Остаётся только надеяться, что у родовой малфоевской Силы есть хоть капля совести — и она не оставит единственного наследника на верную смерть.

Он способен лишь защищаться — это мы выяснили, когда я пытался послать в него бездарный беспалочковый Остолбеней. Чуть пошатнувшись, он выдавил в ответ «Сам Остолбеней, мой Чудо-мальчик» — и меня отбросило к дальней стене. Может быть, всё дело в том, что его способности к беспалочковой магии изначально были сильнее моих, но он сам предпочёл меня уверить в том, что это остаточное действие Силы.

Кроме того, у него по-прежнему всё в порядке с окклюменцией. Хотя причина мне снова видится в том, что я далеко не лучший в мире легилемент. Но это не важно. Главное заключается в том, что Малфой способен закрывать свой разум — я натолкнулся лишь на сизую туманную пустоту, без эмоций, без воспоминаний, без мыслей. Довольно жутко.

Проникнуть в мой разум Драко не смог, хотя с моим уровнем окклюменции это удалось бы и первокурснику. Значит, всё же Защита рода.

Я только боюсь, что эта Защита, если дело дойдёт до Поцелуя дементора, активизируется прямо тогда — и не даст ему умереть. Это самый ужасный вариант из всех существующих, и, несмотря ни на что, я твёрдо знаю, что на самом деле за свои преступления Малфой заслужил именно это. С какой точки ни посмотри, с какой стороны ни посуди, даже отбросив всю шелуху волшебной политики, убийство остаётся убийством. А проигравший остаётся проигравшим — и судят только его.

Если бы победил Тёмный Лорд — на месте моего Малфоя были бы мои знакомые и друзья. Луна или Невилл — потому что они убивали, Симус Финниган или Дин Томас… Да и на счету той же Джинни достаточно мёртвых Пожирателей Смерти, чтобы хватило на Поцелуй.

Но я пожелал бы Волдеморту победы, если б только она гарантировала хорьку безопасность, вот только рядом с чокнутым Риддлом последний наследник чистокровного рода был тоже, увы, обречён. Том не терпел конкуренции. Даже гипотетической. И он нашёл бы способ уничтожить Малфоя вместе со всей его Силой.

А я найду способ спасти. С Силой или без — наплевать.

В нашей последней ночи — ни минуты сна. Ни секунды, проведённой друг от друга хоть на каком-нибудь расстоянии. Только поцелуи, прикосновения и шёпот, скользящий по коже.

Когда я, глядя Малфою в глаза, спрашиваю глупое-преглупое подростковое «Можно?», у меня от волнения челюсти сводит.

Когда он, отчаянно закусывая губу, взволнованно — и согласно!!! — кивает, моё сердце пропускает пару сотен ударов.

Мы оба берём от этой ночи даже больше, чем это возможно. Если вдруг она окажется для него последней, то станет последней и для меня. Но это вряд ли, я ведь буду бороться. Это не может быть сложнее, чем убить Волдеморта или ограбить Гринготтс.

Любить Малфоя — вот самая сложная вещь на свете и самая простая одновременно. Самая невозможная и самая правильная. Самая невероятная и самая восхитительная. Самая сумасшедшая и самая нужная.

— Люблю тебя, — я наклоняюсь за поцелуем.

— Мой Чудо-мальчик, — но это и есть самый лучший ответ.

Особенно вот так вот, сквозь зубы, хриплым и прерывающимся голосом. Со сбитым дыханием, с пальцами, крепко вцепившимися в мои плечи, с растрёпанными светлыми волосами, с самой белой на свете кожей…

Волк.

И только когда его губы впиваются мне под ключицу, до меня внезапно доходит, что именно символизируют волки.

Верность. И преданность.

Не собаки — как Сириус, а именно волки — как Малфой.

Они выбирают партнёра только один раз в жизни, а выбрав, хранят ему верность до самого конца. Навсегда.

И если на вопрос о любви я уже не жду от моего Малфоя ответа, то на получит ответ на следующий имею полное право:

— Я или Астория? — рычу я, глядя ему прямо в глаза, продолжая движение.

Он непонимающе вскидывает лицо.

— Я или Астория? — и неожиданно это выходит по-волчьи.

Он, всхлипнув, поднимает бёдра навстречу.

— Я или Астория? — ревность и бешенство грозят в клочья разнести камеру сильным выбросом стихийной магии.

До самого конца. Я ведь обещал ему.

— Ну, кто? — толкаюсь с яростной силой.

— Ты, — беспомощно выдыхает он, и мир перед глазами взрывается разноцветными звёздами.

Плавая в расслабленной невесомости, я ещё успеваю спросить о волках, заранее зная, что угадал с его анимагической формой, а потом за мной приходит министр.

Его совсем не удивляет то, что я больше совсем не Джей Картер. Его волнуют только тайны Малфоя. И его смерть.

— Кингсли, не надо… — я говорю какую-то ересь, но главное заключается в том, что волшебная палочка снова в моих руках. — Я готов взять его под свою ответственность. Ты же знаешь, мой дом зачарован и защищён не хуже, чем Азкабан. Я справлюсь, это совсем безопасно.

— Гарри, — Шеклболт качает головой, — чем он задурил тебе мозг?

Я мог бы приставить палочку к виску и вытянуть одно за другим все воспоминания, показав их министру, но не буду этого делать. Это… наше. Это нельзя лапать чужими руками.

— Кингсли, он не опасен… — а вот в это не верю даже я сам. — Отпусти его. Или хотя бы замени Поцелуй на пожизненное. Пожалуйста, Кингсли. Ради меня.

— Нет, Гарри, нет. Это невозможно.

— Пожалуйста.

Это полнейший кошмар, но я готов упасть на колени. Ползти на коленях, если надо, тоже готов.

— Нет.

— Кингсли…

— Гарри, послушай. Я боялся, что он попытается использовать тебя для собственного спасения. Он сильный маг и может быть убедительным. Не знаю, что он пообещал тебе, но…

Что он пообещал мне? Это почти смешно.

Здесь гораздо важнее то, что я пообещал ему. Потому что он поклялся всего лишь рассказать мне всё, что меня интересует, а вот я — быть с ним до конца.

Пока смерть не разлучит нас. Мерлин, нет.

Так нельзя. Так не может случиться.

— Кингсли…

— Гарри, этот разговор бесполезен. Тебе лучше уйти, а я поведу его на Поцелуй, — министр хмурится и вынимает волшебную палочку. — Прости, но если ты не уйдёшь, мне придётся ею воспользоваться.

Но Шеклболт никогда не был ловцом. А я был.

Поэтому я быстрее.

— Экспеллиармус! — и его палочка теперь у меня в руках. — Петрификус Тоталус! Прости, Кингсли.

Путь к своей камере я помню прекрасно. И, думаю, дементоры без проблем выпустят меня из Азкабана. В конце концов, я глава аврората. В конце концов, у меня в камере так и лежит нетронутый пятидневный запас Оборотного зелья.

Я наклоняюсь и вырываю у министра несколько волосков. Пригодятся. К Оборотному. Для моего Малфоя.

Выражаясь сухим языком протоколов, «Драко Люциус Малфой и Гарри Джеймс Поттер были пойманы через два дня после побега».

Малфоя немедленно отдали дементорам — целоваться. Поттер что-то надрывно кричал, пока на него не наложили Силенцио. Впрочем, нет, он кричал, пока не сорвал голос, Силенцио на него наложили гораздо раньше. А когда голос был сорван — побледневшие губы ещё долго что-то шептали.

Его судили за закрытыми дверьми Визенгамота.

И, «принимая во внимание прошлые заслуги», приговорили к году исправительных работ и какому-то сроку условно — Поттер не слушал. За всё те же заслуги ему удалось обменять свой приговор на пожизненное в Азкабане — рядом с Малфоем.

Терять национального героя как символ Министерство Магии не хотело, а вот как человека — пожалуйста. Так что его объявили умершим. Поплакав пару дней, вдова Джинни Поттер с вещами переехала к Дину Томасу. Молли Уизли вернулась в Англию — потому что Малфоя тоже объявили умершим.

Но слизеринский убийца не умер. Поцелуй дементора сделал с ним то, что хуже, чем смерть: оставил пустой безжизненной тенью. Пародия на существование продлилась три месяца — ровно столько же выдержал Гарри. В ночь, когда Малфой перестал дышать, Поттер соорудил из ремня петлю и покончил с собой.

Без крюков, на которых можно повеситься. Всего лишь руками.

У него всегда была железная сила воли, разве не правда?

В то, что Малфой использовал его ради собственного спасения, Гарри, кстати, так и не поверил. Может быть, зря.

И ещё кое-что. Кое-кто. Астория Гринграсс. Несчастная невеста Малфоя умерла в родах. Появившийся на свет малыш воспитывается бабушкой, носит имя — Скорпиус и фамилию матери, но вся его внешность буквально кричит о том, какой на самом деле должна быть эта фамилия.

Скорпиус пока ещё слишком мал, чтобы учиться презрительно приподнимать брови и постоянно держать лицо, но Сила, покинувшая отца в день, когда Астория поняла, что беременна, теперь нерушимой крепостью защищает сына, последнего из рода Малфоев.