Домики в Хогсмиде кажутся пряничными, как в сказке о Гансе и Гретель. Снег густым сливочным кремом лежит на крышах. Снег белой шоколадной глазурью хрустит под ногами. Снег воздушной сахарной ватой окутывает деревья. Снег искрится, от его невероятной белизны слезятся глаза, и улыбаются губы. Снег такой вкусный в канун Рождества, но мало, кто об этом знает.
Луна Лавгуд сидит за столиком у окна, разбалтывает соломинкой остатки подтаявшего бананового мороженого и любуется узорами на стекле, нарисованными белой пушистой кистью Зимнего Художника. Он еще совсем молод, даже юн, но его длинные волосы седые. Или это иней запутался в них? Зимний Художник рисует холодные картины на окнах, витринах магазинов, на прозрачной и гладкой корке льда, заключившей в морозный плен зимнее озеро. Его краски нежно-голубые и слепяще-белые. Его краски волшебные — в них прячутся все цвета, которые можно разглядеть, когда Солнце-озорник пропускает сквозь стекла лучи. Зимний Художник и Солнце — друзья. Картины, написанные ими в альянсе, не уступают по своей красоте полотнам даже самых талантливых живописцев. А ночью, когда небо переодевается в черное пальто, и выплывает подруга Луна, краски Зимнего Художника приобретают новые оттенки — сочно-фиолетовые и темно-синие. А свет уличных фонарей разливает по картинам Зимнего Художника яркую оранжевую краску. У Зимнего Художника богатая фантазия — каждая его картина вроде бы и похожа на предыдущую, но если приглядеться внимательно, то сразу видны различия, он никогда не повторяется. Но разве кто-то будет приглядываться? Много ли кому интересно часами наблюдать, как он легкими, почти воздушными взмахами кисти, едва касаясь холста, наносит на него фантастические по своей красоте мазки? Людям свойственно в спешке и суете не замечать интересные и необычные вещи. Для них гораздо увлекательней в канун Рождества выбирать скучные и однообразные подарки, чем замедлить свой торопливый шаг и понаблюдать за искусной работой Зимнего Художника, и, изумившись, задохнуться в восторженном возгласе.
Также и Рональд Уизли быстрой походкой, устремив отстраненный от всего прекрасного взгляд себе под ноги, подходит к двери кафе и, распахнув ее, вваливается в теплое, пахнущее еловой хвоей, рождественским пудингом и чаем с мелиссой, нутро. У него нет времени на такую чепуху, как любование картинами Зимнего Художника, его мысли заняты более важными заботами. Например, в данную секунду Рон цепким взглядом высматривает свободный столик, находит его в центре кафе и теперь думает о том, что ему заказать у милой и очаровательной мадам Розмерты. Впрочем, над этим вопросом он недолго ломает голову — бутылочка изумительного сливочного пива именно то, чего сейчас просит его душа. Хотя скорее — желудок. Как это скучно и примитивно. «Душа» звучит, куда поэтичней. Душа должна тянуться к прекрасному и высокому — к звездам. Однако у большинства представителей человечества чаще всего желания души совпадают с желаниями тела, и они так печально приземлены.
Заняв столик и сняв куртку, Рон в ожидании заказа безучастно скользит взглядом по лицам посетителей, таких же безучастных, с головами, забитыми бытовой ерундой. Они беседуют друг с другом, изображая внимание к собеседнику, но каждый думает о своем и если улыбается или хмурится, то вовсе не фразам товарища, а своим мыслям. Повезло тем, кто сидит за столиком в одиночестве — им не приходится играть заинтересованность и они с откровенным безразличием, задернувшим подобно тяжелым и непроницаемым шторам их лица, предаются собственным думам, время от времени отправляя в рот очередную ложку пирога или глоток чая.
Когда к Рону подходит мадам Розмерта, излучающая вечную молодость и беззаботность, с подносом в руках, на котором высится бутылка с пивом и узкий стакан, он любезно ей улыбается — искренне, потому что она все еще пробуждает в нем какие-то чувства, по старой памяти, как улыбается человек, взглянувший на то, что возвращает его в детство. Они обмениваются парой вежливых реплик, мадам звонко и кокетливо хохочет, а Рональд трогательно пунцовеет. Всего лишь миг — один приятный миг воспоминаний — и она, кивнув на прощание, возвращается к барной стойке, а он тут же переключает все свое внимание на потрясающе холодный и освежающий напиток. Сделав жадный глоток, Рон снова принимается разглядывать посетителей и замечает за столиком у окна знакомую особу.
Луна — такая... нелепая. Дивный персонаж из сказки, сошедший со страниц и заблудившийся в этом нормальном ненормальном мире. Чудачка. В баре немыслимо жарко, а она сидит в шубе из искусственного меха с длинным рыжим ворсом. Рон думает, что Луна похожа на большой апельсин. «Большой мохнатый апельсин», — уточняет он мысленно и тихо усмехается в высокий пивной стакан. Он поднимает руку и, привлекая ее внимание, машет и окликает:
— Эй, Лавгуд! — он не задумывается, что она, возможно, уже не Лавгуд.
Луна отзывается не сразу, кажется, он отвлек ее от чего-то крайне важного и серьезного. Она расфокусированным взглядом слегка удивленно осматривается, выискивая того, кто ее позвал, и, найдя, легко улыбается, чуть приподняв светлые брови.
— Рон Уизли, — громко говорит она и посылает ему приветственный взмах маленькой ладони.
— Как дела? — спрашивает Рон, наклонившись вперед.
Он не решается пересесть за ее столик, вернее — не хочет этого делать. Конечно, Рональд рад встречи с Луной, но не настолько, чтобы посвящать свое свободное время, так неожиданно выпавшее в канун Рождества, на долгое общение с человеком, с которым он и в прошлом-то общался отнюдь не тесно. Рон уверен, что после нескольких формальных фраз их диалог сойдет на «нет», как бывает практически со всеми разговорами при случайных встречах с бывшими студентами Хогвартса. Между ними больше нет ничего общего, интересы и проблемы настолько не схожи, что обсудить, кроме как погоду, нынешнее семейное положение да вспомнить парочку забавных эпизодов из школьной жизни, нечего. А с Луной, Рон не сомневается, можно обсудить еще меньше.
— Рада видеть тебя, — уже чуть тише произносит Луна, проигнорировав заданный вопрос, впрочем, Рона это не удивляет. — Твой нос стал длиннее, тебе идет, — весело говорит она, беззастенчиво рассматривая роново лицо. — Знаешь, нос и уши растут на протяжении всей жизни, а к старости становятся просто огромными, — с тихим смешком заканчивает она, а Рон, смущенный и немного обиженный критикой своей внешности, тянется пальцами к носу и ощупывает его. Нос как нос. И ничего он не длинный, самый обычный нос, такой, какой был всегда. Рон неловко улыбается, но ничего не отвечает ей, и надеется, что на этом разговор можно считать завершенным. Он просто не представляет, что ответить на ее замечание. Луна сказала, что ему идет длинный нос. Это комплимент? В любом случае, не слишком удачный. Он отхлебывает пиво из стакана и старается не смотреть на Луну, которая, похоже, снова отправилась в астрал, увлеченно разглядывая дно своей креманки.
«Тем лучше», — облегченно думает Рон и расслабляется, погрузившись в раздумья о предстоящем шумном празднике, который они всей семьей непременно будут отмечать в Норе. Ему еще нужно выбрать подарок Гермионе, покупку которого он откладывал до последнего, потому что с каждым годом все затруднительней становится подбирать ей презенты. А полет фантазии у Рональда также низок и недолог, как у домашней курицы. Он ведь хочет подарить ей нечто особенное, красивое, дорогое и обязательно функциональное — Гермиона терпеть не может пустых подарков, вроде бессмысленных, но жутко симпатичных сувениров в виде ангелочков и прочих ненужных вещей, судьба которых пылиться на полках и радовать глаз. Дарить что-нибудь канцелярское — так избито и совершенно не романтично, а Рону хочется романтики, хотя бы в такой волшебный праздник, как Рождество. То есть, романтики, наверное, хочется Гермионе, и он просто обязан доставить удовольствие любимой женщине, этого-то он точно хочет.
Луна с характерным звуком втягивает через соломинку остатки полностью растаявшего мороженого, быстро-быстро, чтобы спасти тонущий в них кусочек банана. В детстве Луна, чистя картошку, представляла себя добрым колдомедиком, спасающим людей от страшного вируса. И чем больше в картофелине «глазков», тем серьезнее заболевание, а лечение — дольше. Ей так нравилось «лечить бедных больных», что она всегда чистила картошку вручную, без применения магии. Такие болезненно далекие воспоминания, когда еще были живы родители…
Луна поднимает глаза на Рона и обращается к нему:
— Рон, почему бы тебе не сесть рядом со мной? — ее голос растворяется в шуме кафе, но он улавливает свое имя, и совесть не позволяет притвориться, будто не услышал, что зовут именно его.
Рон вопросительно кивает Луне, чтобы удостовериться, правильно ли расслышал и, получив подтверждение (она указывает рукой на свободный стул), медленно и нерешительно поднимается на ноги, берет куртку и стакан с пивом и идет к ее столику. С некоторым сожалением и досадой он понимает, что вечер, который планировал провести в уютном одиночестве, придется коротать в компании странной Луны — отказываться уже поздно, да и неудобно как-то...
За короткий путь от своего места к месту, где расположилась Луна, Рон успевает в деталях нарисовать предстоящие не особо приятные пару часов. На то, что они просидят в кафе меньше времени, он и не смеет обольщаться, учитывая талант Луны вести беседы и опять же свою совесть, не позволившую ему беспардонно прервать разговор и уйти.
И о чем они будут говорить? Рональд Уизли и Луна Лавгуд — люди настолько разные в своих взглядах и интересах, что, вероятно, у маггла до мозга костей и чистокровного волшебника нашлось бы больше общих тем, чем у них. Эти догадки связывают Рона тугими веревками, стесняя движения и выметая из головы все идеи, с чего начать разговор. Он плюхается на стул, кладет куртку на колени и принимается неловко теребить «собачку» на ее застежке. Луна смотрит на Рона открыто и радостно, и в отличие от него, ее руки расслабленно лежат на поверхности стола. И пальцы ни за что не цепляются.
— Скоро стемнеет, — сообщает Луна таким тоном, словно они до этого момента вели долгую беседу. — Я люблю ночь, а ты?
Рон поджимает губы в вежливой улыбке и неопределенно передергивает плечами, а она, не дожидаясь ответа, продолжает:
— Ночь — волшебное время суток. Именно ночью появляется страстное желание творить что-нибудь необычное и красивое.
У Рональда ночь — время, предназначенное исключительно для сна. Спокойный и сладкий сон после любви с Гермионой. Он чувствует, как уши начинает покалывать и, предвидя такое же покалывание на щеках, быстро хватает стакан и залпом допивает пиво.
— Вкусно? — спрашивает Луна, чем вводит его в большее смятение. — Хочешь, я закажу еще?
— М... Нет, спасибо, я сам, — поспешно говорит Рон. Не хватало еще, чтобы Луна угощала его пивом.
— Сейчас похолодает, — говорит она, отвернувшись к окну и подперев щеку ладонью, — и Зимний Художник напишет новые картины.
— Художник? — недоуменно переспрашивает Рон и запоздало прикусывает язык.
— Да, — почти шепотом подтверждает Луна и снова поворачивается к нему.
Она воодушевленно рассказывает о Зимнем Художнике, а он, опустив немигающий взгляд на свои руки, возвращается к мыслям о подарке для Гермионы.
— ...у него есть три брата, — через толстый слой раздумий до слуха Рона доносится обрывок фразы, и он поднимает глаза на Луну, которая так увлеклась повествованием о неведомом Зимнем Художнике, что у него создается впечатление, будто она вообще находится не здесь и вовсе не нуждается в слушателе. — Весенний, Летний и Осенний Художники. Летний Художник мастер по рассветам и закатам, он единственный из четырех братьев, у кого получаются самые восхитительные и изысканные закаты и рассветы. Его вечерние краски пахнут дымом. А ночью ему помогает рисовать звонкое Эхо. У Осеннего Художника самые яркие краски, а его картины торжественно печальны. Но он немного неуклюж — неосторожным движением он расплескивает по своему холсту мокрую прозрачную краску, которая растекаясь, окрашивает все вокруг в грустные серые тона. А Весенний Художник — настоящий волшебник. Краски Весеннего Художника невидимы и имеют терпкий аромат сирени. Он рисует любовь и вдохновение...
Луна вдруг замолкает и, прищурив глаза, устремляет взгляд на дверь. Рон тоже смотрит туда, но не видит ничего, что могло бы привлечь внимание и заинтересовать. Вздохнув, он отодвигает стакан на край стола и жестом подзывает мадам Розмерту. Возможно, сейчас самый подходящий момент вежливо попрощаться с Луной и отправиться домой, к жене и ребенку. Рон рассчитывается с мадам за пиво и говорит, что нет, спасибо, больше ничего не будет заказывать. За эти минуты Луна не промолвила ни слова, продолжая пристально смотреть на дверь, и Рону становится некомфортно от затянувшегося молчания, в которое он все никак не осмеливается вставить неловкое «Ну, я пойду, пожалуй». Он оказался прав, им совершенно не о чем говорить, а обсуждать чудных персонажей из фантазий Луны у него нет желания. Рон немного раздражается, злясь на себя за такую по-детски глупую неуверенность и ерзает на стуле, а потом сам себе поражаясь, брякает:
— Луна, тебе не жарко в этой шубе? — он насмешливо окидывает взглядом ее экзотическое одеяние и стремительно краснеет от бестактности вопроса.
— Тсс. — Луна прикладывает указательный палец к губам и замирает, словно прислушиваясь. — Проснулись, — ласково произносит она, опустив и чуть склонив к плечу голову.
Уже наученный горьким опытом, Рон не уточняет, кто проснулся, и очень надеется, что Луна не будет просвещать его.
— Это близнецы. Лоркан и Лисандр. — Она нежно проводит ладонью по своему животу, скрытому под плотной мохнатой тканью, и Рон только сейчас замечает, как явно выпирает вперед ее округлый живот. Она беременна. А проснулись ее еще неродившиеся дети. Мальчики. И близнецы. Рону стыдно до гневных слез, его лицо покрывается ярко-алыми неровными пятнами, и он быстро отворачивается, чтобы скрыть свой позор. Его запястья касаются теплые пальцы, он вздрагивает и переводит виноватый взгляд на Луну.
— Прости, — печально произносит она, а Рон откровенно недоумевает — ей-то за что извиняться?
— Нет, Луна, это я должен просить прощения. Я... ну, в общем, я подумал, что ты опять... ну, что снова о ком-то... Короче, все нормально. Тебе заказать что-нибудь? Может, еще мороженого или, хочешь, молочный коктейль? Тебе сейчас очень полезно пить молоко, — тараторит Рон, вконец смутившись. — Когда Гермиона была беременна, она много молока пила, да, ей хотелось так. И фрукты. Нужно обязательно есть фрукты, в них много витаминов, которые необходимы ребенку. А еще зеленый чай, лучше с молоком.
Луна умиленно вглядывается в его растерянное лицо и кротко улыбается, а в ее бледно-голубых глазах по-прежнему отражается непонятная ему вина.
— Пустота — не всегда плохо, — нараспев говорит Луна, и Рон невольно цепенеет. — Пустота, как чистый лист бумаги. На нем пока ничего не нарисовано и не написано, но можно написать и нарисовать все что угодно, насколько хватит фантазии. Чистый лист это не ничего, это — все. Полная свобода, нужно лишь придумать, что хочешь видеть, на что хочешь смотреть. Воображение подскажет, а, главное, слушать свое сердце.
Рон внимательно вслушивается в каждое сказанное Луной слово, отмечает, как деликатно и ненавязчиво она затронула самую больную тему, и в порыве чувств, подавшись вперед, берет ее узкую ладонь и припадает губами к белому запястью в благодарном поцелуе.
— Посмотришь со мной, как будет рисовать Зимний Художник? — с надеждой в голосе спрашивает Луна.
— Хорошо, — отвечает Рон, дружелюбно улыбаясь.
* * *
Когда они выходят из кафе, на улице совсем сумрачно, и мороз щиплет щеки и нос. Рон застегивает куртку, а Луна запрокидывает голову к небу.
— Снега сегодня не будет, — слегка разочарованно говорит она, — холодно. Зато сколько великолепных картин напишет Зимний Художник этой ночью!
Рон поворачивается к Луне и с улыбкой смотрит на ее профиль — еще совсем девичье лицо, невинное, а ведь она уже почти стала матерью. Беременность красит женщину, делает ее моложе, это Рон знает по Гермионе. Впрочем, беременность привносит в образ женщины не только красоту, но об этом сейчас думать не хочется. Рону сейчас легко и светло на душе, он доволен, что встретил Луну, благодарен ей за несколько простых, но таких необходимых и искренних слов, которые сам бы вряд ли подобрал, чтобы сказать их брату. Он не знает, смогут ли эти слова хоть немного облегчить боль Джорджа, но все равно обязательно передаст их ему.
— Снег, — словно спохватывается Луна и, расставив ноги, нагибается и загребает в ладони горсть искрящегося чистого снега. — В канун Рождества он такой вкусный! Попробуй. — Она протягивает к Рону руки, и он снова чувствует смущение и неловкость. В самом деле, не будет же он есть снег.
— Не бойся, — ласково произносит Луна. — Попробуй.
Рон, отчаянно покраснев, нерешительно наклоняется и слизывает немного колючей прохлады, чуть морщится и отстраняется, ощущая себя полнейшим придурком.
— Правда, вкусно? — Луна смотрит на него в ожидании, и глаза ее светятся так трогательно мило, что нельзя, никак нельзя сказать, что невкусно.
— Ага, — бормочет Рон, а губы сами расползаются в широкой улыбке, и он усмехается дребезжаще и немного нервно.
Луна подносит ладони к лицу и прижимается губами к снегу, а Рон думает, что руки у нее, наверное, замерзли и ей же нельзя есть холодное, она может простудиться, а в ее нынешнем положении это совсем нежелательно. Однако тут же одергивает себя за излишнее волнение и заботливость, присущие женщинам, но отнюдь не мужчине.
Вместе они доходят до вокзала, разговаривая по дороге о всяких приятных мелочах, вроде семейных праздничных традиций, и Рон не без стыда мысленно поражается, как мог пребывать в непоколебимой уверенности, что не найдет с Луной общий язык. Да, пусть она немного странная, немного не такая, с кем он привык общаться. Но разве отличие от всех прочих делает ее плохой? Луна своей необычностью, конечно, резко контрастирует на сером и скучном фоне заурядных людей, однако ее иное мировоззрение, наоборот, привлекательно. По крайней мере, для Рона уж точно. С этих пор — да.
Они прощаются, как добрые и близкие друзья, и это вовсе не фальшь. Рон искренен в своих эмоциях, а на счет Луны и сомневаться не приходится — она всегда была и остается открытой и приветливой.
Они не договариваются о новой встрече, и даже не намекают. Оба не нуждаются в этом, оба понимают, что сегодняшний вечер повторить невозможно, что вновь вряд ли будет присутствовать между ними странное волшебство, подаренное им в канун Рождества. У сказки может быть только один счастливый конец, поэтому сейчас они прощаются, возможно, навсегда. Но без сожаления.
Vova
