...А забавно было бы, поступи он на мой факультет. Не на Гриффиндор, где обучалось и обучается все семейство этого мальчишки, не на Слизерин, выпустивший, а после снова принявший того, в чью честь мальчишка получил свое второе имя, а на мой факультет, на Рейвенкло. Впрочем, мой ли он, этот факультет? Нет, не он мой, а я — его привидение. Черта интерьера, деталь архитектуры. Разве что в войну кто-то вспомнил, что у меня есть история. И то — не я тогда потребовалась, а мой секрет. Прискорбно же.
Поступи этот мальчишка на Рейвенкло, мы, быть может, подружились бы. Идея странна, не спорю, — словно, чтобы дружить, обязательно представлять один факультет! Без сомнения, необязательно: взять того же старшего брата мальчишки и сына этого недотепы... ой, к чему я?... профессора Лонгботтома, конечно, — один из Гриффиндора, другой из Хаффлпаффа, а дружат — не разлей вода. Но то живые: им легче, ибо они живут. Их не принимают за черту интерьера, за деталь архитектуры. Живой без лишних сложностей отыщет краешек своей души для другого живого, пускай обитающего в ином месте. Но вот для привидения, обитающего в ином месте... Кто из живых будет для чужой черты интерьера, чужой детали архитектуры искать краешек души? Своя часть интерьера, своя деталь архитектуры — не то: свой факультет — что дом, а дома и стены помогают, и привидения.
Живым легче, ибо они живут, но потому же им труднее: живут — стало быть, борются, соперничают. Студенты разных факультетов Хогвартса — соперники: им есть что делить между собой — баллы, похвалы, награды. Дружеским чувствам это помеха. А с нами, привидениями, нечего делить: мы мертвы, мы ни в чем не нуждаемся... Не нуждаемся ли? Признаюсь, я нуждаюсь — и в чем? В дружбе этого мальчишки!
И у меня есть причина нуждаться в его дружбе. Его отец был там — там, куда меня не пустили, не пускают и не пустят, там, откуда не возвращаются — а тот возвратился. Рассказывал ли он об этом детям? Да и рассказывают ли нынче отцы детям о подобном? Вот уж чего не знаю, того не знаю. Нравы меняются быстро — чем дальше, тем быстрее. Еле успеваю подмечать. Но если и не рассказывал — будь мы с мальчишкой близкими друзьями, я попросила бы его побеседовать с отцом об этом — что там, кто там?..
Предлагать дружбу, преследуя узкую цель, — не кощунственно ли? Едва ли кощунственно. Я же не праздный интерес мечтаю удовлетворить — я хочу узнать то, что по-настоящему важно, серьезно: стоит ли горевать, что дорога туда мне закрыта? Знай я точно, мне бы было гораздо спокойнее. Стоит горевать или нет — главное, знать, а не пребывать в неизвестности. Помимо того, наша дружба не только мне была бы кстати, но и этому мальчишке пригодилась бы, очень бы пригодилась...
Что за нелепость! Какой прок ребенку одиннадцати лет, живому и здоровому, от дружбы с привидением, почти тысячелетним? "Почти тысячелетним" звучит жестоко: раз так обо мне говорят — даже я так о себе говорю, я ужасно стара — настолько, что век прибавить, век вычесть — никто не почует различия. Об этом мальчишке, пожалуй, не говорят "почти столетний". А ведь ему до ста не хватает всего-то восьмидесяти девяти! Но нет, не нелепость это: есть то, что его со мной роднит.
Нам выпала одна и та же участь, одно и то же испытание. Но у меня оно позади — все для меня позади — а ему предстоит с этим столкнуться. Мне есть что ему поведать, от чего предостеречь. Да и он начнет нуждаться в друге, готовом понять и не осудить. Я пойму, потому что прошла через это сама, и не осужу, потому что не выдержала, сломилась — стало быть, не вправе судить.
Мы оба — дети великих. Я — дочь гениальной волшебницы, а этот мальчишка — сын героя войны.
Тяжелая ноша, непосильная для слабых духом.
Каждый сын или дочь — тайно ли, явно ли — желает сравняться и с отцом, и с матерью, а лучше — превзойти их.
Каждый отец или мать — тайно ли, явно ли — желает, чтобы дети сравнялись с ним — или с ней, а лучше — превзошли.
И это разумно, это в согласии с людской натурой. Не будь этого, никто бы не стремился создавать нечто новое, никто бы не вырастал над предыдущим поколением. Но тому, чей отец или мать — великий человек, с ним — или с ней — ни за что не сравняться, не ведя и речи о том, чтобы превзойти. Великие вообще рождаются нечасто, а чтобы их дети тоже имели задатки великих или возможность стать великими — о, это, наверно, бывает, но столь нечасто, что даже мне никогда не встречалось. Увы. Я была, не скромничая ложно, способной — но не гением, конечно. Способнее многих — но не собственной матери. Была серой серостью и нынче зовусь Серой дамой. Серый цвет — середина меж черным и белым. Серое — кому грязно, буднично, а кому — элегантно...
А ведь этому мальчишке придется втройне тяжелее, чем другим детям героев. Он наречен в честь двух великих людей — его ждет сопоставление и с ними.
Ему и впрямь бы стоило задумываться о поступлении сюда, на Рейвенкло. Воспитывать рассудок, осваивать логику, оттачивать сообразительность, смекалку — дабы шляпа Годрика Гриффиндора определила сюда. Не ради меня и моей дружбы — ради себя. Здесь не обучался никто из тех, с кем этого мальчишку неизбежно будут сопоставлять и с кем он неизбежно будет сопоставлять себя, — ни его родители, ни те, в чью честь он наречен. Поступи он сюда, его путь будет совершенно иным, чем у них. Стало быть, сопоставлять будут реже, да и то, что сопоставление — не в пользу этого мальчишки, не будет столь бросаться в глаза. Не то Гриффиндор или Слизерин — из этих факультетов ни один мальчишку до добра не доведет. Грустно.
А строго — отчего я вдруг сочла, будто его что-то должно не довести до добра? Неужели завидую? Завидую тому, что он юн, что у него впереди целая жизнь, что еще, быть может, он-то обнаружит задатки великого? Что его-то случай, быть может, и есть один из тех, исключительных? С этим мальчишкой пока ничего толком неясно. Кто знает, быть может, именно он — будущий великий сын великого отца, будущий великий тезка двух великих людей?
Нет, неправда это — вернее, полуправда. Я не тому завидую, что он еще, быть может, всего, чего надо, достигнет, всех, кого надо, превзойдет. А тому завидую, что он еще, быть может, ничего необыкновенного не достигнет, никого из великих не превзойдет, но вытерпит это с достоинством. Вытерпит, хлебнув этого полной мерой, не изобретая "иных путей". Я не сумела, а он, быть может, сумеет. Не повторит моих ошибок, не совершит непростимого, не украдет, не предаст. Станет просто порядочным — это заслуга не меньшая, чем, имея задатки, стать великим. Не меньшая, если не большая: великим достается слава, а просто порядочным — лишь чистая совесть. Но и это немало — жаль, что моя собственная совесть запятнана безнадежно: я прозрела, когда было уже поздно.
Что ж, за годы посмертного существования я научилась не ценить свойства ума чересчур высоко, а свойства сердца — чересчур низко. Видно, настала мне пора переселяться на Хаффлпафф. Мысль, без сомнения, шуточная, но есть в ней доля истины, есть. Напрасно моя мать подтрунивала над Хельгой Хаффлпафф, посмеивалась над всем тем, что та превозносила, ох, напрасно, дорогая матушка...
Vova
