Никуда от Молли

Флер ненавидела Англию. Всей своей тонкой душой француженки, такой же тонкой и шелковой, как те комбинации, что она носила с четырнадцати лет под плотной иссиня-черной тканью своей школьной формы.

Она не выносила ни этих необъяснимых ничем диет из плотного завтрака и пудинга по воскресениям, ни творожных запеканок Хогвартса и противного, похожего на прокисшее варево, тыквенного сока. Ни накрахмаленных воротников денди с Косой Аллеи, ни тем более уж того, как англичане вели себя с остальными людьми. Они размазывали любую логику, не сходящуюся с их замороженным темпераментом, как джем по бутерброду с маслом, и запивали ее приличной долей английского сарказма, пахнущего застоявшимся скотчем.

А этот чай ровно в пять часов вечера с меркантильной каплей молока и неизбывным «please, no sugar»? И пусть это считают планкой, на которую нужно всем светом равняться: для Флер вся чопорная Англия, как и их королева, была лишь почтовой маркой, насущной деталью, очарование которой парализует всех и каждого; но хоть один бы задумался, а нужен ли на письме этот предмет страстного поклонения престарелого филателиста?

С туманного Альбиона уже давненько доносился этот тон-бонный запашок разложения. Но все чтили его за многовековую выдержанность и абсолютную стойкость. Плесень в английском традиционном парфюме составляла самое сердце аромата, но вместо того, чтобы прикрывать свои носы белоснежными платками, холеные прилипалы начали чтить ее запашок наравне с благородством голубой плесени в сыре Дор Блю и в высшей степени искусно оскорбляться, когда у кого-то находилось в кармане вместо ожидаемого золотого королевского брегета — иное мнение.

Флер обожала лица дотошных англичан, когда доставала из карманов заранее заготовленный веер крапленых карт: напуганные и сбитые с толку, из напыщенных великосветских индюков они превращались в растерянных клоунов, шуткам которых смеяться и не собирались. И вот они носятся по арене с размазанным от катящегося по лбу и щекам пота и пыжатся изо всех сил завладеть вниманием и разумом толпы. А Флер и не собиралась сдаваться.

Хоть Билл и был англичанином, он полностью разделял мнение Флер. Жаль только, что фокуса ее он выучивать не стал: вводить людей в растерянность было не в его правилах. Билл ненавидел приводить людей в растерянность, утруждать их просьбами, либо еще как-то навязываться им своей незначительной персоной. Он жил своей жизнью, не собираясь тревожить кого бы то ни было без действительной на то нужды.

Поначалу Флер это радовало, но потом прискучило. Она решила развлечься.

Молли Уизли была бы шикарной женщиной, если бы не все ее дети, Нора и муж, пропадающий на работе, за которую он ни разу не принес домой лишнего гроша в прибавку. Она стирала, мыла, полоскала, шила, зашивала, штопала, готовила, готовила и еще раз готовила. В общем, совершенно утопила и себя, и свою красоту в мыльной воде и в пыли под старым диваном.

Флер сожалела о Молли, поэтому не гнушалась демонстрировать ей свой фокус с подменой золотого брегета раз за разом, стараясь довести миссис Уизли до состояния не просто кипения: она страстно желала увидеть, как языки адского пламени будут оставлять отблески на огненно-рыжих волосах хозяйки Норы. Флер так хотела лицезреть настоящую ведьму, в огненном саване, взбешенную, страшную, неистовую; настоящую чертовку, чей неукротимый гнев разметал бы толпы инквизиторов и усыпал бы их пеплом всю Средневековую Европу, не забыв и про опочивальню самого Папы Римского.

Но Молли и не думала поддаваться. Она оставалась спокойной, когда Флер растапливала камин старинными свитками родословной миссис Уизли по материнской линии и различными дипломами и наградами ее предков в области нумерологии.

Она всего лишь угрюмо пожимала плечами, когда Флер роняла неудачными заклятиями для полировки древесины серванты с настоящим английским сервизом семнадцатого века или заливала соусом из разбитой пиалы еще не готовый, но уже такой милый — новенький свитер Рона, очередной на его День рождения.

Молли собирала осколки, прочитывала еще раз, чтобы освежить в памяти, инструкцию по восстановлению всех разрушенных и запачканных семейных ценностей, а потом приглашала невестку к чаю.

Тогда Флер решилась на отчаянные шаги: она перебивала Молли за разговором, перестирывала и переглаживала заботливо сложенные хозяйкой чистые вещи в платяном шкафу, а затем принялась обучать малышку Джинни всяким непристойностям в отношениях с парнями.

Миссис Уизли на это тихо шипела, но никакого дымка — предвестника адского пламени, которое должно было вот-вот вспыхнуть — Флер не слышала. Его и в помине не было. Молли уходила в сад, три часа возилась там со своими редьками-яблонями, возвращалась в дом и усаживала Джинни за вязание, либо за повторение пройденного материала за предыдущие года обучения в Хогвартсе. Иногда же — отправляла дочурку бороться с сорняками на грядках. Весь французский аромат развращенности из рыжеволосой головки ее красавицы тут же выветривался, как выветриваются дорогие духи из шарфа через две недели после однократного нанесения.

Миссис Уизли была мудрой женщиной. Именно такую галочку поставила себе Флер в уме рядом с галочками о красоте Молли и ее заслугах в столь нелегкой семейной жизни. А с мудрыми женщинами в борьбе против правил нужно выходить за грань быта. На что — хоть и с некоторой долей опасения — и пошла француженка.

Поначалу Флер стала уверенно втираться в доверие к хозяйке дома. Она готовила вместе с ней чудесные душистые пироги и малиновые рулеты с взбитыми сливками на день рождения мальчиков. Садилась на пол около ног Молли поздней ночью, когда та тихо сидела перед камином и,сама, безо всякой магии, вязала длинные шарфы и носки близнецам. Миссис Уизли вспоминала то чудесное время, когда они с Артуром гуляли по тихим скверам Лондона. Артур в ту осень только поступил на службу в Министерство. Молли приходила встречать его вечером после работы, приносила с собой горячий чай в термосе и тосты с расплавленным сыром и вяленой индейкой. Они долго гуляли под большим зонтом в белый горох, а когда у них замерзали носы, а кончики пальцев начинало покалывать от холода, Артур наколдовывал стаканы в жестяных подстаканниках — такие обычно приносили в поездах — и они пили чай (всегда разный, — Молли очень любила смешивать разные сорта, тогда напиток становился более душистым), ели бутерброды и сидели в обнимку на скамейке. Иногда Артур надевал Молли на голову свою шляпу, мягко улыбался и целовал любимую в замерзший нос.

Флер училась насухо вытирать посуду и не ронять сервизы заклинаниями для уборки пыли. Иногда они с Молли подвязывали малину в саду, а потом лежали на траве и незаметно для себя объедались душистой ягодой. Однажды они даже сушили груши. Молли удаляла заклинанием сердцевинки, а Флер следила, чтобы наглые садовые птицы не таскали плоды с большого стола, сколоченного из старых деревянных досок.

Флер так хотела поначалу увидеть в Молли природную разнузданную ведьму, когда только появилась в доме Уизли, что не хотела, никак не хотела замечать в ней самое лучшее: миссис Уизли была тихой, спокойной и домашней. Она была теплой. Находясь рядом с этой женщиной, хотелось утопать в потоках неги и уюта, что излучали ее глаза, ее улыбка, волосы и удивительные — ставшие такими родными, — заботливые, натруженные руки. Флер хотелось мурлыкать в присутствии Молли, сворачиваться в клубочек у нее на коленях, обнимать за шею, целовать ее волосы. Хотелось сидеть с ней под одним пледом, шептать стихи на французском и потягивать горячий глинтвейн из чайных чашек, белых, расписанных пышными садовыми цветами.

Флер и не заметила, как привязалась к матери своего мужа. И эту привязанность нельзя было назвать простой привязанностью дочери к матери.

В тот день семья Уизли праздновала какое-то особенное событие: то ли это была годовщина знакомства Молли и Артура, то ли день помолвки — Флер не вдавалась в подробности. Пока братья Билла, Джинни и неизменная троица во главе с Поттером трудилась на кухне и сервировала стол, Флер сидела в уютном кресле, в котором часто отдыхала Молли, и читала Метерлинка.

— Детка, сбегай наверх, позови маму! — услышала она голос Билла с кухни. — Кажется, кролик начинает подгорать!

Флер заложила книгу засушенным бутоном пиона, быстрым шагом пересекла гостиную и стала подниматься по скрипучим ступенькам.

Дверь в комнату Молли была прикрыта, через узкую щелку пробивался мягкий желтый свет светильника. Девушка, аккуратно придерживая дверь от скрипа, чуть приоткрыла ее, осторожно заглянула внутрь, — и у нее перехватило дыхание. Флер смотрела, как Молли снимает с себя домашний фланелевый халат, фиолетовый, в розовый тюльпан: вынимает поочередно руки из рукавов, выравнивает ткань по вороту, складывает напополам, вешает на прямую спинку стула темного дерева. Освобождается от такой же домашней комбинации, — старенькой, потерявшей форму. Подходит к платяному шкафу, открывает створку…

Миссис Уизли стояла к Флер вполоборота, прикидывая на себя перед зеркалом, встроенным во внутреннюю часть створки шкафа, праздничные платья, снимая поочередно каждое со своей вешалки. Молли придерживала платья рукой, приложив их к груди, и слегка покачивалась из стороны в сторону на носочках, будто танцуя в паре с невидимым кавалером. И улыбаясь. Мягкий приглушенный свет светильника аккуратными отблесками ложился на яблочки щек, отражался в глубоких добрых глазах, падал на ее волосы, и Флер наконец-то увидела живой огонь волос Молли: не бешеный и яростный, стихийный, разрушающий все в округе, а мягкий и нежный, обволакивающий теплом. Ласковый и трогательный, будто дремлющий рыжий котенок.

У Флер защемило сердце. Она схватилась за косяк, чтобы не упасть от столь сильного чувства любви и нежности. На глаза навернулись слезы. Девушка тихо опустилась на колени рядом с дверью Молли и заплакала. Последние карты ее самонадеянной иронии растаяли в ее элегантных кармашках.

Нет, Флер никуда больше не уедет от этих дотошных англичан. Не переступит порог Норы, останется в потерянном уголке Англии.

Она больше никуда не уедет от Молли.