Of Boy And Man

Мальчишка спал на заднем сидении машины. Обезболивающее, наконец, подействовало, и теперь он свернулся калачиком, подтянув колени к животу настолько, насколько позволяли загипсованные руки.

Три часа назад я обнаружил его на крыльце дома с посиневшими от холода губами. Ключ от входной двери валялся рядом на ступеньке. Он не смог вставить его в замочную скважину. Врач сказал, что в общей сложности у него сломано семь пальцев.

Несмотря на это, он наотрез отказался сообщать имена обидчиков. Упертая поттеровская порода.

* * *

Поттер, Лили и я — когда-то мы учились в одном классе. Поттер стал полицейским и женился на Лили. Его убили на спецзадании, когда их ребенку исполнилось семь.

Мне понадобилось три года, чтобы убедить Лили принять мое предложение. За те пять лет, которые мы прожили вместе, я успел поверить, что в моей судьбе, в конце концов, настала светлая полоса.

А потом Лили погибла. Я каждый раз говорил ей не садиться за руль в ее положении, но она лишь смеялась и называла меня параноиком.

И мы остались вдвоем — я и сын моего школьного врага и женщины, которую я любил всю свою сознательную жизнь.

На похоронах мальчишка цеплялся за мою руку, будто боялся, что я исчезну из его жизни так же внезапно и необратимо, как исчезли его родители.

Хотя Поттер-младший был, по сути, мне абсолютно чужим, у меня не появилось мысли отдать его в приют. Моей преподавательской зарплаты хватало на то, чтобы выплачивать кредит за дом, ставший слишком большим для нас двоих. Это было неразумной тратой денег — следовало бы продать дом и обойтись съемной квартирой — но пока что я не мог заставить себя перевернуть эту страницу своей жизни.

Я не считал мальчишку своим сыном, но и не испытывал к нему неприязни. За годы, проведенные под одной крышей, мы поняли, что могли сосуществовать вполне сносно, если наши пути пересекались по возможности реже. Так как мы оба были одиночками по натуре, это не составляло для нас особого труда.

После смерти Лили он старался не попадаться мне на глаза, по большей части отсиживаясь у себя в комнате. Наверное, он думал, что я терплю его присутствие до поры до времени, и боялся, что я вышвырну его на улицу при первой же стычке.

Чтобы не раздражать меня и не давать повода для недовольства, он взял на себя почти все домашние обязанности — стирал, убирал, мыл посуду (к плите я его не подпускал), поливал цветы Лили. Как-то мне пришло в голову, что он подсознательно пытается занять ее место и сделаться в этом доме незаменимым.

Он даже учиться стал лучше, хотя и обладал, в общем-то, посредственными способностями. Я должен был дать ему понять, что не собираюсь выставлять его из дома, по крайней мере, до окончания школы. Но я был целиком поглощен своим горем утраты, и мне не было никакого дела до переживаний пятнадцатилетнего подростка.

Друзей, с которыми он мог бы поделиться своими бедами, у него не было. Застенчивый и нелюдимый, он скорее напоминал меня самого в юности, чем своего самоуверенного отца, хотя внешне и был его копией. По иронии судьбы ему часто доставалось от более сильных и наглых сверстников, которые, сами того не зная, заставляли его с процентами расплачиваться по отцовским счетам.

* * *

Он должен был носить гипс целый месяц, и у меня на руках вдруг оказался беспомощный младенец-переросток. Мне пришлось временно перейти на полставки, заканчивая лекции до обеда, потому что я не мог оставить его одного на весь день.

Подвижными у него оставались только большие пальцы, так что он был способен выполнять весьма ограниченный набор действий: открыть дверь, включить свет и телевизор, надеть очки, попить воды из-под крана и — к нашей общей радости — справить нужду. Иными словами, самостоятельно он не мог есть, одеваться, мыться, чистить зубы и расчесывать волосы.

Ему было очень неловко, что он причиняет мне, как ему казалось, страшные неудобства. Когда я кормил его, он съедал совсем мало, лишь бы поскорей покончить с этим делом. Я его не уговаривал — у меня не было желания спорить с упрямым мальчишкой.

Но куда худшей пыткой для него были гигиенические процедуры — тогда он просто сгорал со стыда. В какой-то момент мне стало его жаль, и я сказал ему, что мне не противно, что он должен относиться к этому проще и т.д., но он лишь недоверчиво взглянул на меня из-под длинной челки.

* * *

Последний вечер перед тем, как ему должны были снять гипс, ничем не отличался от предыдущих. За это время он так и не привык к тому, что я помогал ему мыться, и продолжал мучительно краснеть, пока я вытирал его полотенцем. И все так же смущенно переминался с ноги на ногу, стоя в ванне в полный рост, — дрожащий от холода худенький подросток с нежной кожей и мокрыми спутанными волосами.

Меня удивила не его эрекция, а то, что какая-то неведомая сила вдруг бросила меня на колени и заставила взять его член в рот. От неожиданности он дернулся и резко втянул воздух в легкие.

Я действовал по наитию, думая о том, что именно было бы приятно мне самому. Еще мне пришло в голову, что в гипсе он толком и подрочить-то не мог.

Так что в некотором смысле это был акт благотворительности.

Хоть я к этому и не стремился, он кончил очень быстро, застонав как-то жалобно и потеряно.

Дальше я сделал все, как обычно. Завернул его в полотенце и помог выбраться из ванны. Надел на него пижаму. Расчесал торчащие во все стороны волосы — без особого успеха. И все это время он ошалело таращился на меня своими зелеными глазищами.

Я уложил его спать и пожелал спокойной ночи, получив в ответ невнятный лепет.

Потом вернулся в ванную и позаботился о себе.

* * *

Назавтра я отвез его в клинику, и ему сняли гипс. Какое-то время все шло так, будто и не было ни сломанных пальцев, ни этого внезапного порыва с моей стороны. Он вернулся в школу, я — на полную ставку в университет. Я готовил, он мыл посуду. Он делал домашнее задание, я его проверял.

Но однажды, придя домой раньше обычного, я застал его перед зеркалом в спальне. Увидев меня, он торопливо спрятал что-то в шуфлядку. Губы у него были накрашены коралловой помадой Лили. Прошло уже пять месяцев после аварии, а я так и не смог выбросить ее вещи.

Я протянул руку к его лицу. Он отшатнулся, как будто ожидая удара, хотя я никогда не бил его.

— Зачем ты это делаешь?

— Хочу быть красивым, как мама.

— Ты и так красивый.

Я провел по его губам большим пальцем, смазывая помаду. Он завороженно следил за моими движениями.

— Иди умойся. Будем ужинать.

Ближе к полуночи, когда я читал в постели со стаканом виски и сигаретой, он тихонько поскребся в дверь.

— Можно?

— Ты почему не спишь?

Он обошел кровать, прошлепав босыми ногами по полу, и примостился на край рядом со мной. На нем были только пижамные штаны, сидящие низко на худых бедрах.

— Ну?

Он напрягся, стиснув руки на коленях.

— Тогда, в ванной, ты…

Сигарета замерла на полпути.

— Я сделаю все, что хочешь, — сказал он, по-прежнему не глядя на меня.

— Ты мне ничем не обязан.

— Знаю.

Вытянув к нему руку, я коснулся отросших прядей у основания шеи. Надо будет сводить его в парикмахерскую. Кончики пальцев скользнули по выпирающему позвоночнику, остановились, добравшись до резинки штанов, и снова поползли вверх.

Он дышал часто и неглубоко. Острые лопатки чуть поднимались и опускались под моей ладонью.

— Я думаю о тебе, когда я…

— Да что ты говоришь, — я продолжал медленно гладить его по спине, не предпринимая активных действий.

Я давал ему возможность отступления, но он ею не воспользовался. Не выдержав, он рывком забрался коленями на кровать и почти набросился на меня. Я откинул одеяло, стащил с него штаны и подмял его под себя.

— Ты точно уверен, что хочешь играть в эти игры?

В ответ он тихо застонал и потянулся к своему члену, но я одной рукой сжал обе его кисти и заломил над головой.

— Моя постель — мои правила.

— Как ска… — Я закрыл ему рот поцелуем.

Это одновременно и бесило, и распаляло меня — то, как податливые губы раскрывались под напором языка, а бедра послушно раздвигались под натиском колена.

Я не был с ним груб, но не был и нежен. Я не мог целовать его так, как когда-то целовал Лили — все просто было совершенно по-другому. Я испытывал постыдное, но ни с чем не сравнимое удовольствие от того, что его член упирается мне в пах. Я обхватил его рукой, и мальчишка выгнулся, непроизвольно толкаясь мне в ладонь.

Я убрал руку и прижал его к кровати.

— Какой нетерпеливый.

— Пожалуйста…

— Тогда лежи спокойно.

Он замер, позволяя мне беспрепятственно скользить губами по своему телу — от шеи до выпирающих тазобедренных косточек.

— Согни ноги в коленях.

Я положил одну ладонь на впалый, часто-часто вздымающийся живот, а другой провел по чувствительной коже внутренней стороны бедер и обхватил плотно прижатые яички. Я был возбужден не меньше его.

Он придушенно всхлипнул, когда мои губы и язык нашли его член, и на этот раз я позволил себе насладиться процессом от начала до конца.

Изливаясь мне в рот, он кричал мое имя. Я удивил себя тем, что кончил почти одновременно с ним.

* * *

Я не сразу понял, почему проснулся не один. Не став его будить, я занялся утренними делами.

На кухню он явился полностью одетым, бросив школьный рюкзак у двери (идиотская привычка) и робко пожелав мне доброго утра.

Мы позавтракали в молчании, как всегда.

— Ну, я пошел?

— Хорошего дня.

Он в нерешительности топтался на пороге. Я вопросительно поднял брови поверх газеты. Вернувшись, он наклонился ко мне и чуть коснулся губами моих губ.

Я притянул его за шею и углубил поцелуй, ощутив приторно-сладкий вкус у него во рту. Он всегда клал в чай пять ложек сахара.

Когда он сделал попытку усесться мне на колени, я с усмешкой оттолкнул его.

— В школу опоздаешь.

Я услышал щелчок захлопнувшейся двери, затем топот кроссовок по ступенькам, и подумал, во что втягиваю его и себя.

* * *

Если это можно считать оправданием, я ни к чему его не принуждал.

По вечерам, когда я проверял работы своих студентов, он подкрадывался со спины и принимался дергать меня за волосы, наматывать их на палец и заплетать в косички. На требования оставить меня в покое он только хихикал и жарко сопел мне в ухо. В конце концов я сгребал его в охапку, опрокидывал на диван и начинал щекотать и щипать. Он хохотал до икоты, пытался отбиться и просил пощады, а я с удивлением обнаруживал, что еще не разучился улыбаться.

Два-три раза в неделю он проскальзывал в спальню под покровом ночи, как тайный любовник, и забирался ко мне под одеяло. Его визиты не имели четкой системы, подчиняясь лишь одному ему ведомому ритму. Иногда это случалось три ночи подряд, иногда с промежутком в четыре дня. Чертов мальчишка умудрялся держать меня и мой член в постоянном напряжении. Я ворочался с боку на бок и прислушивался, не скрипнет ли дверь, а если он так и не приходил, убеждал себя, что ничуть не расстроен.

Потом, в отместку за вынужденное воздержание, я терзал его часами, заставляя кончать по нескольку раз подряд и доводя до полуобморочного состояния. А когда он затихал, обессилено распластавшись на животе, наступало мое время.

Я хотел его до рези в желудке, до скрежета зубов.

Еще в первый раз я дал себе обещание, что не переступлю черту, не дойду в своем вожделении до конца, — но я щедро компенсировал собственное табу. Подложив ему под живот подушку так, что бедра приподнимались, я скользил языком вдоль спины, между ягодиц, потом добавлял пальцы и наконец ложился сверху и терся о расслабленное тело, представляя, что я внутри. Его пассивность кружила голову, иллюзия власти над ним сводила с ума. Иногда он начинал сонно постанывать, чуть подаваясь навстречу моим движениям, и кровь вскипала у меня в венах, и я впивался зубами в его плечо, чтобы заглушить рвущийся наружу крик.

Если бы он знал, насколько близок я был к тому, чтобы наплевать на мною же самим установленные границы дозволенного, он бы и на пушечный выстрел ко мне не подошел.

Хотя нет, подошел бы. Я не мог дать ему невинной любви, да он ее и не хотел.

* * *

Входная дверь хлопнула, когда я возвращался из кухни в гостиную. Он не ожидал, что столкнется со мной в коридоре, и испуганно попятился.

— Гарри, что…

Порванная одежда, мокрые глаза и опухшие губы сказали мне все. Он собирался прошмыгнуть мимо меня в ванную, но я грубо схватил его за руку и потащил за собой. Мне было все равно, что я причиняю ему боль.

— Я же предупреждал тебя. Ведь предупреждал? Получил, что хотел, ты, маленькая, вертлявая… — Я дернул его, разворачивая лицом к себе. — Кто?

— Пожалуйста, не делай ничего!

— КТО?!

Захлёбываясь слезами, он назвал имя.

Я затолкал его в ванную и запер снаружи, не обращая внимания на крики протеста и грохот кулаков в дверь. Потом пошел в спальню, открыл шкаф, одним махом сбросил все с верхней полки и в самом углу нашарил трофейный немецкий нож, доставшийся мне от деда.

Когда я выходил из дома, вслед мне неслись громкие рыдания.

Я вернулся спустя несколько часов. Он сидел на крышке унитаза, завернувшись в мой махровый халат.

Разумеется, он понял все без слов.

Силы оставили меня, и я сполз на пол, прислонившись головой к прохладному кафелю. Он сел рядом и уткнулся носом мне в шею, вдыхая запах пота и крови — запах жертвы, принесенной мной на его алтарь.

Так нас и нашли полицейские, ворвавшиеся в дом ранним утром.

* * *

Мне дали четыре года, с учетом смягчающих обстоятельств — «убийство в состоянии аффекта». Мой разум был кристально ясен, а рука тверда как кремень, когда я раз за разом втыкал в мерзавца нож так же методично, как он всаживал свой член в мальчишку.

В день вынесения приговора, когда меня выводили из зала суда, я встретился с ним взглядом. Его губы беззвучно шевелились, и я смог разобрать три слова.

Во время судебного процесса ему исполнилось шестнадцать, и за неимением других родственников его определили в приют, где он проведет почти два года до своего совершеннолетия.

Но два года — лишь половина моего срока.

Прежде чем я выйду на свободу, с ним — не знающим меры и падким на обманчивые мужские ласки — может случиться все, что угодно. Он может найти любовника намного моложе и красивее меня. Может пойти по рукам. Заразиться СПИДом. Умереть от передоза. И я ничего, ни-че-го не смогу с этим поделать.

Теперь у меня остались только воспоминания. Как там у Набокова? «Свет моей жизни, огонь моих чресел…»

Воспоминания. И три слова.

«Я буду ждать».

Мне так хочется ему верить.

КОНЕЦ