Я уже давно не верю в любовь и счастье… Я культивировал в себе ненависть и злобу. Я создал себе определённый образ, призванный отпугивать посторонних и не нужных мне людей, да и нужных, пожалуй, тоже. Слишком много боли я видел от них, чтобы открыться ещё кому-нибудь. Нет, уж лучше так. Жить сальноволосым ублюдком, или как там ещё меня называют эти добрые детки. Проводить время в серых подземельях, куда я сам себя упрятал, скрываясь от этого мира, от солнца, от неё.
Я давно разучился улыбаться, если вообще когда-нибудь умел. Мне так часто плевали в душу самые близкие и дорогие мне люди, что я упрятал её в железный панцирь, дабы никто не догадался, что она ещё есть. Пусть так. Я слышу за своей спиной такие вещи, что впору пойти и повеситься. Но я давно привык к ненависти, и злые слова просто отскакивают от металла, в который я заковал своё сердце.
Я тщательно выбирал людей, которых могу оставить себе, которые могли бы, хоть изредка, но видеть и чувствовать мою душу, проверить, жива ли она ещё. Однако я каждый раз ошибался. Так было с ней. Я до сих пор не могу произнести её имя, я до сих пор не могу простить себя и отпустить себе этот грех. Он давит на меня не хуже Небес, что лежали на плечах Атланта. И мне не дано даже покаяться, потому что некому. Но, черт возьми, я так и не смог избавиться, убить, растоптать Надежду. Она словно мотылек-инвалид, без лапок и с порванным крылом, мечется в полной тьме моей души и всё пытается достучатся, разбить эти оковы… Нет! Я не дам тебе этого сделать. Мне так часто говорили, что я не достоин счастья… Так часто, что я поверил. И смирился. И не жду больше ничего.
Я только хочу избавиться от этой тяжести, расправить, наконец, плечи. И для этого я продолжаю жить. И для этого я предаю, убиваю, лгу, изворачиваюсь. Порой я сам забываю, кто мой настоящий хозяин. Я стал псом, не человеком.
И тем более не думал, что после неё я вновь смогу полюбить. Но полюбил, на беду. Ведь для кого-то любовь — это счастье, для меня — ещё большая боль. Ты такая светлая, чистая. Ты девочка-солнечный зайчик, и если бы я мог, если бы я ещё умел, я бы улыбнулся тебе, всего один раз. Только один. Но я не могу. Не могу, потому что не верю…
Слишком много до неба ступеней
И когда я к богу шел, как мог,
Ты считала все мои паденья,
Сберегая стройность белых ног
Мне далеко до искупления. Я положил жизнь на алтарь этой войны, где ни та, ни другая сторона не считает жертв на пути к победе. Где я с любой стороны всего лишь пушечное мясо, способное думать, и только поэтому не идущее в расход сразу. Я иду к цели, поскальзываясь и падая, разбивая колени, прокусывая губы. Из последних сил я, как ишак, упорно иду туда, где для меня нет будущего. Хотя, давай смотреть правде в глаза, для меня нет будущего нигде. Я уничтожил это будущее сам, а теперь пытаюсь за молить грехи. Но, черт возьми, как я смогу простить себя сам, когда каждая встреча с Пожирателями — очередная загубленная душа на моей совести, каждая моя ошибка это ещё один крест на мои плечи. И твой разочарованный взгляд. Ты никогда не скажешь, что я виноват, нет. Но твой взгляд, говорит о многом. И поэтому я тебе не верю.
Ты мой свет, но я тебе не верю…
В пламени мерцающих свечей
Свет небесный нами был потерян
Средь неисчислимых мелочей…
Но ведь был момент, когда я почти открылся, когда я почти доверился. Ведь подпустил тебя, я позволил тебе прикоснуться к обломкам человека по имени Северус Снейп. И ты почти убедила меня в том, что способна принять меня таким, какой я есть, таким, каким я сам себя создал, со всеми моими демонами, со всей моей болью. Что ты способна меня простить, что способна понять. Но ты слишком молода, чтобы прощать и слишком гриффиндорка, чтобы не делить мир на черно и белое. Для тебя есть только Добро. Всё, что не укладывается в твои рамки, всё, что идет в разрез с твоей совестью вызывает у тебя стойкую неприязнь. И ты не хочешь принять, что на войне нельзя играть честно, даже Добру.
И когда я пьяный и безбожный
Резал вены погнутым крестом,
Ты боялась влезть неосторожно
В кровь мою нарядным рукавом…
Я пытался объяснить. Я рисковал всем, но я нашёл тебя и пытался объяснить. Мне необходимо было, чтобы ты поверила. Но я не мог рассказать тебе всего. А убийство Директора, совершенное на глазах у твоего драгоценного Поттера, говорило само за себя. И даже тебя не интересовало, что во время этого позорного бегства, я просто спасал Ваши жизни, стараясь как можно быстрей увести из школы моих «друзей» Пожирателей. Что твой безмозглый дружок, понёсшийся совершать страшную месть, подставился так, что если бы не я, он был бы уже мальчиком-который-наконец-то-помер. Но ты этого не заметила. Ты безоговорочно поверила в моё предательство. Ты, которая говорила о любви, и пыталась строить далеко идущие планы на счастливую семейную жизнь, когда эта война кончится, не желая думать, что мы, возможно, не доживём до Победы. Ты лишь презрительно поджимала губы и брезгливо одернула руку, когда я попытался её поймать. Вот так.
Ты мой свет, но я тебе не верю…
В храме нераскаянной души
Заперты окованные двери,
Только ангел мечется в тиши.
Только ангел мечется в тиши…
Ты мой свет, до слез слепящий глаза. Ты моя боль. Мой страх. Я начинал эту войну как месть и искупление, а теперь я воюю за твоё будущее. Чтобы ты не разочаровалась. Чтобы на твоём пути больше не встречались такие как я. Чтобы ты могла учиться, бороться за права обездоленных. Чтобы ты жила в ладах со своей совестью. Потому что вся моя жизнь заключена в тебе. Даже если я смогу пережить эту войну, если каким-то чудом мне удастся избежать Азкабана, я не появлюсь у тебя на пути. Мне достаточно будет одного знания, что ты жива и счастлива. И я убью за тебя любого. Но я больше тебе не верю.
* * *
Она сидела, скорчившись, на полу старого заброшенного дома и беззвучно рыдала, одной рукой зажимая себе рот, а другой, сжимая пожелтевший от времени пергамент, с ровными аккуратными строчками.
Удачливый ученый, счастливая мать, любящая жена захлёбывалась слезами, проклиная себя за непроходимую тупость и то, что только сейчас, девятнадцать лет спустя, наконец, поняла человека, которого так и не смогла ни забыть, ни разлюбить. Нет, она была счастлива с мужем, у них замечательные дети. Но Рон никогда не сравнится с Ним. Ни умом, ни честью, ни доблестью. А ведь она и правда считала его виновным. Она лишь с годами поняла то, что он пытался объяснить ей тогда. Но было поздно. И это понимание не принесло ничего, кроме горечи. И вот сейчас, тридцатисемилетняя Гермиона Уизли, рыдая на полу Его забытого дома, пыталась замолить свой самый большой грех — недоверие. Она не поверила любимому человеку, и её любовь оказалась настолько слаба, что не смогла спасти его.
Vova
