Когда деревья были большими

Как только зазвонил мобильный, и вежливый голос врача в трубке объяснил мне, что с отцом плохо, я тут же бросила все дела, не глядя засунула коммуникатор в сумку, и немедленно выехала в госпиталь. Пальцы на руле слегка подрагивали, пришлось мысленно прикрикнуть, чтобы взять себя в руки и начать, наконец, следить за дорогой. Когда я прибуду, отцу нельзя видеть, что мне, на самом деле, очень страшно — едва ли не более чем ему. Хотя он, в отличие от меня, никогда не боялся смерти. Всю жизнь завидовала ему по этому поводу.

Машина фыркнула и остановилась перед огромным зданием больницы. Эта клиника, по всеобщему мнению, является лучшей в городе. Слава богу, Скорой помощи хватило ума привезти его именно сюда. Надо будет сказать спасибо, отстраненно думала я, нервно тыкая пальцем в кнопку восемь на аккуратной панели лифта.

Папа лежал в палате номер 815. У его квартиры такой же номер. Наверное, это хороший знак, промелькнуло в голове.

Я некоторое время смотрела на него из-за стекла двери, а потом вошла.

Он сразу же повернул голову в мою сторону:

— Здравствуй, Лили.

— Здравствуй, папа. — Я опустилась на краешек его кровати. — Как ты?

Он хмыкнул:

— Лучше, чем выгляжу.

Я невесело усмехнулась. Выглядел он и правда плохо — бледный, осунувшийся. От правой руки змеилась трубочка капельницы, еще несколько тикающих приборов присосались проводами к другой руке и ключицам. Одно осталось неизменным — взгляд блестящих глаз за стеклами круглых очков. Сколько раз я пыталась уговорить его поменять их на что-то более современное! Вокруг этой чертовой оправы разгорались такие жаркие баталии, что позавидовал бы любой полководец, но отец был тверд — я могу его сдать хоть в психушку, но с очками он не расстанется ни за что в жизни. Пришлось смириться и с этим его чудачеством.

Он попросил немного уменьшить скорость капельницы, и я подкрутила колесико регулятора. Очень странно и непривычно видеть его в больнице, в этой чужеродной среде: он ведь кажется еще таким молодым. И это тоже выбивает из колеи — отцу уже шестьдесят три года, а выглядит как сорокапятилетний, и здоровье у него крепкое, несмотря на возраст. Лишь седина пробивается в темных волосах. Да только недосмотрели мы все… В этом я тоже чувствую свою вину. Папа никогда не ходил к врачам. Он их терпеть не мог, и это еще мягко сказано. Считал недоучками и шарлатанами. Лечился всегда сам — я с детства помню заветный шкафчик, к которому было запрещено приближаться под страхом ремня. Не то, чтобы меня пороли. Отец ни разу не поднял на меня руку, но призрака ремня я всегда боялась — как проявления высшего неудовольствия моим поведением. А в шкафчике стояла вереница самых разнообразных склянок — маленьких, больших, граненых, пузатых, разноцветных. В них хранились папины лекарства. Ни рецептов, ни названий на бутылках не было, но он всегда знал, что где стоит. Именно содержимым этих бутылочек он неизменно лечился, яростно отрицая любые нормальные медикаменты. А мне недоставало сил с ним бороться. К тому же, помню как меня, маленькую, он поил какими-то жутко горькими сиропами из красивых флаконов, похожих на бутылочки для духов. Сиропы каждый раз моментально помогали при болезнях, и когда я выросла, то где-то в подсознании сохранила мысль о том, что ему-то, наверное, виднее. Помогает ведь…

Зря я не настояла тогда на обследовании.

Врач с уставшими глазами, перехвативший меня еще на выходе из лифта, сказал, что это рак на последней стадии. Такое уже не лечится. И что отцу осталось всего несколько недель. И да, да, мисс, он знает, мы ему уже сказали, нам так жаль.

— Пап…

— Детка, — он мягко меня перебил. — У меня есть к тебе просьба.

Я вопросительно склонила голову.

— Хочу, чтобы ты меня увезла домой.

— Ты что! Тебе же нельзя! Ты сейчас на сильных обезболивающих, их могут колоть только в клинике.

Папа вздохнул и твердо произнес:

— Я хочу умереть дома. Не в больнице.

Я поперхнулась своими же возражениями. На такое просто нечего ответить.

— Пообещай мне, — его голос стал еще немного настойчивее. — Пообещай, что заберешь меня домой.

— Не знаю, разрешат ли врачи… — неуверенно начала я. — Но я сделаю всё, что смогу. Даю слово.

Проблема только в том, что мне спокойнее, когда он здесь, под постоянным присмотром. Но этого я ему, понятное дело, не сказала.

А с врачом я, в конце концов, поговорила. Он усадил меня в своем стерильно-безликом кабинете, для вида перебрал несколько бумажек на столе, а потом устремил острый взгляд куда-то мне в переносицу:

— Я надеюсь, вы понимаете, что если вы увезете отца домой, то всё оставшееся ему время он будет страдать от болей?

Я поморщилась.

— Да, я это очень хорошо понимаю. И он тоже.

— Мы не сможем колоть эти лекарства амбулаторно. Вы также должны это понимать. Это наркотик.

— А не может приезжать кто-то из больницы? За отдельную плату, естественно.

— Нет, исключено.

Мы помолчали, я думала о своем, теребя замок на сумке.

— Он настаивает на том, чтобы уехать.

Доктор пожал плечами.

— Его право. Просто вы должны осознать всю ответственность.

Через некоторое время я кивнула, и вопрос был решен.

* * *

Дома, после того, как санитары уложили его на кровать и уехали, отец подвинул удобнее подушку и попросил меня:

— Принеси мне большую желтую бутыль из шкафа и столовую ложку.

Я не удивилась этой просьбе — так и знала, что папа немедленно будет пытаться лечиться своими методами. Только вот до сокровенного шкафчика меня допустили впервые. Будь это при других обстоятельствах… А ведь когда-то я мечтала о том, чтобы добраться до всех этих заманчивых и красивых посудин, рассмотреть поближе, провести рукой по рельефному стеклянному боку. Но я не дотягивалась до них даже на табуретке — полка была прибита слишком высоко. Теперь же я быстро распахнула деревянную створку и сразу увидела нужную емкость — она единственная была желтого, цыплячьего цвета.

Отдав папе всё необходимое, я вышла на кухню, позвонить мужу. Он крайне удивился, увидев меня на экране своего коммуникатора, но когда я ему всё объяснила, моментально предложил свою помощь.

— Нет, не нужно, — отказалась я. — Сегодня переночую у него, а завтра уже будем смотреть.

Супруг выглядел озабоченным.

— Держись там, ладно?

— Я буду стараться, — очень серьезно ответила я и дала отбой.

Телефон отправился в недра сумки, а я вернулась в спальню папы.

И поразилась перемене, которая произошла в его лице. Если еще пару минут назад он был бледен как полотно, с плотно сжатыми от боли губами, то сейчас на его лице играла едва ли не удовлетворенная улыбка, а кожа вновь приобрела нормальный человеческий оттенок.

— Это всё та бутылка, да? — недоверчиво поинтересовалась я.

— Да. Я же говорил, что могу лечиться сам. — В его голосе проскользнула едва уловимая нота раздражения, но не ко мне, а к нашему давнему спору на эту тему.

— Что там за чудодейственное средство?

— Средство себе и средство, — недовольно ответил он.

— Пап, ну сколько можно ничего мне не рассказывать!

— Потому что тебя это не касается. Это моё лекарство, и незачем тебе знать из чего оно состоит!

— А если оно незаконное? — не унималась я. — Если тебе после него станет хуже?

— Хуже? — он прищурился и впервые посмотрел на меня неприязненно. — Единственное, что может произойти — я умру быстрее.

Тут уж я не стерпела:

— Еще раз такое скажешь — и мы с тобой серьезно поссоримся, ясно?!

— И ничего незаконного там нет, кстати, — через некоторое время невпопад добавил отец. — Можешь быть уверена.

Я вздохнула. Вот же ослиное упрямство. Только одного не понимаю — зачем он цепляется за свои жалкие тайны? Я его выдам, что ли? Или, может, чужая я ему… Нет же, только и всего, что гордый он страшно. Гордый и ужасно самостоятельный. Никогда не принимал от меня даже малейшей помощи. Только вот сейчас, когда ситуация безвыходная, он позволил быть с ним рядом.

Видимо, у меня было очень расстроенное лицо, так как через некоторое время папа произнес:

— Это обезболивающее, всего лишь. — В его голосе было примирение.

Я косо улыбнулась.

— Сегодня я ночую здесь. А с завтрашнего дня беру отпуск. И тоже буду ночевать здесь. Так что тебе от меня не отвертеться.

— Будешь изображать мою сиделку?

— Именно.

Я еще немного с ним посидела, вручила ему лежащую на столике книжку и, взяв обещание, что как только ему что-то понадобится, например, сходить в туалет, он тут же меня позовет, ушла в свою комнату.

Да, у меня всё еще осталась в этой квартире комната — большая и светлая, такая же, как и почти пять лет назад. Отец не стал тут ничего трогать, и оставил всё как было при мне… По-прежнему стены украшали обои с большими бежевыми цветами, на полках так же вповалку лежали книги с яркими корешками, даже в подставке на столе сохранились разноцветные фломастеры. А на кровати, поверх красивого лоскутного покрывала, сидел, аккуратно прислоненный к подушке, любимый заяц Мерлин. Папа подарил его на моё восьмилетие, и с тех пор я спала только с ним — вплоть до двадцати лет, пока не вышла замуж. Когда я переезжала, то хотела забрать его с собой, но отец мягко возразил: «Оставь как было. Пусть он ждет тебя здесь, вместе со мной».

Они исполнили свои слова, и внутри потеплело от мысли о том, что комната всегда меня ждала — и папа с Мерлином, очевидно, тоже.

Погладив длинные заячьи уши, я подошла к столу, где в простенькой пластиковой рамочке стояла фотография, напечатанная еще по старинке, на фотобумаге. Единственный снимок, запечатлевший отца с моей матерью — маленькой, хрупкой и невзрачной женщиной с ясными голубыми глазами и светлыми волосами. Всегда удивлялась — как это я, получив от неё в подарок жизнь, не взяла больше ни единой её черты. И внешне, и по характеру я была точной копией отца — небольшого роста, черноволосая, зеленоглазая и такая же упрямая. Даже стриглась коротко — так же, как он.

Мать я не знала — та умерла при родах, что было случаем практически небывалым. Роды к тому времени уже умели принимать безукоризненно. Иногда мне казалось, что никакой матери у меня и не было, настолько я не походила на неё, и лишь фотография на столе убеждала — откуда-то я же должна была взяться. Да только женщина на изображении продолжала оставаться для меня призраком, папа практически ничего о ней не рассказывал. Я знала только, что женился на ней он поздно, в тридцать семь лет, и что она была младше на два года. А уже через год родилась я. Вот и всё, что мне было известно. О её привычках, о характере отец умалчивал, и я всю жизнь довольствовалась тем, что придумывала себе идеальную маму, про которую не стыдно рассказать в школе или подружкам. И никто не знал, что такой идеальной мамой для меня стал папа. Именно он был для меня всем — родителем, другом, советчиком. У нас не всегда получалось найти общий язык, но он был всего лишь одиноким мужчиной, а я — ребенком. Ему было сложно, по его рассказам в первое время он вообще не знал, что со мной — младенцем — делать, но со временем освоился и стал самым лучшим отцом, которого только можно было вообразить.

Это всё я поняла уже позже, когда переехала к мужу и смогла думать более-менее беспристрастно, а тогда мы очень часто ругались. До криков, хрипоты, хлопанья дверьми и недельных молчаний. Отцу не нравилась моя работа, меня раздражала его старомодность и упрямство, то, что он так и не нашел себе пары, и то, что если я уйду, он останется совсем один.

— Почему ты не женился еще раз? — однажды в отчаянии спросила его я.

— А зачем? — недоуменно ответил он.

— Как это зачем? Ну, это ненормально, когда такой мужчина остается один. Ты же еще ого-го!

— Ненормально — это что-то другое. А меня пока всё устраивает.

— И тебе вот не одиноко, не тоскливо, не хочется, например, чтобы кто-то еще был? — попыталась подтолкнуть его к нужной мысли.

— Мне тебя с головой хватает, — хмыкнул он.

— Папа! Я серьезно!

— И я серьезно, — он вздохнул и автоматическим движением поправил очки на переносице. Он всегда так делает, когда думает. — Мне никто больше не нужен. Я прожил свою жизнь так, как хотел, и с кем хотел. Мне этого достаточно.

— Ты так сильно любил маму?

Он снова вздохнул, на этот раз тяжелее.

— Да. Я любил её так, как только мог. И с тех пор не хочу другой женщины.

Мне пришлось довольствоваться этим ответом — в нем был тот максимум серьезности, на который способен отец в откровенных разговорах.

* * *

Человек устроен странно — это я выяснила уже давно. Когда приходит горе, очень многие находят себе работу для рук, лишь бы только не давать голове думать. Я, судя по всему, не исключение, так как затеяла грандиозное по своей дерзости дело — уборку в папиной квартире. Дело и впрямь было рисковое — отец никогда не разрешал мне даже прикасаться к своим личным вещам. У нас было условное разделение: моя комната, в которой он никогда ничего не тронул, нейтральная территория — кухня и гостиная, а также личное папино пространство — спальня и кабинет. Свою комнату приходилось убирать раз в неделю, изредка мне поручалось заняться нейтральной территорией, а вот к собственным «покоям» папа меня не подпускал, делая уборку самостоятельно. Даже окна сам мыл.

Я, будучи ребенком, никогда не понимала этого патологического собственничества и всё приставала к отцу с расспросами, дергая при этом за рукав:

— Пап, ну пап! Объясни, почему мне к тебе даже заходить толком нельзя?

— Лили, ты мне сейчас рукав оторвешь! — однажды возмутился он.

— И оторву, — зловеще пообещала я, — если не расскажешь мне наконец.

— Ох, ну как же тебе объяснить…

— Словами, пап, словами. Желательно простыми. А то я же тебя знаю, ты можешь мне и теорию энергетических полей еще раз рассказать вместо ответа на вопрос.

К его чести, он немного смутился. А то был у нас и такой эпизод.

— Пойми, Совенок, у каждого человека должно быть пространство, которое принадлежит только ему и больше никому другому.

— Ну так пусть оно тебе и принадлежит. Я же не посягаю. Просто не понимаю, почему я не могу время от времени там находиться.

— Потому что для некоторых людей своя комната это настолько же личное как, скажем, белье или мысли. Ты бы ведь не хотела, чтобы кто-то топтался по твоим мыслям или ходил в твоих вещах?

Я отрицательно затрясла головой.

— Фу!

— Вот видишь.

— И всё равно. — Ручаюсь, в моих глазах было упрямство. — У людей обычно одна комната. А у тебя целых две. Не нужны же тебе обе? Ведь кто-то же и похуже нас живет, а довольствуется малым.

— А некоторые дети растут в чуланах, — неопределенно пожал плечами папа. — И это не значит, что они, когда вырастут, не имеют права жить так, как им приятно. В общем, тема закрыта, — резко свернул он разговор.

Надо сказать, что я тогда совершенно ничего не поняла, и весь оставшийся день никак не проходило ощущение, что меня попросту обвели вокруг пальца.

Позже я пыталась несколько раз вернуться к этому вопросу, но папа на корню пресекал любые попытки обсудить данную тему. И, естественно, всю жизнь меня жгло любопытство — что же он там прячет, если так противится моему присутствию в тех комнатах. Мысль, что, может, всё именно так, как он мне и объяснял, просто не приходила мне в голову. Казалось, что в кабинете (особенно в кабинете — ну что может быть интересного в обычной спальне?) он прячет что-то ужасно таинственное и интересное. Какие-нибудь сокровища, мистические манускрипты, тайные карты… Или нечто не менее важное и увлекательное. И сама комната была окружена ореолом тайны — за портьерами чудились неведомые создания, а одно время я была уверена, что под столом живет нечто странное…Самое обидное заключалось в том, что проникнуть в кабинет без его ведома было решительно невозможно. Даже когда отца не было дома, он всегда знал, если я нарушала его запрет, и проскальзывала внутрь, пусть даже на секундочку. До сих пор это остается для меня загадкой. Я никогда не оставляла за собой следов, всегда клала то, что брала, обратно — миллиметр к миллиметру. И, тем не менее, как бы скрытно и осторожно я себя ни вела, когда возвращался с работы отец, его лицо принимало хмурое выражение.

— Ты опять без спросу лазила в мою комнату?

— Но… я… — Мои попытки оправдаться всегда были жалкими, потому что меня буквально парализовывал его взгляд. Он становился тяжелым и мрачным, как большое топкое болото, даже радужка темнела.

— Я знаю, что ты там была.

Тогда я виновато опускала голову, не в силах выдавить из себя и слова, а папа говорил мне убираться с его глаз долой. Потом неделю со мной не разговаривал сверх необходимого. А ведь я даже не успевала толком ничего рассмотреть — так сильно колотилось сердце, и так я торопилась улизнуть, боясь, что в ту же секунду вернется папа и застанет меня врасплох. Лишь дважды я набралась смелости — один раз заглянула в бумаги на столе, в которых ничего не поняла, а второй — наугад вытащила книгу из полки. Она оказалась на непонятном языке — вроде бы знакомые английские буквы, но ни одного слова я не узнала.

Очень часто потом думалось, почему отец не запирал свои комнаты, если так не хотел, чтобы я туда заходила? Однажды, через много лет, меня осенило — это был элементарный вопрос доверия. Ему было важно, чтобы я научилась уважать его желания, не в силу запрета, а просто потому, что он — мой папа…

Наверное, именно благодаря всему этому решиться на тотальную уборку было сложно и немного страшно — в глубине души я всё еще боялась отцовского гнева. Лишь подлая, паршивая мысль о том, что он-то мне уже ничего не сделает, словно бы давала карт-бланш на все мои действия. Но всё же, я долго не могла заставить себя заняться кабинетом — постоянно преследовало чувство, что я собираюсь сделать нечто ужасно неправильное, посягнуть практически на святое. Пришлось отложить эту мысль на несколько дней — как раз появится время морально подготовиться, а пока есть еще масса дел — прихожая, кухня, гостиная и, конечно же, кладовка.

Сегодня был третий день, и я как раз закончила драить кухню. За время моего отсутствия папа умудрился развести там истинно мужской беспорядок, хотя и было видно, что он старался держать всё в чистоте. На самой кухне мало что изменилось, только несколько агрегатов, на которых он готовил мне соки, пюре и прочую ерунду, были попрятаны в шкафах. И на полочке, где раньше стояла маленькая хрустальная ваза, теперь красовалась некогда любимая мною чашка. Она гордо поблескивала керамическим боком — этакий памятник прошлому.

Усталость от проделанной работы давила на плечи, и с довольным видом обозрев плоды своих трудов, я отправилась в спальню к папе. У меня давно была мысль с ним поговорить, но я никак не могла решиться: разговор обещал быть непростым.

С тех пор как я научилась более-менее думать, внутри росло любопытство: какой же была жизнь отца до того, как я родилась? Как он рос, где учился, с кем общался, где потом работал, как полюбил маму?.. Хотелось услышать смешные историй, случаи, приключения. Хоть что-нибудь, что могло показать, каким он был человеком. Уже тогда, своими детскими мозгами я понимала, что отношение ко мне — это ведь еще не всё. К тому же, в нашей с ним жизни всегда было слишком много странностей, и если я не проясню все эти вопросы сейчас, вполне вероятно, что правды мне не узнать.

С почему-то колотящимся сердцем я заглянула в приоткрытую дверь папиной комнаты. В первую секунду сердце словно ухнуло вниз, но мгновение спустя я поняла — он просто спит. Так происходит каждый раз, когда я вижу его неподвижную фигуру с закрытыми глазами. Мне всегда страшно, что он уйдет, не попрощавшись со мной — и мы не успеем сказать друг другу главного. Дурацкое свойство человеческого характера — говорить о главном только в самом конце, до этого отчаянно надеясь, что конец-то еще далеко…

К себе я возвращалась с невольным вздохом облегчения. В глубине души я была рада, что разговор откладывается. Потому что фактически, своими вопросами я собиралась оскорбить его, уличить во лжи, вытянуть признание о том, как же всё было на самом деле. Мне так хотелось знать, что же это за человек, который меня вырастил — кто он на самом деле? Какой он с другими, когда нет меня?

Наша с отцом всегдашняя проблема заключалась в том, что на весь град вопросов о его прошлом он всегда отделывался сказками. Притом, делал это настолько виртуозно, что я сидела, буквально развесив уши, и боялась даже пошевелиться, чтобы не разрушить очарование истории. Естественно, в детстве, лет до одиннадцати-двенадцати, сказок хватало с головой. А потом появились собственные, «крайне важные» проблемы, да и дошло, что к отцу приставать бессмысленно — ответа всё равно не дождусь. Но вопросы никуда не делись, и последние несколько лет я всё чаще и чаще к ним возвращаюсь, вспоминая, думая, анализируя, и пытаясь понять — возможно, это я что-то упустила?

В моем внутреннем каталоге странностей накопилось предостаточно. Они идут не по порядку, вперемешку, но каждая из них важна как элемент паззла, который я сейчас пытаюсь собрать.

… Очень хорошо помню, что до одиннадцати лет отец относился ко мне несколько… странно. Как будто я была бомбой замедленного действия. Постоянно в его взгляде, обращенном на меня, сквозила некоторая настороженность, словно он ожидал какой-то выходки. Особенно это проявлялось, когда я играла дома или с другими ребятами на улице. Он всегда, хотя бы краем глаза наблюдал за моими действиями, чтобы я чего-то не натворила. Часто меня это раздражало, когда хотелось поиграть без родительского надзора, но постепенно я привыкла, чего не скажешь о моих дворовых друзьях. Они стеснялись присутствия взрослого и старались поменьше со мной пересекаться. Я очень расстраивалась, плакала и обвиняла папу в том, что это из-за него у меня нет друзей, на что он всегда отвечал: «Это моя обязанность как отца, следить за тобой».

А в одиннадцать лет, в августе, всё вдруг взяло и закончилось. Пропало настороженное ожидание из папиного взгляда, он перестал следить за каждым моим шагом, и я с радостью окунулась в ставшую неожиданно вольной жизнь.

В первом классе учительница спрашивала у всех детей — кем работают ваши родители? Я растерялась и не смогла ничего ответить. До этого времени подобный вопрос у меня в голове не возникал. В тот день я, невероятно смущаясь, ответила: «Папой», чем заслужила звонкий смех учительницы. В тот же день, после школы я поинтересовалась у отца о его работе. Он ответил слово в слово что и я: «Папой».

— А до этого? — не унималась я.

— Лет с двадцати пяти — консультантом-аналитиком.

Там было еще какое-то сложное слово, но я не запомнила.

— А что это значит?

— Объяснять людям всякую ерунду, которую они не понимают.

— Как справочная?

— Почти. — Отец улыбнулся и поправил у меня на голове шапочку.

— Ску-у-учно, — протянула я. — А еще раньше что ты делал?

— А до этого я работал волшебником, — засмеялся он.

Перед сном папа, как обычно, пришел читать мне книжку. Без книги я никак не хотела засыпать.

Я уже ждала его, завернувшись в одеяло.

— Пап, а давай ты сегодня не будешь мне читать?

Он удивился:

— Уже спать хочешь?

— Не-а. Я хочу, чтобы ты мне рассказал про то, как был волшебником.

У него на лице отразилась растерянность.

— Я ведь тогда пошутил. Ты же понимаешь, что волшебников не существует?

— Как это не существует? — мои глаза стремительно начали наполняться слезами, задрожала нижняя губа. — Но т-т-т-ы же мне чита-а-ал… Значит, это всё неправда? И Санты то-о-о-же не-е-е-ет?

По-моему, ни один родитель не может устоять, когда плачет его ребенок. Папа кое-как, сбивчиво начал оправдываться, говоря что, конечно же, существуют, просто совсем не здесь, а Санта — тем более, и вообще, я неправильно его поняла. В общем, сошлись на том, что он мне всё-таки будет рассказывать.

— Но не чаще раза в неделю! — вздохнул он, поправляя очки на переносице.

— Почему?

— Или раз в неделю, или никак — у меня просто не хватит историй.

Пришлось соглашаться.