Снейп даже не шипит — яростно хрипит мне в лицо. А я только судорожно разеваю рот, как рыбка-гуппия, и даже хрипеть не могу: сухие профессорские пальцы сдавливают мне горло не хуже чугунных тисков.
Гермиона замерла в углу между лестницей и стеной подземельного коридора, смотрит с недоуменным ужасом на Снейпа и с ужасающим недоумением — на меня. Я хорошо знаю это ее выражение лица — так она смотрит, когда о чем-то догадывается, но сама пугается своей догадки. За кого она боится? За меня? За него? Или боится его?
— Что?! Ты?! Им?! Показал?!
Пусти, Снейп, не души, я сам повешусь! На собственном галстуке! Хотя бы для того, чтобы не расколоться по слабости и не болтануть, что именно я притащил на судилище Визенгамота и выставил на обозрение в огромный судебный думосброс! Потому что никакие объяснения не объяснят, никакие слова не расскажут, не выскажут, не выразят, не отразят… потому что нет оправдания.
Оправдали Снейпа, но меня — меня кто оправдает?!
Визенгамот здесь бессилен.
— Легиллименс!
О нет, Мерлин, нет, ни в коем случае, ни за что, Протего, низа что, низ… ач… то…
— Не пыхти.
— Я не пыхтю.
— И не сопи.
Гермиона и впрямь забавно посапывает — как всегда, когда выполняет сложное домашнее задание.
— Я не сопю.
— Соплю.
— Чью соплю?
— Твою, если не перестанешь шлепать по холодному полу без тапок. Ты почему еще не спишь?
— Жефья жафчфа.
— Перо изо рта вынь, я зельевар, а не переводчик с мертвых языков. Иди спать, три часа ночи.
Два сорок пять, вообще-то. Мне из моего угла часы хорошо видны: я специально стараюсь в этот закуток у шкафа попасть, оттуда вся комната на обозрении, и камин рядом.
— Завтра зелья.
— И что?
— И все. Сам-то не спишь.
— Я большой мальчик, и у меня бессонница.
Снейп развалился в кресле перед камином и на коленке небрежно-презрительно расчеркивает пером чью-то контрольную.
— А я маленькая девочка, и у меня завтра экзамен.
Снейп стряхивает исписанный красным пергамент на пол и берет из стопки следующий лист.
— И что?
Вот от этого взгляда Гермионы мне обычно хочется забиться в щель между обоями — она так смотрит, когда говорит что-нибудь вроде: «Гарри, ты такой дурак только по пятницам, я надеюсь?»
— И я его хочу сдать!
Судя по виду Снейпа, желания забиться у него не возникает. Совсем даже наоборот — он поворачивается к Гермионе с точно таким же выражением лица и пожимает плечами:
— Сдашь.
— Ага, прямо вот так приду и сдам!
— Прямо так и сдашь. Спать иди.
— Какое спать! У меня еще сорок вопросов не повторе…
— Ты их в сороковой раз повторяешь. Спать, я сказал.
Очередной пергамент слетел на пол в компанию нескольких десятков таких же «раскрасневшихся» листов.
— А ты не командуй! Не тебе завтра сдавать…
— Я свое отсдавал. Спать.
— Уже храплю! Волшебное слово где?
— Марш!
Я улыбаюсь во всю рожу. Обожаю эти их вечерне-каминные перепалки, и, бывает, даже закрываю глаза, чтобы уловить малейшие изменения интонаций и оттенки обертонов: вот сейчас Снейп натурально рявкнул, и лет пять назад я от такого рявка обмочился бы, но теперь я слышу правду. Я слышу — он беспокоится, что Гермиона не выспится перед экзаменом и будет плохо себя чувствовать. В легком эхе, которое повисло под потолком после раздраженного профессорского вскрика, позванивает это беспокойство.
Наверное, Гермиона слышит то же, что и я. Во всяком случае, она неохотно закрывает книгу и сгребает в охапку пергаменты:
— Вот завтра меня как поставят в позу Тренделенберга…
— Куда поставят?..
Загадочное название загадочной позы заставляет Снейпа отвлечься от художественного расписывания контрольных.
— В коленно-локтевую позицию.
— А… — Снейп ухмыляется и снова принимается за пергамент. — «А ля креветка»… И что тебя смущает?
— Действующие лица. Если б я тебе экзамен сдавала, то согласилась бы даже на позицию Псоас, не то что на Тренделенберга…
— Хватит умничать. Это не позиция, это тест на опьянение… Хрен выговоришь.
Снейп, едва не вывернув шею, смотрит, как Гермиона раздевается, заплетает волосы, с тоской поглядывая на учебники и конспекты.
— Даже не думай, ребенок. Живо спать, и чтоб через минуту я только храп слышал.
— Я не ребенок!
Гермиона забирается под одеяло — большое, пышное, из какого-то офигенного супер-пуха какой-то супер-клуши. Снейп его недавно добыл, это одеяло, когда Гермиона пожаловалась, что мерзнет ночами. Не, поначалу побурчал, конечно, про гриффиндорскую изнеженность и согревающие чары, а потом на его постели появилось это атласно-пуховое чудо. У самого профессора одеяло — не одеяло, так, тряпочка условно шерстяная, но ему хватает. Жаль, я не могу пожаловаться, я тоже мерзну.
— Еще какой ребенок. Наивный и неумный.
— Ну конечно! Еще «дитя мое» меня назови, — Гермиона возится, устраивая себе из одеяла гнездо, и мы со Снейпом наблюдаем за ней с одинаковым, наверное, удовольствием.
— Логика не просто женская, а еще и гриффиндорская! Спи уже.
— Ну, у меня хоть гриффиндорская логика есть, а у некоторых слизеринцев так вообще никакой.
— На Малфоя намекаешь? Вообще-то, ты уже должна видеть десятые сны. Или станешь утверждать, что разговариваешь во сне?
— Это вы, уважаемый профессор, своим трепом никак не даете мне заснуть. Если я завтра завалю зелья, так и скажу, что не выспалась из-за профессора Снейпа…
— И никого этим не удивишь. Спи.
Гермиона что-то еще бубнит в подушку, но Снейп демонстративно не реагирует. Кажется, ухмыляется даже. Ну-ну, посмотрю я на его ухмылочку, когда Гермиона…
…поднимает от подушки взлохмаченную голову и наигранно-капризно хнычет:
— Не могу заснуть. Полежи со мной!
Вот и все.
Снейп обреченно вздыхает, собирает непроверенные контрольные, переставляет чернильницу с пола на прикроватный столик и укладывается рядом с Гермионой. А я беззвучно ржу над профессорской физиономией: она невозмутимая, как подошва его же ботинка. Интересно, как долго Снейп сегодня вытерпит… В предыдущий раз, когда я здесь был, он героически хмурился минут сорок, потом сдался.
Часы отщелкивают три. Снейп отчеркивает пергаменты один за другим и опять бросает их на пол. Гермиона усердно сопит ему в бок. Я методично пощипываю себя за разные места, чтобы тоже не задремать — нужно дождаться, пока уснет Снейп, и тогда метелить к себе по-тихому…
— Не могу заснуть.
Блин!
Я это чуть вслух не сказал, а Снейп, судя по выражению лица, очень громко подумал то же самое, только менее цензурное.
— Сонного?
— Не… Расскажи чего-нибудь.
— Экзамен за тебя не сдать?
— Нет, это мой квест.
— Что твой?..
— Ну… а, неважно. Расскажи, у тебя голос засыпательный.
— А я все удивляюсь, почему у меня на уроках юные долбо… кхм, идиоты ничего не понимают. Спят, видимо.
— У тебя заснешь…
— Ну и зачем тогда…
— Ну мы же не на уроке. Или хоть песенку спой, колыбельную…
Вот это она зря, издеваться над Снейпом, лежа с ним в одной постели, еще опаснее, чем издеваться над Снейпом у него на уроке, я думаю.
— Если я запою, у меня все чучела оживут и в ужасе разбегутся.
— Ух ты! Живительная сила голоса! Воскрешение из маринованных!
Гермиона хихикает, а Снейп раздраженно кривится. Хотя нет, не раздраженно… чертовы свечи мерцают, тени дергаются, и мне не разобрать — то ли профессор злится, то ли опять ухмыляется. Листы опускаются на пол почти беззвучно, и красные чернила на них выглядят как-то по-гриффиндорски…
— А у тебя сколько ТРИТОНов?
Обреченный вздох, очередной листок на полу.
— Шесть.
— А что так ма…
— Их тогда всего семь было.
— Я знаю. Вот и спрашиваю — а почему не все?
— Потому что я максимализмом не страдаю. Ты будешь спать наконец?
Нет, все-таки он раздражен — перо отшвырнул, непроверенные контрольные спланировали на пол и перемешались с уже проверенными. Снейп приподнялся, ругнулся, но собирать пергаменты не стал: Гермиона потянула его обратно на подушку.
— И я не страдаю, я получаю от него удовольствие. Спать буду. Потом. А что ты не сдал?
— Какая тебе разница?
Какая ей разница… ей до всего есть разница. Кто не испытал на себе таранную мощь любопытства нашей Гермионы, тот ничего в жизни не видел. А кто испытал — тому уже и бояться нечего.
— Интересно…
— Отстань и спи! Интересно ей…
— Руны, наверное?
Все, профессор попал. Она его будет терроризировать хоть до утра, лишь бы узнать, на чем же там сто лет назад срезался наш Великий и Ужасный Подземельник. И я тоже попал. Потому что я отсюда выйду в лучшем случае к завтраку. В худшем — не выйду вообще. Вынесут.
— Нет. Спи.
— Уход?
— Его не было в списке ТРИТОНов.
— Хммм… Нумерологию?
— Честное «Удовлетворительно».
— Неужели Трансфигурацию?
— Спи, ребенок!
— Я не ребенок! Ну не Зелья же?
— Не Зелья. Все, спи, я больше с тобой не разговариваю.
— Зато я с тобой разговариваю! Предсказания?
Гермиона откровенно дурачится: перечисляет предметы, улегшись Снейпу на грудь, а он закинул руки за голову и созерцает потолок, молча и красноречиво. Наконец Гермиона приподнимается и лепечет недоуменно и ошарашенно:
— Но тогда остается… только ЗОТИ…
Снейп не дернулся, не вздрогнул, не вздохнул, не моргнул.
Мерлин, неужели?.. Нет, быть того не может.
— О Мерлин… не может быть… чтобы ты не сдал Защиту…
Профессор замер, как умер.
Вот тебе, отличник, и Тремудрый турнир. Кто бы мог подумать — Снейп, и не сдал… ЗОТИ!
— Я ее не сдавал.
Возможно, Гермиона не заметила... Но я — я вижу отлично, как Снейп нервно, будто невзначай, судорожно и неловко одернул левую манжету.
— А почему?
Профессор отпустил манжету с брезгливой поспешностью.
— Много будешь знать — не успеешь состариться. Спи.
Гермиона медленно скользит ладонью по его плечу, поглаживает внутреннюю сторону предплечья, сжимает запястье. И шепчет осторожно и настороженно:
— Из-за нее?
Снейп молчит. Но лучше б кричал, честно, потому что это его упрямое досадливое молчание говорит больше любых слов. Кажется, он даже напуган немножко: еще бы, он ведь не общался с Гермионой в течение семи лет, как я и Рон, и представления не имеет, что ее способность все замечать и моментально делать выводы действительно порой вгоняет окружающих в ступор, граничащий с опаской. Так тебе, слизеринская сволочь, не ты один тут умный.
А еще профессор не в курсе, что Гермиона в своем стремлении к правде бывает безоглядна, а иногда и жестока.
— Вызвал?..
— Нет.
Я никогда не видел столько эмоций на лице профессора Снейпа. Даже когда он умирал. Даже когда он выжил. Даже когда я в первый раз наблюдал их с Гермионой вдвоем. Эмоции Снейпа оказались похожи на калейдоскоп из одних оттенков черного: боль, досада, гнев, злость, раздражение, усталость мелькнули и пропали, оставив по себе легкую тень тоскливой обреченности. Эта обреченность на мгновение скривила его губы усмешкой — или просто свеча опять мигнула причудливым отблеском? Наверняка знает только Гермиона — она все так же лежит на профессорской груди и смотрит прямо ему в лицо, внимательно и сосредоточенно.
— А что?
Кто другой, не Снейп, наверняка уже давно понял бы, что не отвечать на вопросы Гермионы бесполезно: ей бы следователем работать в Аврорате. Грюм, кстати, намекал… Но Снейп — не Грюм, Снейп — это Снейп, и потому он молча и довольно грубо спихивает с себя Гермиону и вскакивает с постели прямо на разбросанные по полу пергаменты.
Наша староста гипнотизирует его спину. Я засекаю время: минута, две, две с половиной, две сорок три… В тот момент, когда я почти поверил, что взглядом можно просверлить в человеке дырку, Снейп говорит, словно прыгает с Астрономической башни:
— Поставил.
Хм… Волдеморт никогда не отличался своевременностью своих поступков — по себе знаю. Бывало, как похозяйничает в голове, так потом неделю звенит в обоих ухах, и хоркруксы кровавые в глазах. Осчастливить Меткой в день сдачи экзамена по ЗОТИ — вполне в его духе. Странный он был человек, и по-крупному гадил, и по мелочи, и все одновременно. Хотя нет, не человек, по большому-то счету…
— …а утром состояние полной невменяемости, «убейте меня из милосердия».
Ну вот, задумался, снейповские откровения пропустил. Жаль. Второй раз Гермиона его на такие душещипательные воспоминания не раскрутит.
— Напялил первое, что нашел, — даже не все свое, по-моему, — ползу вдоль стеночки на экзамен. И кто-то из наших навстречу случился, не помню уже, кто. «Зеленый ты, — говорит, — какой-то. На, хлебни». Ну я и хлебнул сдуру, что дали. Нет, чтоб понюхать. Думал, укрепляющее, оказалось, огневиски.
— И что?
— Да ничего. Заполз в кабинет, там комиссия сидит, а у меня вид — из Азкабана краше выходят, вискарем тащит за милю, и мантия наизнанку. Экзамен закончился, не начавшись.
Вот не пойму — вроде эта история для него должна быть шоком, вторым после родового, а он так ее рассказывает, будто над собой сам смеется. Что тут смешного? Особенно если учесть, что у них с Волдемортом просто-таки бзик на этой Защите, будь она неладна.
Гермиона смотрит озадаченно и задумчиво, а Снейп ухмыляется, как всегда, криво, и печально, как никогда. Э, нет, больно ему все-таки. Мне бы тоже хреново было, если бы я вот так не сдал ЗОТИ: не оттого, что не готов, и не потому что дурак, а потому что казавшийся правильным выбор с первых же часов начал требовать никому не нужных жертв.
— А ты думала, я начну петь, как меня паскудники-экзаменаторы завалили?
Ну вот, он тоже истолковал молчание Гермионы неправильно. Мы с Роном на этом долго «ловились» — она всегда молчит с таким осуждающим видом, никому и в голову не приходит, что она может просто молчать.
— Если бы ты мне начал про заваливание петь, я бы ни за что не поверила.
А теперь она улыбается.
Кто бы мог подумать, что я стану завидовать Снейпу! Но я натурально подыхаю от зависти. Чернющей, чернее сердца Волдеморта, зависти. Потому что за такую улыбку можно отдать… все, что угодно, можно отдать. За ласковую насмешку в глазах, за спокойную уверенность, и за лукавинку в уголках губ — если бы Джинни хоть раз подарила мне такую улыбку, я бы Волдеморта грохнул голыми руками года на три раньше! Да кто угодно заставит море расступиться, горы врыться в землю, Дракучую иву замереть на сто лет, если его женщина так улыбается!
Правда, я подозреваю, так улыбаться умеет только Гермиона… А Снейп подвигами уже накушался, похоже.
Но что ж теперь, никому горы не сворачивать, что ли?
— Следственный отдел Аврората по тебе плачет горючими слезами, — Снейп снова усмехается, теперь немного смущенно: — Как это ты меня развела на откровения о бурной юности?
Гермиона снова зарывается в одеяло, сворачивается калачиком:
— Просто ты хотел об этом рассказать…
— Следственный отдел Аврората рыдает всем своим тесным дружеским коллективом. Спи.
Снейп даже руки скрестил на груди — не, ну я не могу, только что ронял скупую мужскую слезу по несданному экзамену, а теперь нацепил рожу «кирпич номер три» и думает, что мы ему поверим!
— Сплю, — мне показалось, или Гермиона хихикнула в подушку? — А ты полежишь со мной?..
Да, я пришел к ним снова. И снова, и снова, и еще раз, и опять. Я не знаю, что вело меня в Подземелья каждый вечер, как на уроки. Я не мог спать, я не мог есть, я дышать не мог, если не видел их хотя бы день. Вот так, вдвоем. Уверенных, что они скрыты от чужих глаз, и позволяющих себе делать и говорить то, чего ни за что бы не сделали и не сказали в другое время в другом месте. С тем, что я извращенец, пришлось смириться.
Мне было плохо без них.
Разве я могу это объяснить, когда я сам этого не понимаю?!
Сова оказалась какая-то истеричная: во-первых, какого лысого Мерлина она понеслась в Подземелья, а во-вторых, она принеслась и заметалась по комнате вместо того, чтобы отдать письмо и чинно убраться восвояси. Снейп попытался ее половить, потом матюгнулся Ступефаем, забрал письмо и ногой выпихнул валяющуюся в обмороке сову за дверь.
Птичку жалко.
Судя по всему, Снейп успел тридцать раз пожалеть, что так старался отобрать у совы послание. Он несколько раз перечитал написанное на пергаменте (из своего угла я разглядел нечто, похожее на гербовую печать), скомкал лист и швырнул в негорящий камин, процедив сквозь зубы: «Здравствуй, жопа, Новый Год!» Сидел в кресле, потом ходил туда-сюда по комнате, потом у него книги летали, шкаф хлопал дверцами, стаканы бились об стены, и парочка едва не разбились об меня… Из камина вздымались клубы пепла, звенели стекла, что-то трещало, где-то взрывалось, куда-то падало…
Как я остался жив и не покалечен — сам не понимаю. А Снейп стоял посреди всего этого кошмара и хаоса недвижимо, сжав кулаки и закусив губу, белый, как борода Дамблдора, и такой взбешенный, что мне стало страшно. Не за себя — как-то так беспредметно страшно, вообще.
Закончилось светопреставление эффектным самоубийством зеркала: оно спрыгнуло с каминной полки, пронеслось на бреющем полете прямо над моей головой и неминуемо убило бы еще и Гермиону; слава Мерлину, она успела спрятаться за дверью. Зеркало врезалось в дверь, возопило и осыпалось на пол грудой сверкающих остробоких конфетти.
Гермиона осторожно заглянула в комнату:
— Это у тебя перестановка так проходит?
Кто может похвастаться тем, что видел неприкрытую панику на лице Снейпа? Я видел. И никому такого не пожелаю. Снейп в панике — это все равно что Волдеморт в пачке: нелепо, непонятно и опять страшно.
Вот и Гермиона попятилась, когда профессор к ней обернулся.
— Что случилось?..
Над профессорской головой с истерическим «бдзящ!» взорвалась лампа, и листок — тот самый листок, словно обзаведшись разумом, выпорхнул из камина вместе с очередной порцией пепла и скользнул по полу прямо к ногам моей лучшей подруги.
— Северус? А поче…
Все, что летало по комнате — пергаменты, книги, перья, склянки, тряпки — рухнуло на пол и на меня.
— Нам нужно расстаться.
ЧО?! Не, я не понял!!!
— В смысле?
Гермиона, видимо, тоже не поняла.
— В прямом. Все, свободна, иди рыдай, а я занят.
Охренеть. Нет, не так. Охуеть!!! Вот же падла слизеринская, вот же сука волдемортова недобитая, уебище подземельное, гнида!!! Где моя палочка?!
— Это из-за постановления?
Стоп, натянуть мантию обратно.
Никогда не слышал, чтобы Гермиона говорила таким тоном. Холодно, строго, звеняще-высоко — словно перед нею не профессор и не мужчина ее, а нерадивый первокурсник, шляющийся по коридору после отбоя. Прямо… прямо как МакГонагалл. Только позы самовара не хватает и очков.
— Понятно.
Да, Снейп молчит очень однозначно. Он стоит еще прямо, как черенок от метлы проглотивши, но плечи уже потеряли напряжение, ослабли по-бойцовски сжатые губы, и только желваки перекатываются на скулах — чтоб ты зубы до корней стер, подонок!
— Откуда знаешь?
— Доброжелателей толпы.
Не нравится мне выражение лица Гермионы. Совсем не нравится.
Она поднимает пергамент, покорно лежавший у носков ее туфель, пробегает его глазами. Потом чинно ставит сумку, деловито проходит к дивану, переступая через обломки лампы, усаживается.
— Может… объясните взаимосвязь, сэр?
Снейп коротко и обреченно вздыхает, сует руки в карманы, глядит на нее исподлобья:
— Не понимаешь?
— Нет.
Снейп смотрит исподлобья и — мне отсюда не видно! — как бы не умоляюще…
— Меня уже не спасти. А тебя — можно.
— Точнее! От кого ты собрался меня спасать?
— От себя.
— Спохватился!
Снейп ее как будто не слышит, хотя в другое время — орденом Мерлина клянусь! — отбрил бы так, что мало не покажется…
— Если мы сейчас расстанемся со скандалом, ты выйдешь сухой из воды. Дашь нужные показания — и с тебя взятки гладки, только затверди, как двенадцать способов использования драконьей крови: приставал, домогался, принудил, ну придумаешь что-нибудь.
Гермиона хмурится и усмехается одновременно — как это у нее получается?
— То есть… если я заявлю, что сама… способствовала и всячески поощряла… то тебе не легче, а мне хуже? Я правильно понимаю?
— Правильно.
Снейп не смотрит на нее. Он смотрит в угол, то есть на меня. И я вижу… Ох, я бы отдал все на свете, лишь бы не видеть этого. Я вижу, как с его лица сползают эмоции. Все до единой. Я снова вижу своего ненавистного преподавателя Зелий, вижу, как на первом уроке, — а я так отвык от него такого! Я уже так понял, что он — человек… Но только теперь я совсем понимаю: то выражение зельеварского лица, которое мы наблюдали из года в год, на самом деле не было злобой, отвращением или презрением. Это было отчаяние.
Гермиона в сердцах швыряет пергамент через всю комнату, и он приземляется как раз передо мной. «Именем Британской магической республики… Судебная коллегия Визенгамота… постановляет возбудить уголовное дело… Северуса Тобиаса Снейпа… по факту совращения несовершеннолетней… отягчающие обстоятельства… надлежит явиться… в случае уклонения… меры пресечения… разъясняется право на квалифицированную юридическую помощь…» Или я чего-то не понимаю, или одно из двух. Кто же та сволочь, которая капнула?! Кто же то дерьмо, у которого на счастье гриффиндорской старосты и слизеринского декана аллергическая сыпь? Кто продался?!
Мы сколько угодно можем осуждать и предавать остракизму. Мы — но не всякая дрянь, заглянувшая в нашу жизнь для понюхать и написать про жареное. Не то чтобы мы имеем право на суд — но все остальные даже рядом с этим правом не ходили. Ни у кого нет права судить их; ни Визенгамот, ни Мерлин, ни Бог и ни Дьявол не вправе оценить то, что они сделали. Потому что никто не властен судить о любви.
И у меня на руках волосы встают дыбом, когда я слышу злое, обиженное и остро-обличительное:
— Что ж вы меня, профессор, за дешевку держите?! Думали, Героиня узнает, испугается и сбежит? Шкурку свою спасать от общественного порицания?
Снейп потрясенно молчит. Потом выдавливает трудное и хриплое:
— Боюсь, ты не поняла…
— Я не поняла? — Гермиона вскакивает с дивана и медленно, угрожающе, шаг за шагом приближается к Снейпу. — Я? Не поняла? Нет, профессор, это вы меня не поняли! Что, решил, разок прикрикнешь, и я помчусь впереди собственного визга?! Не с той связался, профессор!
Ой. Ой-ой-ой… Хорошо, что я палочку далеко не убрал, как бы сейчас не пришлось спасать Снейпа от очередной мучительной смерти. Гермиона в гневе — это кранты всему живому в радиусе тридцати футов. Желтыми канарейками Великий и Ужасный точно не отделается…
Гермиона становится к нему вплотную, смотрит снизу вверх и роняет слова, точно отвешивает оплеухи:
— Ты что же, думаешь, я позволю кучке ханжей в мантиях забрать тебя у меня? Да я тебя у смерти отобрала!!! Ты — мой, слышишь? Я не отдам тебя, Северус Снейп, не дождутся! Я! Оставляю! Тебя! Себе!
Четыре последних слова — четыре гвоздя в крышку гроба, где оказалась похоронена знаменитая снейповская выдержка. Знай наших, гриффиндорцы не сдаются. И не предают. Петтигрю не в счет.
Снейп смотрит на Гермиону и молчит. Правильно, а что он может сказать? Гермиона смотрит на Снейпа и тоже молчит. Правильно, она уже все сказала. А вот я бы с удовольствием высказался, но не в том я положении, чтобы речи толкать.
Они молчат и глядят, как Петрификусом огретые, я ни хрена не понимаю — то ли они щас друг друга убивать начнут, то ли пойдут и оба двое утопятся в Хогвартсском озере. Ну скажите же хоть слово, скажите!
Снейп отмер первым.
— Дура.
Не верю! Ну вот хоть убейте меня, хоть убейте, хоть глаза мне выколите — не верю! Я же вижу — у него внутри все воет, ноет, стынет, и он сам, сам не верит… Но это же Снейп! У него же не только сюртук, у него душа на все пуговицы застегнута.
— Сам дурак. А еще профессор…
— Это ненадолго.
— Это навсегда.
— Профессорство ненадолго.
У меня такое ощущение, что они имеют в виду совсем не то, что говорят, но вот что именно они хотят сказать друг другу, я понять не в силах. Они сами-то понимают, интересно? Мое счастье, что я вижу их обоих, потому что следующие слова Гермиона даже не произносит вслух, я читаю по ее губам:
— Так и не понимаешь?..
Снейп качает головой.
— За что ты любишь Лили?
Снейп ошарашенно вздрагивает. Я тоже — как всегда, когда речь заходит о родителях.
— Нет, я не о том, за что ты ее полюбил. Сейчас — вот сейчас за что ты ее любишь?!
Снейп выглядит так, будто ему в спину воткнули зазубренный нож и медленно вытаскивают обратно.
— Любить за что-то просто. Это всегда сначала. Потом — несмотря ни на что.
Гермиона делает шаг назад. И еще шаг. И еще.
А в следующий миг Снейп бросается к ней, сгребает в охапку — блин, ну и гоблин, он же ей так все кости переломает!
Гермиона вцепилась в профессорскую рубашку, как будто прямо щас прямо сюда заявится весь Визенгамот и начнет их со Снейпом друг от друга оттаскивать.
— Ты мне надоела. Видеть тебя не хочу. Пошла вон.
Снейп, по-видимому, тоже ждет явления Визенгамота — рук не разжимает, наоборот, крепче Гермиону к себе притискивает. Как-то у него слова с руками не совпадают… уж умерла так умерла, если гонишь — гони по-честному, а не по-слизерински. Ишь, и посылает, и держит, и на Дракучую иву влезть, и штанов не ободрать.
— Не верю.
Мне показалось, или Гермиона в самом деле успокоилась?
— Я тебя не люблю, не любил, и любить не буду.
— Неа, на правду не похоже.
Снейп тихо вздыхает.
— Ну… как там… я старый и страшный, а ты молодая и красивая, у тебя вся жизнь впереди… сойдет?
Я слышу, Гермиона улыбается:
— Нет.
Ощущение, что они произносят одно, а говорят совсем другое, аж закололо под кадыком. Я продирался через стереотипы слов, как через поросль «дьявольских силков»: ну что же, что же, о чем же они на самом деле разговаривают?! И только когда Снейп вымолвил это полусерьезное-полукурьезное: «Сойдет?», до меня доперло наконец.
Он же в любви признавался.
Потому и обнимал крепко, а не выгонял пинками из комнаты…
И Гермиона его поняла и успокоилась.
— И что мне теперь с тобой делать?
— А то ты не знаешь?
Уууууу… Вот так всегда — о чем бы они ни говорили, что бы ни делали, заканчивается все одним и тем же. Койкой. Видели, слышали, знаем. Щас они будут долго и вкусно целоваться, так долго, что даже скучно. Хотя делают они это эффектно, что и говорить. У меня поначалу аж поджилки тряслись, теперь ничего, привык.
Гермиона будет первой, как всегда. Она приподнимется на цыпочки, легонько коснется губами уголка профессорского рта, и сразу отпрянет назад, оставляя Снейпу решать, как реагировать и реагировать ли вообще. Его решение всегда неизменно. Он может осторожно придержать ее за руку или сразу сцапать за талию, но в любом случае не дает сделать больше шага. Потом они будут целоваться — шумно, со вздохами и стонами, по всем правилам, одновременно пытаясь как-то сгладить разницу в росте: или в кресло бухнутся, или на кровать, письменный стол тоже временами используют совсем не по прямому назначению… Гермиона обязательно вытянет из брюк Снейпа рубашку и скользнет ладонью под ткань, погладит его по спине прямо над ремнем — от этого у бедного профессора натурально рвет крышу. Интересно, что за нерв у него там такой проходит? Или он у всех проходит, просто не всех трогает Гермиона?
Они делают все то же, что и все — раздеваются, ласкаются, двигаются… чего тут придумаешь нового? Вперед-назад, вверх-вниз, а на столе или в постели — это география. Но почему же я каждый раз не могу оторвать от них взгляда? Почему я постоянно прихожу, прокрадываюсь, проползаю сюда и наблюдаю за ними?
Я и сейчас таращусь на них, как василиск. Это опять стол, и на Гермионе уже нет форменной блузки, и я знаю — она вот-вот запрокинет голову, и ее короткий хрипловатый смешок заставит меня задрожать. Она отклонится назад, опираясь на локти — грудь приподнята, ноги раздвинуты широко — такая бесстыжая, откровенная, предлагающая поза… Но я знаю: эта откровенность и эта смелость предназначены только одному мужчине. Иначе и быть не может.
Снейп это ценит. Нет, правда. Я слишком долго за ним наблюдал. Я уверен. Я знаю.
Он проводит ладонями по раскрытым для него бедрам, поднимая юбку — и мы оба восторженно замираем, а Гермиона довольно улыбается:
Не, ну вот же бревно бесчувственное, а? «Впечатляет…» Да я на его месте кончил бы уже от одного только вида! Интересно, как давно Гермиона носит чулки?
Словно кто-то остановил время, выхватив из его потока ослепительно-короткий, захватывающий дух момент готовности и предвкушения: так замирает хищник перед прыжком, так замирает море перед цунами, так воздух стекленеет в предчувствии урагана. Снейп — рубашка распахнута, расстегнут ремень, волосы растрепаны — стоит между колен Гермионы, словно давая ей последнюю секунду на «нет». Гермиона смотрит на него с настороженной хитрецой — словно и в самом деле скажет: «Нет!» в эту последнюю секунду.
Но секунда проходит, и напряженное молчание сменяется тихим удивленным вскриком: это Снейп резко дернул Гермиону к себе, и она, не удержавшись на локтях, распласталась по столешнице. У меня слабеют колени и почему-то немеют губы, а со стола от сильного грубого толчка падает чернильница, и по полу растекается изумрудно-зеленое пятно…
Под ботинками профессора хрустят осколки зеркала. Гермиона раскидывает руки, хватается за края стола, и ни звука — только зажмурены глаза и губа закушена, как от боли. Снейп тоже молчит, и только ритмичное похрустывание стекла под его каблуками, прерывистое дыхание и влажный шорох кожи о кожу… А я даже дышу в одном ритме с их движениями, и мне кажется, свечи мерцают тоже в такт…
Сейчас весь мир вертится только вокруг этих двоих, для них двоих, и я сам существую только чтобы видеть их. Все вокруг живет только по их законам, они — закон и правило. Нет ни профессора Снейпа, нет Гриффиндорской зануды Грейнджер, есть мужчина и женщина, и мироздание подчиняется им, потому что они суть основа. Я чувствую себя причастным к чему-то главному, единственно значимому, неотъемлемому от самой сущности бытия…
… ну и рука моя, самовольно лезущая в ширинку, видимо, тоже чувствует себя причастной к чему-то эпохальному. И хотел бы я видеть в моих недвусмысленных действиях высокий философский смысл, но с небес на землю спуститься приходится, и стремительно. Высокое — это у них там на столе, а у меня тут в углу… эх. Эскуро.
Пока разбирался с заклинанием, просмотрел, что же там такого сделал Снейп: Гермиона вдруг начала кричать. Высоко, хрипло, надрывно. Снейп крепко держит ее за бедра, а она хватается за его запястья, и то стискивает коленями его бока, то снова широко раздвигает ноги, и каждый новый толчок вышибает из ее груди новый вопль болезненного и мучительного восторга. Снейп выглядит одержимым и безумным, он двигается все быстрее и быстрее — кажется, скалится даже, — словно стремится не получить и подарить удовольствие, а заставить Гермиону кричать исступленней и громче. В этом нет уже ни красоты, которая так поразила меня, когда я впервые увидел их вдвоем, ни страсти, от которой становилось твердо в штанах и пусто в голове, ни спокойной слаженности, которой я любовался все эти дни. То, что они творят, просто не имеет названия — это не страсть, не похоть, не насилие, хотя похоже… они как будто наказывают себя и друг друга за что-то… Ну же, извращенец хренов, думай, если можешь. Не страсть. Не похоть. Не насилие.
Отчаяние.
Они не верят.
И мне почему-то хочется выть, как в Министерстве, когда Сириус падал в Арку. Мне хочется перебить Визенгамот до последнего служки! Мне хочется… ой! Ой, ой, не надо! Так, спокойно, спокойно, Поттер, дыши медленно, соображай быстро: вспомнит Снейп, что во время выброса его магии пол не потрескался, а каминная решетка не превратилась в бесформенный комок чугуна? Впрочем, соображать сейчас уже без толку, остается только надеяться.
Я осторожно поглядываю в сторону стола — что-то там подозрительно тихо, уж не спалился ли я? И вижу, как Гермиона одним сильным плавным движением садится на столе, обхватывает Снейпа ногами вокруг пояса, прижимается, утыкается лбом ему в ключицу… Снейп сгребает ее в охапку, стискивает изо всех сил, зажмуривается, вздрагивает…
Не слышно даже дыхания.
Они замерли, обнявшись, и проходят секунды и секунды, а они все не двигаются и молчат.
— Люстру жаль…
Гермиона проговорила это так тихо, что я даже не сразу осознал окончание молчания.
— Я все равно ею не пользовался…
Снейп тоже шепчет еле слышно — чуть громче тишины.
— И зеркало…
— Что зеркало?
— Разбилось. Плохая примета.
— Я не верю в приметы.
— А я верю.
Наконец Снейп отстраняется, каким-то грубым и ласковым одновременно жестом приглаживает встопорщенные кудри Гермионы:
— С каких это пор?
Гермиона гладится щекой о его ладонь:
— С этих самых.
Какой идиот назвал секс занятием любовью? Кто додумался уравнять? Я и сам уравнивал, пока не увидел, что значит действительно заниматься любовью. Пока они не показали мне.
Заниматься любовью — это каждый миг. Это каждый вздох. Каждый взгляд. Каждое прикосновение. Заниматься любовью — это признаваться в любви самим своим существованием. Заниматься любовью — это состояние души, а не тела.
Это не выскажешь словами, да и незачем. Это не покажешь делами, да и ни к чему. Это надо слышать. Ощущать. Чуять. В этом надо жить.
И сейчас — вот сейчас! — они занимаются любовью.
И это скоро кончится, и не по их воле.
— Ты не останешься?
Гермиона сползает со стола, подтягивает чулок, оправляет юбку.
— Нет. МакГонагалл просила изобразить хотя бы видимость приличия.
— Очень вовремя, — Снейп опять ехидно кривится и оглядывает разгромленную комнату. — Тебе это ничего не напоминает?
— Не напоминай!
У нее еще хватает сил улыбаться…
— Я вернусь. Покажусь на глаза народу в нашей башне и вернусь.
Снейп на нее даже не смотрит, но меня уже не обманешь!
— Как думаешь, Репаро спасает от плохих примет?
— Можно попробовать, — Гермиона сосредоточенно застегивает блузку. — Но лучше выкинь.
— Давно собирался. Ты хоть понимаешь, что не получишь диплом?
Гермиона поднимает сумку, в последний раз оглядывает себя — все ли в порядке.
— Не получу здесь — получу в Шармбатоне.
— Знаешь французский? — Снейп это так буднично произносит, словно уже ничему в отношении Гермионы не удивляется.
— Нет. Но если надо будет — я и по-японски научусь.
Она скрывается за дверью, а Снейп вертит в пальцах палочку и удрученно разглядывает учиненный раздрай. И мне кажется, больно внимательно он глядит на трещины, расходящиеся по полу прямехонько из моего угла…
Нет, решение я принял не тогда. В тот темный непоздний вечер я только осмелился решить принять решение, если будет надо.
Снейп и Гермиона. Гермиона и Снейп. Я подсел на них, как на тяжелый наркотик, я буквально питался странной и слегка шальной атмосферой, царящей в комнате профессора Зельеварения. Всякие попытки избавиться от этой необъяснимой зависимости приводили к почти физическим мучениям. Я умирал от страха — ведь тогда я не знал, что это означает, во что я вляпался.
А я вляпался. То ли мне удавалось сохранять адекватный вид, то ли и вправду после войны всем стало не до меня, но никаких изменений в моем поведении никто не заметил. И я жил от вечера до вечера, и единственное место, где я мог свободно дышать и нормально соображать, было там, в Подземельях.
Гермиона вернулась, как и обещала. Свалить я не успел, хотя надеялся проскользнуть мимо Снейпа, пока тот будет занят ликвидацией последствий собственных переживаний. Но чертов профессор все время находился где-то поблизости, — никак не просочиться мимо, — да и восстановительные процессы по всей комнате свободы маневра никак не давали. Словом, я остался, хотя ног уже не чуял (считай, три часа отсидел в углу, сложившись буквально втрое).
Гермиона появилась в комнате глубоко заполночь. Ошарашенная. И на привычное, коротко-небрежное снейповское:
— Что опять? — протягивает ему подозрительный свиток.
Такой светло-желтый толстый пергамент с золотым обрезом, широкая алая лента и висячая печать на шелковой нити — герб Хогвартса. Елы-палы, это как же она умудрилась?!
Снейп с сомнением освобождает пергамент от ленты, разворачивает.
— Настоящий, надо же… И как?
— А это не я, — Гермиона усаживается на ручку кресла, в котором развалился профессор. — Это мне Директор выдала. Под роспись в ведомости, все как положено. Сказала, это единственное, чем она может помочь. Так что диплом я получила, и если ты переживал по этому поводу, то уже не переживай.
— Вот кошка драная! — тихо и досадливо шипит Снейп.
— Северус!
Снейп с наигранной удрученностью вздыхает:
— Я ж теперь опять ей должен, как мозгошмыги Лавгуду.
Гермиона тихо смеется и сползает к нему на колени.
Их кресло стоит слишком близко от моего угла. Поэтому я даже не могу похлопать себя по щекам, чтобы не уснуть — а мне нужно дождаться, когда уснут они сами. Эти двое полуночников спать еще вроде как даже не собираются, чуть слышно переговариваются, словно нарочно меня баюкают. Под их шелестящий шепот я завороженно наблюдаю, как Снейп барабанит пальцами по подлокотнику, а Гермиона болтает ногами. И догорающие угольки в камине как сговорились — вспыхивают неярко, равномерно, вот уже и плывет все перед глазами, я пытаюсь поморгать, но раз прикрыв веки, уже не в состоянии их поднять… Ускользающая реальность в последний раз напоминает о себе неясным, тоже каким-то расплывчатым голосом:
— Послезавтра? Уже так скоро?..
…Очнулся я от того, что Снейп наступил мне на руку. Не заорал я только потому, что спросонья не сразу почувствовал боль, а еще потому, что болело у меня все, и оттоптанная рука на фоне ломоты во всех костях оказалась чем-то несолидным. Как Снейп не заметил под ногой посторонних элементов — вот что мне на самом деле странно.
— Профессор Снейп, сэр…
Домовик возникает на почтительном расстоянии от полусонно-помятого профессора.
— Кофе. Быстро.
Нда. Волшебного слова волшебники, видимо, просто не знают. Подарю ему учебник хороших манер.
— Тилли понял, Тилли слушается. А что пожелает на завтрак маленькая миссис?
Снейп, видимо, еще толком не проснулся, потому что на оговорку домовика реагирует не сразу.
— Маленькая мисс будет дрыхнуть до обеда. Два кофе. Бегом!
— Но маленькая миссис велела Тилли разбудить ее не позже восьми! Тилли виноват, сэр, Тилли…
Домовик уже прицеливается, чтобы половчее врезаться лбом в край стола, но от фирменного снейповского рявка:
— Заткнись! Кыш! Кофе! Какая она тебе миссис?! — с испугу промахивается и едва не врезается в меня.
— Профессор Снейп, сэр… — Тилли съеживается и прижимает уши, но не исчезает и не замолкает. — Тилли не ошибается, сэр! Тилли поздравляет, сэр!
И Снейп, онемевший от такой труднообъяснимой бредятины, следит за узловатым пальцем домовика, указывающего на самого профессора. А потом он со свистом втягивает воздух сквозь сжатые зубы и с потусторонним ужасом рассматривает полоску бледно-золотистого сияния, окутавшего его левое запястье.
— Так что пожелает маленькая миссис? — чувство превосходства неведомо домовикам, но я могу поклясться, что слышу в голосе Тилли нотки торжества.
Я понятия не имею, что это за сияние, и как оно влияет на семейное положение Гермионы. А вот Снейп, видимо, имеет, и это ему совсем-совсем не нравится. Откровенно говоря, он напуган до полусмерти. Держу пари, если бы то же самое произошло в присутствии кого-то постороннего — видимого постороннего! — чертов профессор и бровью бы не повел. Но эльфа он за разумное существо не считает, а меня не видит, так что наблюдаю всю гамму профессорских эмоций во всем их многообразии.
Многообразие завершилось «кирпичом номер три», очередным посыланием эльфа и бесцеремонным сдергиванием одеяла со спящей Гермионы.
— Мммм… Северус, две минутки еще…
— Подъем.
Гермиона недовольно хнычет и с закрытыми глазами пытается натянуть на себя одеяло. Но Снейп хватает ее за плечи, слегка встряхивает, и пресекает возмущенный возглас демонстрацией непонятного сияния на запястье.
— Это что? — все мы плохо соображаем при пробуждении, и Гермиона не исключение.
Вместо ответа Снейп берет ее левую руку в свою — и два золотистых ободка сливаются в один.
— Ты понимаешь, что это значит?
Гермиона вмиг становится цвета наволочки — равномерно-серой, лет сто не стиранной.
— Я… не… может…
— Может, как видишь.
— Но… Связи ведь не бывает. Всем известно, что это сказка…
— Если ее проявлений не смогли доказать, это не значит, что ее нет. Ты помнишь, почему не доказали?
Таким тоном Снейп обычно на уроках разговаривает, и Гермиона, судя по всему, аж проснулась от такой резкости.
— Потому что ее видят только связанные…
— И эльфы.
— И эльфы…
Гермиона непонимающе смотрит, как Снейп резкими быстрыми шагами пересекает комнату, дергает к себе ящик стола и достает… пачку маггловских сигарет. Нервно закуривает, фыркает, отплевывается и швыряет сигарету в камин.
Снейп курит?!
Вот когда мой одурманенный событиями последних двух недель мозг наконец проснулся — от шока, не иначе. Связь. Я слышал о ней. Какие-то невнятные и ужасающие сплетни: мол, после сильных потрясений, войн там или катаклизмов, повлекших убыль магического населения, магия самостоятельно пытается восстановить численность волшебников, связывая людей, подходящих друг другу и способных наплодить магически одаренное потомство. Те же байки уверяли, что Связь — настоящее проклятие, поскольку соединенные ею люди не в состоянии находиться далеко друг от друга сколько-нибудь продолжительное время. Если связанных разлучали, они испытывали страшные физические и психические мучения, приводящие в конце концов к безумию и смерти.
Да, точно, это Джинни мне рассказывала. Причем рассказывала с влажным блеском в глазах и таким специфическим придыханием — кажется, считала эти истории невероятно трагичными и романтичными.
Не знаю, как там для нее, а на мой взгляд, романтикой здесь и не пахнет. Но, тролль меня раздери совсем, это же оправдание! Это же оправдание для них, и пусть Визенгамот и прочие уроды подавятся своими обвинениями!
Мой восторг на корню убивает тихий тоскливый голос Гермионы:
— Домовой эльф — не свидетель…
Давно пора уже привыкнуть к тому, что они мыслят одинаково и гораздо быстрее меня. Домовые эльфы действительно не могут свидетельствовать в суде — у них вообще никаких прав нет.
— Проницательно, — тон Снейпа колючий, злой и ехидный.
Не, я все понимаю, но Гермиона-то при чем?! Она, что ли, в этой Связи виновата?!
— Не зря я занималась защитой прав домовиков, — истерический смешок, донесшийся с кровати, заставил Снейпа обернуться. — Как чувствовала. Зря забросила…
— Вот так и пропадает желание проявлять чудеса верности и самопожертвования, да?
Снейп оснейпился обратно. Сука. Гермиона ради него дипломом готова была пожертвовать, оскандалилась на всю магическую Британию и окрестности, отказалась от друзей, поставила крест на карьере — какая, на фиг, карьера, с такой репутацией… А он ее в дерьме купает, чуть только речь зашла о его собственной шкуре! Гад вонючий. Убью я его, сил моих больше нет. Вот как только смогу опять двигать ногами — сразу убью, насмерть, и тот же Визенгамот меня оправдает.
Вот теперь не выдерживает Гермиона. Ровно секунду она смотрит на профессора немигающими глазами, в уголках которых стремительно скапливается влага, а потом с воплем швыряет в него первое, что подвернулось под руку — подушку:
— Да что ж у тебя за паранойя нескончаемая?! Я тебе кто — дурочка с переулочка?! Что ты вечно меня подозреваешь… Мерлин знает, в чем?! Ты меня достал своим недоверием, понял?! Я что, подала тебе повод сомневаться? Я что, похожа на идиотку, которая спит с преподавателем ради общего развития? Ну сколько мне еще доказывать?! Как мне доказывать, что я тебя люблю?!
— Никак. Этого не бывает.
Точно убью. Не Авадой, так кирпичом шандарахну. Тем самым, номер три который.
— Бывает, — Гермиона судорожно вздыхает, хотя вроде и не ревела. — Потому что никто не любил сильнее, чем я.
Она выбирается из постели и начинает торопливо одеваться, путается в рукавах блузки, юбку натягивает наизнанку…
— Куда?
Что, стыдно, падла? То-то у тебя голос такой бесцветный, а рожа постная!
— Топиться. Чтобы не спятить перед тем, как сдохнуть.
— Счастливо утонуть.
— И вам не хворать. Привет Визенгамоту.
Гермиона подходит к двери, поворачивает ручку, но дверь не двигается с места. Снейп созерцает потолок.
— Открой.
— Открыто.
Гермиона дергает дверь снова — с тем же успехом.
— Заперто.
— Нет. Просто ты не хочешь уходить. Если бы хотела — дверь открылась бы.
Ух ты, я не знал про такие хитрые запирающие чары! Ну, Снейп в этом смысле затейник, его за одну только Сектумсемпру следует повесить вниз головой — это ж надо было такой садизм выдумать.
Гермиона прислоняется лбом к двери и сползает на пол. Садится прямо на холодные плиты, подтянув колени к груди. Снейп медленно подходит, смотрит на нее сверху вниз, потом тяжело вздыхает и поднимает ее на руки. Она делает вид, что ей все равно.
— Прооралась?
— Скотина…
— Возможно.
— Сволочь…
— Стараюсь.
— Подонок…
— Это уже чересчур.
Он никогда не просит прощения. Видал я эти их недоскандаленные скандалы — слишком уж они оба гордые и самолюбивые, чтобы уступать, но, видимо, слишком дорожат друг другом, чтобы довести ругань до настоящей ссоры с расставанием. И Снейп никогда не просит прощения.
Гермиона замирает в его руках, пока он несет ее к кровати.
— Что же нам теперь делать?
— Я не знаю, ребенок.
Он укладывает ее в постель, укутывает одеялом, садится рядом.
— Сколько?
— А то ты не посмотрела?
— Нет, я не успела в библиотеку.
Я не понимаю, о чем речь, пока Снейп не выговаривает деланно-спокойно:
— Точно не знаю. Лет пять.
— Ну… — Гермиона сворачивается клубком, укладывает голову к Снейпу на колени. — Поставлю палатку где-нибудь во дворе Азкабана. Так годика два, может, и протянем.
Впервые в жизни вижу, как Снейп смеется. Негромко так, почти без улыбки, скупо и словно неохотно. Он смеется, а я хочу то ли напиться, то ли утопиться, то ли взорвать Визенгамот.
В то утро я еле слинял, и только благодаря тому, что Снейп, уложив Гермиону досыпать, задремал и сам, несмотря на кофе.
От долгого сидения в позе складного метра у меня затекло все тело, и я еле-еле доковылял до Выручай-комнаты — на душе и в голове творилось такое, что находиться рядом с кем-то посторонним я был не в состоянии.
Вытянувшись на диване, любезно предоставленном комнатой, я для начала поскрипел зубами, постучал кулаком по обивке спинки, покусал ребро ладони, убедился, что от всех этих действий ничего не изменится ни в какую сторону, и занялся тем, что усиленно практиковал в эти две недели. Я начал думать.
Ну то есть особенно-то я и не думал. О чем там было думать… Ведь я решил все раньше, чем вышел из снейповских владений. Но, Мерлин, как же страшно было принимать такое решение!
Завтра Визенгамот будет судить двоих людей, одна из которых — моя лучшая подруга, а второй — тот, кого она любит. Визенгамот будет судить, потому что ему тридцать восемь, а ей — восемнадцать. Только поэтому. Только за это. Визенгамот будет судить, не зная ничего о них. Что толкнуло их друг к другу? Почему стала возможна эта история? Как они относятся друг к другу, чем живет и дышит их… любовь? Можно ли вообще назвать все это любовью?
Да кто они такие, эти люди в мантиях, чтобы судить о том, о чем они и представления не имеют?! Да кто вообще знает хоть что-то о них?!
Я.
Я знаю.
Я знаю о них столько, сколько они и сами о себе, наверное, не знают. Я видел все, я все слышал, я проводил мучительные часы раздумий над каждым их словом, над каждым поступком. Я знаю, что никто — никто на свете! — не имеет права лапать своими клешнями то, что свело их вместе. И еще я знаю, что Визенгамот убьет их. Эта кошмарная Связь, которая, оказывается, существует — ее невозможно доказать, потому что люди, названные судьями, не могут увидеть светящийся обруч на левом запястье. А значит, Северус Снейп и Гермиона Грейнджер обречены. Осуждены, осмеяны, опозорены и обречены.
И никто не спасет. Потому что никто, кроме меня, ничего не знает.
А значит, не спасет никто, кроме меня.
Моим словам не поверят — но поверят воспоминаниям. Я покажу этим сановным сволочам, на что они замахнулись, на что посягнули. Да, последствия будут такие, что мне самому можно будет смело вешаться в туалете Плаксы Миртл. Но цена моего позора — жизни двоих людей. Жизни двоих дорогих мне людей. Людей, у которых ближе меня никого нет. Потому что никто не знает их лучше меня.
Потому что никто не любит сильнее, чем я.
* * *
Ну, а дальше все происходило, как в театре, где сценарист вдруг посреди спектакля выдал суфлеру новый вариант пьесы. Известие о грядущем судилище над Снейпом потрясло Хогвартс очередным взрывом… негодования. Как раньше за каждым углом скабрезно перешептывались и показывали пальцами на Гермиону, точно так же теперь во всех коридорах царили праведный гнев и возмущение.
Как-то внезапно всем стало ясно: пикантная историйка, раздутая нами до масштабов вселенской катастрофы, ну нисколечко, ни капельки не стоит того наказания, которое должно за нею последовать. Рон, осознав эту нехитрую истину, долго краснел, бледнел, рыжел и маялся, потом стукнул кулаком по столу, во всеуслышание объявил себя ослом и во главе внушительной гриффиндорской делегации отправился к Гермионе извиняться. И я там был, и видел, как Гермиона попыталась улыбнуться — но получилось у нее, прямо скажем, слабенько. А потом, когда толпа разошлась, Рон кивнул мне — подходи, мол, — и сказал, наверное, самое главное:
— Ты знаешь, мне на самом деле все равно, с кем ты. Хорошо бы со мной, конечно, но я не настаиваю. В общем… ты скажи, я все сделаю, все, что надо. Хочешь, с папой поговорю, у него сейчас дела хорошо идут в Министерстве. Только Снейпу так и передай: если он тебя обидит, я его убью, потом с того света достану и еще раз убью.
Гермиона тогда опять изобразила жалкое подобие улыбки, обняла нас по очереди и ушла в библиотеку — скорее всего, изучать магическое уголовное право…
В день суда Хогвартс напряженно замер. Все обитатели замка даже говорить старались почему-то шепотом. Процессы по обвинениям такого рода ведутся в закрытом режиме, как выяснилось, и никого, кроме непосредственных участников, в зал суда не допустили. Запретили присутствовать даже Гермионе — ее показания, видите ли, не могут быть объективны, а потому не имеют существенного значения для рассмотрения и разрешения дела. Рон убеждал ее остаться в замке: хорошо бы она выглядела слоняющейся вокруг здания Министерства в ожидании решения суда, да ее бы всякие борцы за нравственность и блюстители морали растерзали в мелкие клочочки. Но Гермиона не была бы Гермионой, если бы не нашла, за какую закорючку в магическом законе уцепиться, чтобы получить возможность прорваться в Визенгамот на слушание собственного дела.
Аппарировать к залу заседаний у меня получилось. А вот войти внутрь — не сразу. Я орал, как потерпевший, размахивал своим геройством и Орденом Мерлина, обещал положить всю охрану к чертям, требовал Министра, Председателя Визенгамота, начальника Аврората и ешкину мать, показательно швырялся Экспеллиармусами… словом, в зал я ворвался взмыленный, взбешенный, возмущенный и очень злой. И до сих пор не устаю удивляться, как невероятно вовремя это случилось. Потому что я распахнул двери ровно в тот момент, когда председательствующий объявил:
— Суд обозревает материалы дела. Доказательств больше нет.
— Есть!!! — задыхаясь, провыл я и помчался к трибуне.
Пользуясь замешательством и всеобщим молчанием, вытащил палочку и потянул серебристые ленты своих воспоминаний в заранее приготовленный флакон. Трансфигурировать сосуды из воздуха я так и не научился…
Меня захлестнула отчаянная и безумная наглость. Я нахамил Председателю, послал на хер конвойного и заявил, что если сегодня приговор будет обвинительным, завтра ни одного из подписавшихся под ним судей не будет на своих постах. Причем сам в это верил, пока говорил.
В конце концов полсотни ханжей — ну и рожи, так и просят кирпича номер три! — в сливовых мантиях изволили, учитывая мои заслуги перед магическим сообществом, обозреть представленные мною доказательства. Поднялись со снисходительными улыбочками и направились в комнату Думосброса. Воспоминания в чашу я вылил лично — на всякий случай. Потом меня, конечно, вытурили обратно в зал, и мне оставалось только сидеть рядом с Гермионой и вместе с нею нервно грызть ногти. Если бы судьи задержались подольше, мы оба остались бы без ногтей. Кто совершенно не нервничал внешне, так это Снейп. Он развалился в кресле обвиняемого, как в том своем у камина, одно время скучающе обозревал зал и присутствующих лиц, а потом вообще вытянул ноги и показательно задремал. Спорю на новую модель «Нимбуса», внутри у него творилось такое, что и заклятому врагу не пожелаешь. Но Снейп не пошевелился, даже когда судебная коллегия наконец вернулась в зал — не прошло и полгода, что называется.
Я показал им все. Показал, как они цапались и мирились потом, как Снейп с ворчанием: «Ты так быстрее облысеешь, чем я поседею!» отбирает у Гермионы расческу, как они вопили друг на друга, обсуждая какую-то непонятную теорию какой-то фигни, я показал эти доводящие до умопомрачения поцелуи… я показал, как Тилли увидел обруч Связи. Несколько раз показал. Чтоб наверняка. И как они занимались любовью в ту последнюю ночь перед судом — медленно, неторопливо, словно совершая ведомый им одним ритуал, словно желая не удовольствия, а продления самого действа… Если бы кто-то осмелился после этого хоть в чем-то их обвинить, я бы точно пошел убивать.
Едва увидев физиономию Председателя, я понял, что победил. Он, успешный, влиятельный, облеченный властью, богатый человек смотрел на преподавателя Зелий, сто раз обвиненного и сто раз оправданного шпиона без единого сикля за душой, с такой мучительной завистью, что мне даже стало жаль грозного служителя закона. Следующие за ним в две колонны дамы утирали глаза. Немногочисленные мужчины вид имели преувеличенно благородный и торжественный.
В общем, когда в зале, усиленное Сонорусом, грохнуло: «Не виновен!», я и не удивился. Только руки почему-то задрожали, и усталость навалилась такая, будто я еще раз с Волдемортом сразился. И то, с Волдемортом было, кажется, попроще…
Толпа хлынула в открытые двери зала моментально, и я тут же в ней потерялся — когда все эти зеваки слонялись по площади возле здания Министерства, казалось, их не так много. Гермиону и Снейпа я нагнал уже при выходе, и опять вовремя: сцену, которую мне посчастливилось застать, я буду вспоминать, даже умирая.
Охочая до жареного орда журналюг и празднолюбопытствующих ринулась на ступеньки Министерства, все как с ума посходили, буквально лезли друг другу на головы, и кого-то вроде даже затоптали по-настоящему… Ну и вездесущая (так и хочется растянуть букву «с») Рита Скитер, чтоб ей до конца жизни икалось, тут же ухватила за локоть Снейпа и попыталась что-то спросить… и зря. Потому что между ней и Снейпом вмиг очутилась Гермиона, как из-под земли выскочив, приставила палочку к горлу Скитер и зарычала на зависть любой львице:
— Пошла вон, тараканиха! Учти, я дура, меня в последней битве по голове ударили! Исчезни, а то зааважу, и меня оправдают!
Снейп изумленно глянул на Гермиону, потом усмехнулся, закрыл ее от толпы мантией и аппарировал. Я отвесил беснующейся ораве шутовской поклон и тоже поспешил сгинуть.
Чувствовал себя триумфатором я минут пять. Пока Снейп не поймал меня в этом коридоре и чуть не придушил, выпытывая, что же я там такого Визенгамоту показал.
Снейп, ну не все ли тебе равно, а? Тебя оправдали, слышишь, оправдали! Какая разница, за счет чего? Не нужно бы тебе этого вообще знать, будешь спать спокойнее… Но Снейп — это же Снейп, ему для прогулок по чужим мозгам особого приглашения никогда не требовалось. И он узнал все, что хотел, кроме самого главного — кроме того, почему я делал то, что делал.
— Северус! Северус, не надо! — Гермиона отталкивает от меня его, разъяренного и обозленного увиденным. — Ну я прошу тебя, пожалуйста!!!
Она очень решительна и настойчива, поэтому Снейп скоро сдается и позволяет себя увести. Правда, порыкивает что-то сквозь зубы — что именно, я и знать не хочу. А Гермиона оборачивается перед поворотом коридора и смотрит на меня испуганно, недоуменно и вопросительно. Ничего, вот щас Снейп ей все расскажет, и как-то она тогда на меня глядеть будет…
Ноги подкашиваются. Я сползаю по стенке на пол, переводя дух и мечтая нажраться до фиолетовых слонов. Да, Поттер, наверное, прав Снейп: у дураков инстинкт самосохранения атрофирован за ненадобностью…
— Мальчик мой…
Я с трудом понимаю, что у меня не глюки, и я на самом деле слышу голос Дамблдора. Поднимаю глаза. Взгляд фокусируется с трудом, но я различаю стену, на стене портрет, на портрете — предыдущего Директора Хогвартса.
— Я горжусь тобой, Гарри, — с улыбкой произносит Дамблдор. — Ты знал, чем тебе это грозит, и все равно поступил, как считал нужным. Ты молодец! Не держи сердца на профессора Снейпа, любой был бы расстроен, узнав, что его личная жизнь оказалась не такой уж личной.
— Молодец против овец, — не сдержавшись, бормочу я. И вспоминаю, что у меня есть вопрос, на который я так и не смог найти ответа, а спросить не у кого: — Директор, раз вы в курсе событий, объясните мне, почему я вижу знаки Связи? Я же не домовой эльф! Ну, я надеюсь…
— Гарри, Гарри, — Директор укоризненно качает седой головой, поправляет очки. — Твоя невнимательность, возможно, объясняется высокой способностью к самоотречению, но нельзя же настолько не обращать внимания на себя самого. Посмотри на свою левую руку.
Меня обдает ледяным потом и бросает в жар прежде, чем я опускаю глаза. Вокруг моего левого запястья — пока еще еле различимо, едва уловимым мерцанием, почти незаметным золотистым туманцем — светится знак Связи.
Но как же… ведь связь — для двоих! При чем тут я?!
— Директор, — голос неожиданно сел, и я пустил петуха. — Но ведь… разве… это же значит…
— Да, мой мальчик, — в голосе Дамблдора сквозят нотки печали. — Тройная Связь — невероятная редкость, но так бывает… Да, это действительно значит, что ты отныне зависим от Гермионы и профессора Снейпа, но и они так же зависят от тебя. Это большой дар и великое счастье, если умеешь правильно пользоваться Связью.
— Ничего себе подарочек… — снова не удерживаюсь я, но воображение рисует мне такие дикие картины существования бок о бок со Снейпом и Гермионой, что мне натурально плохо.
— Дары нужно уметь принимать! — Директор строго сдвинул брови. — Сегодня ты совершил настоящий подвиг, Гарри. Подвиг, гораздо более значимый, чем даже твоя победа над Темным Лордом. Сегодня ты победил себя. Можно сказать, ты принес в жертву свою душу ради спасения двух любящих душ. Настоящим героем ты стал сегодня, Гарри.
Смысл слов ускользает от меня, в глазах темнеет, шумит в ушах, и только светло-голубые директорские глаза на портрете остаются отчетливыми, как и прежде. Дыхания не хватает, я распластываюсь на полу коридора, не отрывая взгляда от портрета, и последнее, что я слышу — мой собственный голос:
— А моя душа, Дамблдор?! Моя?
22.01.2011
859 Прочтений • [Спасите наши души ] [17.10.2012] [Комментариев: 0]
Vova
