Мать — это имя Бога на устах и в сердцах маленьких детей.
Уильям Теккерей.
* * *
Я помню ту безлунную ночь.
Тот вечер, который осветила заря.
И заря эта была… Нет, Гарри, не кровавая. Не алая и не устрашающая… это была самая красивая заря, какой я еще никогда в жизни не видела. И, как ты понял, не увижу.
Да, Гарри, я правда помню все, что было тогда.
И как тихо и надрывно скрипнула дверь.
И крик Джеймса, в котором ясно слышались решимость, смелость и… понимание.
Я ясно помню, как ты — всего лишь малыш в колыбельке — не заплакал при виде этого чудовища. Как ты смеялся за моей спиной своим детским наивным смехом, хватая своими ручками складки моей кофты. И как ты испугался, когда в меня, в ту, которая защищала тебя, попал и рассыпался миллионом искр зеленый луч.
Нет, не плачь, Гарри… К чему сейчас слезы?
Нет, ты не прав. Сын наш, мой и Джеймса, ты никогда не оставался один.
Что, неужели ты не помнишь? Я тебе напомню, родной мой.
Ты… ты помнишь то, как тебе было плохо у Дурслей?
Ты помнишь… ты помнишь радостные сны, которые тебе снились, когда ты лежал там, в чулане?
Ты… ничего не помнишь?
Солнышко наше. Всегда, всегда мы были с тобой.
Когда ты спал, я гладила тебя по голове, огорчаясь от того, что не могу до тебя дотронуться.
Когда ты плакал, я закрывала тебя от всех. Я дотрагивалась до твоего плеча, обнимала тебя, хотя ты и не мог этого чувствовать.
Я была с тобой всегда.
И в тот замечательный миг, когда ты получил письмо. Письмо из того места, что должно было стать домом. Я смотрела на тебя, читающего помятый кусок пергамента. Я видела выражение твоего лица, когда Хагрид — о, милый Хагрид! — отдал его тебе. Я была с тобой, и я радовалась за тебя. Я бы отдала все, что у меня когда-то было, чтобы быть рядом с тобой в тот момент, и обняв тебя, сказать, что я уже горжусь тобой.
Но, Гарри, то, что ты меня не видишь, это не значит, что меня нет.
Что? Нет, я не уходила. Я всегда, всегда была с тобой!
Ты помнишь… ты помнишь тот день, когда ты познакомился с этим смешным милым пареньком, Роном? Как в тебе загорелась надежда? Как ты потом привязался к нему?
Как ты гордо и уверенно прошел самое первое испытание вашей дружбы, отстояв имя пока еще твоего приятеля? А ведь тот белобрысый мальчик протянул тебе руку. Но ты поступил правильно, Гарри. Тогда я стояла рядом с тобой… И вновь, и вновь я понимала, насколько ты уже взросл. Как… как быстро прошло твое детство. Мне хотелось прижать тебя к себе и прошептать тебе на ухо, что я тебя люблю. И я обняла и прошептала… Но ты не услышал как в принципе и не должен был.
Я стояла справа от тебя тогда, когда ты помиловал трусливого предателя. Того, кого на небесах я и Джеймс уже простили. И ты, как смог, простил. Что можно было взять с труса, который и сам не понимает, что же делает? Ничего. А ты смог помочь не только себе, но и всем остальным. Ты прав. Мы бы очень огорчились, если бы наши друзья стали убийцами, сын мой. После твоей пламенной речи, там, в хижине, мне больше не оставалось ничего, как вновь расплакаться. Знай, Гарри, тогда я ясно поняла, что ты сможешь все.
Ты помнишь тот миг, Гарри, когда мы все пришли к тебе? Когда ты наконец смог нас увидеть… Когда я смогла сдержать слезы. Как мы были горды тобой, Гарри! И как… я жалела, что ты так рано стал таким серьезным. Я видела, как ты взял тело того мальчика, который стоял рядом со мной, и исчез. Потом, уже после того как Волдеморт смог отбиться от нас, я вновь поспешила к тебе. И я увидела… Не того Гарри, который радовался письму из Хогвартса. Я увидела Гарри, который уже оплакивал своего друга. Оплакивал первую потерю в свои пятнадцать лет. И я стояла рядом, Гарри. И я тоже плакала, понимая, что это не последняя потеря, которую ты понесешь.
А потом… ты помнишь? Ты помнишь смерть Сириуса?
Не плачь, мой мальчик, не надо.
Смотри, вот он. Смотри, тут… и он, как и я, всегда с тобой.
Что ты чувствовал тогда, родной мой?
Страх? Одиночество? Боль?..
Да. Ты чувствовал все это. В твоих глаза, которые так похожи на мои, читалась непомерная грусть, несоизмеримая вина… Вина. Ты винишь во всем себя, Гарри? Ты не прав… Не прав!
Я читала в них разное… И тогда ты совсем отчаялся. Тогда ты знал, что больше уже не вытерпишь, что больше не сможешь… уже тогда душа твоя болела. Уже тогда я не могла понять, как ты живешь со всем этим.
Я вновь гордилась тобой, Гарри.
Ты — мальчик, дитя еще! Смог найти в себе силы. Ты продолжил… бороться. Ты боролся, зная, что это еще не последняя твоя потеря. И что впереди у тебя их еще десятки, а может и сотни.
Я плакала, мои слезы текли по призрачным щекам… И ты, и ты плакал, маленький мой… Ты плакал не как мальчишка, поранивший коленку. Не как юноша, которому только что отказали в свидании. Ты плакал… как мужчина. Ты… да что говорить, ты рано вырос, Гарри. Вырос… Но вновь и вновь я гладила тебя по голове и прижимала к себе. И тебе становилось легче. Ты не понимал отчего, но становилось.
А помнишь, помнишь, Гарри, как ты радовался победе своей команды? Как ты поцеловал ту рыжеволосую девчонку и признался ей в любви? Да, Гарри. И тогда я была рядом с тобой. И тогда я благословила тебя и ее. Но тогда я уже не обнимала тебя, нет… Потому что тебя уже обнимали руки, которые всю жизнь будут беречь и ждать тебя. Но я все также стояла и плакала. Плакала от радости, понимаешь? И, я знаю, тебе становилось легче.
Но, к сожалению, сия услада продлилась не так долго, как мы все этого желали.
Ты можешь мне не объяснять, Гарри. Ибо я стояла там, рядом. И я смотрела как тот самый мальчик, что шесть лет назад протягивал тебе руку, нацелил палочку в грудь беспомощного Дамблдора. И видела и верила, что сей мальчик не запятнает себя убийством. В его глазах читалась боль, не такая боль, что у тебя, но тоже вязкая, темная и ужасная… И небо сжалилось над ним… он смог опустить палочку, он смог раскаяться… Ты тогда глубоко и облегченно вздохнул. Да, я знала, что ты рвешься помочь! Но что я могла сделать с заклинанием?..
Наше с тобой облегчение длилось совершенно не долго. Как там оказался Северус? Я не знаю. Не знаю! Я видела, как ты боролся с заклинанием. Какая боль отражалась у тебя в глазах! И я не нашла ничего лучше, как обнять тебя — да ты перерос меня, мальчик мой! — и, поливая тебя своими призрачными слезами, молиться, молиться, чтобы еще и это ты не приписал в свою вину.
Я была с тобой и тогда, Гарри. Тогда, в битве. Тогда, когда ты шел через зал с мертвыми телами твоих друзей. Я была с тобой, когда ты плакал. Когда я сама там плакала. Когда ты, Гарри, готов был завыть от потерь, когда твое сердце судорожно сжималось при виде уже неживого лица милого моего Ремуса, Фреда, того забавного мальчика, который был так мил, того ребёнка, Колина, который так дорожил знакомством с тобой и всегда мечтал… О боги, Гарри… Как все ты это вынес? Но ты шел, ты шел туда, где ты можешь спасти своих друзей.
Ты жертвовал собой, Гарри, ради их всех. Живых и мертвых, ради своих друзей и тех, кто верит в тебя. И, конечно, в последнюю минуту мы были с тобой, Гарри. Были мы все.
И я вновь плакала, Гарри!
Да, вот такая у тебя мать-плакса, мальчик мой.
Мать, которая знает, что она обязана гордиться сыном.
Vova
