Перепуганная любовь

— Паркинсон? Ты чего здесь шаришься?

Ничего, профессор, пытаюсь стащить у вас важный пергамент, но вам об этом знать необязательно.

Кэрроу нависал надо мной, похожий на трухлявый пень: грибок поел дерево, оставив на своем пути сотни дырок. Некоторые из них превратились в две щелочки глаз, приплюснутый нос и рот с множеством гнилушек-зубов. Смрад изо рта напоминал запах бутерброда, забытого Милиссент под кроватью, — когда я вытащила серо-зеленый комок, завернутый в бумагу, он вонял земляным червем и расползался в руках.

— Ты этта… Иди отседова, пока я не решил тебя наказать, того самого…

Если бы в Хогвартсе проводился конкурс на звание самого косноязычного засранца, Амикус заслуженно получил бы главный приз — задвинув Хагрида в дальний угол.

Кэрроу ощупал меня взглядом, и мне захотелось трансфигурировать носовой платок в слюнявчик и повязать ему на шею. А еще лучше двинуть коленом по яйцам, но это — эх! — уже запредельные и несбыточные мечтания. Если я решусь врезать профессору, стоит заранее облачиться в новую мантию, составить завещание и написать предсмертную записку, как в низкопробных романчиках. Место на опушке Запретного леса мне будет обеспечено, правда, на гробницу как у Дамблдора даже рот разевать не стоит.

— Язык, что ль, проглотила?

Да нет, не смею перебивать, когда вещает оратор. Амикус пыхтит, будто проглотил пару ведер угля, и, чудится, что пар выпускает — точно прыгающий по рельсам поезд. Он улыбается щербатой улыбкой и поправляет жидкие волосы, чтобы прикрыть намечающуюся плешь. Хочу надавать ему по башке, выдрать все патлы и соорудить из них щетку — пыль с полок сметать. Помни о том, что ты еще не оставила завещания, Пэнси. Вот составишь, тогда можно выдирать, вязать метелку и метаться по спальне, собирая грязь.

— Забини, че стоишь? Проходь сюды.

Я поворачиваюсь, запинаюсь за собственные ноги — да, я неуклюжая дура и по вечерам занимаюсь тем, что пересчитываю синяки на коленках и локтях. Краснею — блинблинблин, зачем я краснею? — и машинально цепляюсь за стену. Налетаю лбом на косяк, и на этом лучше остановиться, иначе мадам Помфри предстоит ползать по подземелью, собирая мои останки.

Блейз бесшумно заходит в помещение и останавливается у двери. Странно, с утра он не так хромал, а теперь передвигается боком, осторожно, словно все тело ноет, и каждый шаг отдается болью. Я знаю, каково это, все мы знаем.

Расхожие толки о том, что лизоблюдам Пожирателей в Хогвартсе нынче живется привольно — жалкие сплетни, собранные по лавочкам, что стоят в школьном дворе, по темным спальням, по коридорам. Слухи, должно быть, превратились, в мозгошмуров — или как там говорила Лавгуд за завтраком? — и теперь кружатся в воздухе, исполняя только им известный танец. Они тихо хихикают и сочиняют новые па для того, чтобы сплясать на наших могилках. Наивные, они считают, что мы скоро сдохнем: возможно, но перед этим переловим всех невидимых тварей, соберем их в банку, растолчем, разотрем в пальцах и сварим настойку от бессонницы.

Если коротко, мне пофиг, что о нас думают другие.

Мы улыбаемся, глядя в хмурые лица: они похожи на плохо пропеченные лепешки из серой муки. А вечером собираемся в гостиной и достаем обрывки пергамента из сумок. С неровно оборванных листков на нас смотрят угрюмые человечки, созданные несколькими штрихами. Нам нечем заняться на уроках, и мы делаем наброски, чертим ручки и ножки, превращаем чернила в маленькие картинки, а потом развешиваем по замку и отходим в сторонку. Да, мы суки, которые подставляют гриффиндорские спины под палку Кэрроу, ведь профессора свято верят в нашу невиновность. Позавчера давились смехом в нише за статуей Валенса Шизанутого — или Двинутого? — и зажимали друг другу рты. Мы — это я и главный художник слизеринской гостиной с руками, растущими из задницы.

— Мои руки — достояние факультета, — выдыхает Забини, заваливаясь на диван или усаживаясь в кресло. Да ты весь — одно сплошное достояние: начиная от разномастных носков с изображением попугайчиков и заканчивая короткой челочкой, которую постоянно выдаешь за вихор.

Блейз закрывает глаза, складывает ноги в ботинках на спинку дивана и притворяется спящим. Носатая физиономия карикатурного Снейпа с осуждением наблюдает за своей недорисованной рукой, но Забини сейчас не до того. Он глубокомысленно смотрит в потолок — не иначе размышляет о трансфигурации енота в половую тряпку — и не менее глубокомысленно чешет в паху. За этой картиной, как за произведениями художников шестнадцатого века, можно наблюдать бесконечно. И словно время течет медленнее, растянутое как жвачка, и мы превращаемся в плоские, картонные фигуры — нет третьего измерения, есть только пара теней, валяющихся на диване. И гостиная сжалась до размеров коробки из-под леденцов — той самой, на которую вчера села Миллисент. Да нет, она не такая уж толстая, а рядом с Гойлом и вовсе смотрится малюткой, но несчастная коробчонка не была готова к удару. Скорблю.

— Паркинсон, почеши мне пятку, а? Или поцелуй. Мне и то, и другое доставит удовольствие. — Я уже говорила, что у Блейза вместо мозгов навоз? И жуки! Навозные жуки, которые понастроили у него в голове домиков и зажили припеваючи, ведь хозяин так гостеприимен. Забини обожает своих паразитов, они для него важнее друзей. Важнее меня, по крайней мере.

— Гедонист зассаный, — я не знаю, что обозначает это слово, но звучит оно классно.

— Не обзывайся, — поганец приподнимается на локтях, вытягивает губы трубочкой, но я отталкиваю его голову.

Забини — клоун, он не унывает никогда. Отказала девка, преподаватель надавал по морде, гриффиндорцы подкараулили в коридоре и, стянув прилюдно штаны, подвесили к потолку — Блейз покажет длиннющий язык и заржет в лицо. И сейчас вместо того чтобы подняться с дивана и врезать мне, поминутно целует свою ладонь, прикладывает ее к щекам, носу, лбу и приговаривает: «Забини хороший, Забини лапочка, Забини чудо». Не зря у него на носках попугайчики нарисованы — такие же желтенькие, пушистые и говорливые. Будь Блейз птицей, он стал бы неразлучником: скакал бы по клетке, сидел на жердочке и повторял за мной ругательства.

— Не передумала? — Забини приоткрывает один глаз и зырит на меня с надеждой, сунув пальцы под нос. Рука воняет чем-то гадким: наверняка опять обнимался с Гринграсс, у той самые противные духи в истории слизеринской парфюмерии.

— Могу пнуть под жопу, ежели хочешь, — я искренне предлагала, между прочим. Мы открыты для сотрудничества.

— Злая ты, Паркинсон, — бурчит он и подтягивает колени к подбородку.

Да, а еще вредная, эгоистичная, истеричная и тупая. И мне не стыдно, потому что иного нельзя ожидать от человека с перекрученными мозгами.

Только почему-то первая прибежала в больничное крыло, когда Амикус переломал ему ноги. Доспехи, за которыми я пряталась, издавали странные звуки — Пивз не изменял своим привычкам и выводил песенки про молодость Макгонагалл. Думаю, профессору не пришлись бы по вкусу его творения, а мне понравилось.

— Ну проходь быстрее! — прикрикнул Амикус на Блейза. — На вот тебе енту… индоль… индыль…

— Индульгенцию? — не выдерживаю я. Умницей меня назвать сложно, но уроки Биннса не пропускала.

— Ее самую, — хрюкает Кэрроу и сует в руки Забини листок с кривым росчерком пера. — На вот тебе, покажешь старой дуре. Ну этой… Макгонагалл, ясень пень. Все, пшел давай… А ты че лупишься? — это, разумеется, мне. Как всегда вежливо и культурно: за то и ценим дорогих преподавателей.

Блейз хватает меня за запястье и тянет за собой, припадая на ногу. Волосы на его затылке топорщатся, а по шее катится капелька пота.

— Пойдем, — шепот кажется криком. Мы долго будем сидеть в гостиной и рисовать начальственных клоунов на замызганных обрывках. Нога Блейза будет болеть, а мои пальцы неметь от холода.

Рука Забини дрожит. А все сплетни о слизеринских привилегиях в школе придумали уроды.

* * *

— Куда это ты собираешься? — представляю, как мы сейчас выглядим.

Блейз напоминает огурец, завернутый в темную фольгу, местами порванную, но все равно блестящую. И физиономия у него такая же сверкающая: он лыбится своему отражению в зеркале, играет бровями, рассматривает высокие скулы и прям-таки лопается от самодовольства. А я стою у косяка, скрестив руки на груди, — похожа на дешевую шлюху, ожидающую небритого, вонючего мужика. Мы вместе пойдем в хилую конуру, где будем трахаться до утра, а перед уходом этот мудак бросит мне — как собаке кость — пару галлеонов. Или сиклей — это как повезет, потому что бесправным дурам не положено быть шикарно одетыми, умело накрашенными и… счастливыми. Чувствую себя сукой — облезлой, вшивой, линяющей и почему-то избитой. И все равно задираю нос, разве что прищепкой не зажимаю, гордо подхожу к Забини и помогаю завязать галстук. Хочу затянуть его потуже, задушить падлу, которая сейчас пойдет на случку с Гринграсс и будет лапать ее в темном классе. А может, в своей спальне или в Выручай-комнате, хотя Блейз не любит банальностей. Но скорее всего, они устроятся на диване в гостиной; по вечерам наша общая комната как склеп — узкая, сырая и тесная. Стены, покрытые мхом, потолок, с которого весной постоянно сочится вода, и чертовы насекомые повсюду. Их нет, но воображение всегда было моим врагом: где-то внутри меня, среди кишок сидит полтергейст, который дует пузыри из жвачки и малюет херню на грязных обрывочках пергамента. Нарисованные им образы обращаются ежами: они сворачиваются клубком, катаются по сосудам, впиваются иглами в ткани. Безобидные твари тыкают пальцами — которых нет у ежей, не должно быть! — в желудок и хохочут над моим испугом. Полтергейст водит с ними хороводы, пробирается в мозг и скручивает извилины в жгут. Кажется, я схожу с ума, но я не виновата.

— На научную конференцию по вопросам борьбы с назойливыми сплетницами, Пэнси, говорил же. — Я, верно, забыла, потому что хочу приложить его красивой физиономией об угол. Это я такая невоздержанная свинья или он — невыносимый олух?

Лицо Блейза красивое, а мое — обычное. Он высокий, а я «среднего роста» — именно так говорят о тех, кого легко затопчет толпа длинноногих девок. Вот это и есть я — размазанная по полу серая масса, неинтересная и ненужная. Забини обаятельный, поэтому у него нет врагов, только доброжелатели. Ну и правда, какие недруги могут быть у безобидной пташки непонятного окраса?

— Скорее по вопросам борьбы с сексуально невоздержанными проститутками. «Уважаемые участники дискуссии, если хотите увидеть главную шлюху магического сообщества, посмотрите налево». И давно ты удовлетворяешь Гринграсс? — я привыкла называть вещи своими именами, уж извините.

— Завали рот, Паркинсон, если не хочешь оказаться подвешенной в подземелье за свои тощие лодыжки.

— Она кормится с рук Кэрроу. И не говори мне, что ты внезапно возлюбил наших начальников-лапочек с мешком дерьма вместо внутренностей.

— Да мне срать, Паркинсон! Я хочу передвигаться по замку, не прикрывая задницу, хочу смотреть на тупарей из Гриффиндора свысока, а не от плинтуса, поняла? И ради этого я готов трахнуть даже Булстрод, не говоря уже о Гринграсс. И я, блядь, не виноват, что Дафна хочет переспать именно со мной.

Гринграсс приседает перед Кэрроу, и потому чувствует себя хозяйкой хогвартского поместья — расхаживает по замку в окружении пажей и фрейлин. Они пританцовывают вокруг как маленькие — и не очень — феи, машут палочками, оставляя за собой шлейф из мелких искр, и беспрестанно поют хвалебные песни. Как плохой оркестр расстроенных инструментов, зудят, скрипят, жужжат над ухом — мухи нервно вздрагивают по углам.

— А мне срать, с кем ты спишь! — вру, вру, блин, но ты об этом не узнаешь. — С чего ты взял, что мне есть дело до твоих девиц?

— Ну да, именно из-за того, что тебе все равно, ты ходишь за мной и ноешь — противно, надоедливо и пос-то-ян-но. — Да, я как грязь под ногтями — сил нет терпеть, а не выскребешь. И чувствую себя старой, вонючей и липкой как клейстер.

— Ты хочешь, чтобы я ушла? — хрен я уйду, но спросить-то надо. К тому же, он наверняка не ответит…

— Да.

Мне не пришлось разворачиваться, брести к выходу, опустив голову, потому что Забини пронесся мимо, подметая пол выглаженной мантией. Ну и пусть, мы с моими ежами не гордые.

* * *

— Ходит слух, что ты спишь с Паркинсон. Это правда? — Все тебе расскажи, сволочь.

Я не следила за Блейзом. Не хотела за ним следить. Не старалась. Мой внутренний полтергейст-художник поймал за хвост вдохновение, и картины, что он малевал, становились все противнее. Не хочу представлять два сплетенных тела, видеть голые спины и слышать прерывистое дыхание. Хорошо, буду говорить себе, что это больной эльфийской чахоткой хрипит за углом, а не Дафна, которую имеет Забини.

— Да, я сплю с ней. — По-моему, мозги скручены в жгут не только у меня. Даже ежики в моих кишках застыли и прислушались.

— И ему нравится, — я дрянь, и знаю об этом. Самый смелый колючий клоун решительно взбежал по сосудам к голове и впился в мозг иглами. Чтобы я сделала гадость себе, Блейзу или нам обоим. Дафна-то непробиваемая дура, ей все нипочем.

— Ты как дрессированная собачка. — Да, и даже живу в будке. И счастлива, понимаешь? — Тебе скажешь «Сидеть», ты будешь сидеть, скажешь «Пшла вон» — и ты пойдешь. Ну-ка, скажи «Я шлюха».

— Ты шлюха, — ну сама же попросила, и я с удовольствием выполняю твою просьбу.

— Бле-е-ейз? — хочется добавить «к ноге». — Почему ты молчишь? — капризно надутые губы, жалобные глаза и все дела. Не проймет. Блейза не проймет, я уверена. Ну пожалуйста, скажите мне, что я права. — Бле-е-ейз? — повысила голос Гринграсс. — Сделай что-нибудь.

— А что тут сделаешь? Шлюха — это талант от рождения. Могу только поздравить вас, девушки: у вас он, несомненно, есть.

— Ну ты и свинья-я-я! — Нет-нет, он попугай, прошу не путать. — Грязная, подлая, тупая свинья. — А кто-то видел умную свинью? — Да ты… ты еще пожалеешь, ты еще узнаешь… Ты еще…

Ну конечно, и все что говорят в таких случаях — тоже. А я предпочла промолчать, наблюдая, как Дафна несется по коридора, прицокивая каблуками и поправляя прическу: подготовилась к свиданию по полной программе. Хотя точно знаю, что Забини больше нравятся распущенные волосы.

— Ты соврал ей, — молчание золото, но не сейчас. Тишина похожа на большой куль с мукой: давит на плечи, пригибает к земле, а когда ткань рвется, мелкая белая пыль не дает дышать, забиваясь в нос. — Мы же не…

— Это исправимо, Паркинсон, — Блейз обхватывает мое лицо ладонями — они холодные и сухие — и шепчет прямо в губы: — Или ты не хочешь?

Чувствую себя сороконожкой, которая не может уследить за своими ногами, и мотаю головой. Не собираюсь быть заменителем. Малфой на первом курсе рассказывал, как стремно быть запасным игроком.

— Я никогда не поверю, что ты боишься меня, но так оно и есть — ты боишься.

— Я боюсь не тебя, идиот. Гринграсс уже поет в уши Кэрроу о том, какие же мы нехорошие. Завтра нам предстоит объяснять, что мы делали вне гостиной ночью.

— Но ведь это будет завтра.

О да, клоуны и попугаи ничего не страшатся, но я-то обычный человек и не хочу валяться в больничном крыле после разговора с милейшим Амикусом. Он, конечно, пень, но с волшебной палочкой.

Блейз целует меня, а я будто чувствую, как полтергейст в башке достал пергамент, почесал пером за ухом и начал составлять завещание. Да-да, то самое, которое нужно написать перед встречей с Амикусом. Забини оставляет в покое мои губы и принимается расстегивать блузку, а я все слежу за строчками, появляющимися перед глазами:

«Все свои вещи я завещаю родителям, потому что вокруг одни мудаки…»

Мерлин, что за чушь, я никогда не напишу так в завещании, ведь это же не слова на заплеванной парте. Руки Забини холодные и все еще сухие, хотя спина и лицо вспотели; он отступает на пару шагов в сторону и толкает дверь, ведущую в темную комнату. Моим ежам там не понравится, они солнцелюбивые — ну и плевать, зато мне по душе. Я встаю на цыпочки и, обхватив лицо Блейза ладонями, целую, спотыкаюсь о ноги — мои, его, неважно. Стараюсь не слушать песенку, которую завел полтергейст в мозгах; Забини одним движением скидывает какие-то книги на пол и суетно вытягивает свою рубашку из-за пояса брюк. Ему и в голову не приходит, что легче сначала расстегнуть ремень. Хотя он всегда стаскивал штаны, не снимая ботинок. Блейз хочет все и сразу — снять с меня одежду, раздеться самому и закрыть дверь.

«Мантии отойдут моей кузине — у нее совершенно нет вкуса, зато есть родители-жмоты, жалеющие деньги на обновки».

Полтергейст расхаживает по извилинам в голове и чешет затылок пером, составляя документ; я неуклюже стягиваю колготы, ногти цепляют тонкий капрон, а туфли давно валяются по углам. Забини дергает замок на брюках и ругается, когда тот не поддается.

«А учебники отдайте следующему поколению — им они нужнее».

Скрип пера заглушает прерывистое дыхание — не пойму, мое или Блейза, но фиг с ним. Закрываю глаза, отвечая на поцелуй, и откидываю с его лба челку — ту самую, что он выдает за вихор. На холодной парте неудобно сидеть, мышцы ног ноют, руки затекли, и в рот лезут волосы — да, именно о таком сексе я всю жизнь мечтала. Не в обиду Блейзу будет сказано.

«Больше у меня нет ничего, но если найдете — хватайте и убегайте, пока не отобрали».

Полтергейст наверняка увлекся созерцанием двух тел, тесно прижатых друг к другу, потому что затих и больше не пишет. Строчки наконец-то сгинули, воображение уснуло, гадкие образы сжались до размера точек. Осталась только темная комната, издевательски неясный лунный свет и холодная деревянная поверхность.

А дверь мы так и не заперли, оказывается.

— А за что Кэрроу на тебя обозлился? — тащимся в гостиную, я волоку за собой мантию Блейза, а он тянет наши сумки, накинув на плечи мою робу.

— Это единственное, о чем ты хочешь узнать сейчас? — Забини уходит чуть вперед, чтобы не смотреть на меня.

— Еще я хочу узнать твой размер ноги, чтобы подарить новые носки с попугаями, но об этом я спрошу позже, — ну сучка я, сучка, не переделаешь.

— Он узнал, что я написал в коридоре:

«Вы видали унитаз?

В унитазе пара глаз.

Глазки те Амикуса,

Что нассал под фикусом».

— Но это написала я, — я опять запнулась о ступеньку. Нужно сделать своим девизом: «Ни дня без разбитого носа» и повесить над кроватью. Чтобы помнили. Но сейчас мне пофиг, ведь Блейз украл мою поэзию, а я же весь урок заклинаний сочиняла эти стишки. — Почему ты не рассказал про меня? — я не терплю соплей и слюней, но сейчас хочу верить, что в попугае взыграли человеческие чувства.

— Ты меня любишь? — очень, но не терплю, когда отвечают вопросом на вопрос. Поэтому получите:

— Нет.

— И я не люблю. Но боюсь за тебя, ведь если ты сдохнешь, я останусь один.

— Значит, любишь все-таки, — я пихаю его локтем под ребра, Блейз обнимает меня за плечи и заговорчески шепчет на ухо, уводя вниз по лестнице:

— Ага, люблю. Перепуганной любовью.