Снег валит с чернильного неба крупными влажными хлопьями, и если поднять голову вверх, все лицо моментально становится мокрым, снежинки налипают на волосы и ресницы, моргать приходится часто-часто, чтобы хоть что-то видеть — но снежинок все больше, они тают прямо на глазах, причем, в данном случае, это отнюдь не идиома. Фонарь с толстыми многоцветными стеклами чуть покачивается от ветра, и красные, синие, желтые и зеленые пятна вспыхивают и гаснут посреди снегопада, словно далекие звезды призрачных галактик, что обещают приют и надежду.
Драко Малфой знает, что если на приют он еще может рассчитывать, то с надеждами в последнее время дела обстоят совсем плохо, но все равно стоит, как дурак, задрав голову вверх и ловя ртом летящие с неба снежинки. В детстве он поступал так, когда ему грозило наказание за очередную шалость — выбегал в сад без теплой мантии и шапки, прятался от домовых эльфов и подставлял лицо под падающий снег. Если ему удавалось продержаться хотя бы пару минут, пока Добби или Типпи не находили молодого хозяина и не волокли его поскорее в дом — горло начинало болеть уже к вечеру, потом обязательно поднималась температура, эльфы суетились вокруг с зельями и компрессами, мама сидела на краю постели и держала за руку, отец поминутно заглядывал в двери детской, озабоченно хмурясь — и не от того, что придумывает, как бы наказать непослушного сына, а от того, что на самом деле беспокоится за его здоровье.
Теперь Драко может сутки напролет стоять под снегом или ливнем, да хоть под метеоритный дождь нагишом выйти — никто не озаботится этим. Некому укладывать его в кровать, укутывать в теплое одеяло, класть на лоб прохладную руку, унизанную тонкими кольцами из белого золота, поить теплым малиновым чаем и настоем ромашки, целовать в кончик носа и читать на ночь «Сказки Барда Бидля», «Старшую Эдду» и саги Туата де Дананн. Мамы уже нет, она умерла в конце июня, просто тихо угасла в собственной постели — сначала ее покинула магия, а потом и сама жизнь, никто ничего не смог сделать, все колдомедики только разводили руками, в один голос твердя о сильном нервном истощении и магическом переутомлении, но Драко знал, что никакого переутомления не было бы, если б не Волдеморт, превративший их поместье в ставку Упивающихся, а всю магическую Англию в подобие магловского гетто. А значит, это он, Волдеморт, убил его маму, и не имело никакого значения, что к моменту смерти Нарциссы Малфой, урожденной Блэк, сам Темный Лорд был уже полтора месяца как уничтожен Гарри Поттером.
Гар-рри Поттерр-р… Это имя пульсирует на кончике языка, щекотно перекатывается по нёбу, теплым пузырьком взрывается во рту, оставляя после себя странное послевкусие: терпкую горечь вины, кисловатое сожаление, пряную радость и немного острой щемящей нежности. Как будто вересковый мед подогрели с растертой мятой и лимонной цедрой, а в самом конце в кипящую жидкость добавили пару щепоток тертого имбиря и кайенского перца. Да-да, именно кайенского перца, в этом весь Поттер — сначала ты удивляешься, обнаружив его в этой смеси, потом не знаешь, чего от него ожидать, после этого ты страдаешь и плачешь, привыкая к адскому вкусу, а затем тебе ничего другого не остается, как начать наслаждаться получившимся напитком. Гар-рри Поттерр-р…
Драко уговаривает самого себя больше не думать о нем, не вспоминать, как сразу после суда, на котором все семейство Малфоев благополучно избежало Азкабана благодаря пылкой поттеровской защите, Гарри утащил его, растерянного и ошеломленного, в какой-то темный министерский коридор и потребовал дать ответ всего лишь на один-единственный вопрос. Драко старается не вспоминать об этом, но все равно вспоминает, память услужливо выталкивает на поверхность какие-то неважные сейчас детали вроде того, что на Поттере была мантия с коротковатыми рукавами, и он постоянно их одергивал, а когда не одергивал, то поправлял дужку очков. И тогда становилось особенно заметно, что ногти на пальцах у него коротко обгрызены, а сами пальцы в заусенцах…
Почему-то именно эти заусенцы вспоминаются сейчас особенно ярко, и Малфой старательно гонит прочь воспоминания и дает самому себе торжественную клятву прекратить думать о Гарри Поттере, побороть пристрастие к горячему вересковому меду с кайенским перцем, полюбить чистой и непорочной любовью какую-нибудь овсянку на молоке или чай с бергамотом, и вообще перестать быть таким неврастеником и психом. Драко чувствует решимость приступить к выполнению данных себе обещаний прямо сейчас, буквально через минуту, вот только ему хочется еще немного постоять под снегопадом. И он стоит, ловит ртом холодные колючие снежинки, мгновенно умирающие на его сухих губах, стоит, силясь разглядеть сквозь снежную пелену и цветные всполохи свою собственную звезду, которая — он верит в это — обещает ему покой и счастье. Почему-то в представлении Драко Малфоя счастье прочно увязано с покоем, и, хотя это ненормально для восемнадцатилетнего парня, Малфой не видит в этом ничего странного — войны и приключений на его век хватило с лихвой, а на подвиги он никогда не был способен, так что покой — вот и все, что ему нужно в этот вечер, за несколько дней до Рождества, и во все остальные вечера его жизни тоже.
Он опускает голову и проводит рукой по волосам, стряхивая с них снежинки. Достает из кожаного чехла на поясе волшебную палочку и накладывает на себя согревающие чары. Он не может позволить себе заболеть, просто не имеет на это права. У него на руках Малфой-мэнор и управление семейными капиталами, которые не слишком уменьшились после всех контрибуций, штрафов, благотворительных выплат. Завтра его ждут итоговые сборы акционеров, встреча с гоблинами-управляющими всех семейных поместий и на закуску — ежемесячный визит в аврорат. «Вот моя волшебная палочка, господа, вы можете проверить ее на использование запрещенных заклятий… Нет, я не состою в подпольных организациях и преступных группировках, давайте я выпью еще Веритасерума… Состояние отца остается неизменным, благодарю, что спросили, но боюсь, увидеть его на допросе сможете еще очень не скоро…» И так далее и тому подобное — максимально вежливо, предельно корректно, с едва заметным сарказмом, чуть приподнятой бровью, гордо выпрямленной спиной. Это потом, отойдя от Министерства на безопасное расстояние, Драко утыкается лбом в ближайшую вертикальную поверхность — стену здания или ствол дерева — и долго стоит так, тяжело дыша и стискивая одной дрожащей рукой другую. Он стал неврастеником еще на шестом курсе, и с этим уже ничего не поделаешь, плохо только, что теперь ему приходится быть сильным и мудрым, а где вы видели сильного и мудрого неврастеника, позвольте спросить? Вместе с отцом он бы как-то справился со всем этим, но первые признаки безумия Люциус начал проявлять еще в мае, сразу после битвы за Хогвартс, а с тех пор как умерла мама, он окончательно сошел с ума.
Каждый день Драко надолго уходит из мэнора и всякий раз он боится, что, вернувшись, обнаружит родной особняк уничтоженным стихийной магией Люциуса. С мелкими пожарами и тайфунами успешно справляются домовые эльфы, но никогда не знаешь, что взбредет отцу в голову в следующую минуту — временами он впадает в панику и начинает строить баррикады из мебели, прячась от Волдеморта. Иногда в нем закипает бешеная ярость, и тогда Малфой-старший бросается в домовых эльфов подсвечниками и пульсарами, но чаще всего он гуляет по саду, разговаривая с воображаемой Нарциссой, а за ним по пятам плетутся два домовика, на ходу прикусывая друг другу кончики ушей за то, что не в силах помочь своему хозяину. Вначале Драко надеялся, что со временем отцу полегчает, но сейчас ему уже ясно, что надежды почти нет — отец просто не хочет выздоравливать, не желает возвращаться в реальность, в которой не видит больше для себя места. Семейный колдомедик настойчиво рекомендует поместить его в госпиталь Святого Мунго, в отделение для душевнобольных, но Драко всякий раз отказывается. Он не может допустить, чтобы лорд Малфой провел остаток своей жизни — даже если жить он будет еще несколько десятков лет — в казенной палате, лежа на больничной койке. Малфои рождаются на этот свет и покидают его в своих постелях, на льняных простынях с фамильными гербами, и кто он такой, Драко Люциус Малфой, чтобы менять этот порядок, заведенный много столетий назад, когда еще никакого госпиталя Святого Мунго и в помине не было? Колдомедики говорят, что безумие отца — последствия множественных Круциатусов Волдеморта и нечеловеческого напряжения, в котором ему пришлось прожить целый год, но Драко знает, что Люциус просто чувствует себя виноватым. Настолько виноватым, что позволил этому чувству взять над собой верх и уничтожить его рассудок. Поэтому он упрямо не соглашается с колдомедиками и разговаривает с отцом так, словно тот и в самом деле его понимает.
Драко делает пару шагов по тротуару и вновь поднимает голову к небу. Почему-то он никак не может уйти отсюда, из этого тихого переулка на Диагон-аллее, где нет сейчас ни одной живой души — только Драко Малфой, фонарь с разноцветными стеклами на чугунном столбе, да десятки тысяч крохотных мохнатых снежинок. Согревающие чары спасают от холода, но накладывать еще и снегоотталкивающие Драко не собирается, хотя снег валит все гуще, и стряхивать его с головы и плеч, надежно прикрытых теплой мантией, уже бесполезно. Хорошо бы превратиться в сугроб и остаться под этим фонарем до весны, надежно похоронив под снежной толщей болезненные воспоминания о прохладных материнских руках, сдержанной отцовской заботе и вкусе кайенского перца на собственных губах. Но Драко знает, что все это только мечты — ни в какой сугроб он не превратится, и, конечно же, драклы вас всех раздери, не позволит себе умереть ни сейчас, ни в ближайшем обозримом будущем. «Officium. Honor. Periculum. Долг. Честь. Ответственность» — старинный девиз рода Малфоев, и пусть от чести уже ничего не осталось — низкий поклон сэру Люциусу, прогнувшему спину перед спятившим полукровкой — но долга и ответственности по-прежнему навалом, хоть гиппогрифам скармливай.
Драко слишком долго оставался избалованным ребенком, таким всегда тяжело взрослеть, реальность сплющивает их и сминает с неумолимостью приближающегося Хогвартс-экспресса, на который невозможно опоздать, зато он вполне может появиться намного раньше нужного времени. Малфой не хочет вспоминать, но вспоминает, вспоминает, как получив ответ на свой «один-единственный» вопрос, Поттер нахмурился и молча пошел прочь, и полы его поношенной черной мантии развивались при ходьбе в полумраке пустого министерского коридора, не хуже мантий покойного слизеринского декана. При мысли о Снейпе в горле у Драко встал горький комок, и, наверное, только поэтому он не окликнул Гарри, а побежал за ним вслед, догнал, еще и сам не зная, что будет говорить, как извиняться, развернул к себе за плечо, да так и застыл, оглушенный. Столько тоски и безысходности во взгляде Малфой не видел никогда и ни у кого, разве только в своих собственных глазах, отражающихся в зеркале туалета Плаксы Миртл, за несколько минут до поттеровской Сектумсемпры.
— Не надо, Малфой. Теперь не надо, — сказал тогда Поттер тихо и устало, и Драко не спросил, что, собственно, не надо, и почему именно теперь. Молча протянул свои руки, снял с Поттера очки, наклонился вперед и поцеловал. Его словно обожгло — на вкус Поттер был как вересковый мед с кайенским перцем, именно такой, как Драко всегда мечтал — горячий, пряный и сладкий. Он отвечал на поцелуй с такой страстностью и отзывчивостью, что у Малфоя защипало в носу — впервые в своей жизни он подумал о том, как, должно быть, Поттер устал от своей избранности, и насколько же ему должно быть плохо и одиноко сейчас, после того как он выполнил свое предназначение. Драко пил Поттера и никак не мог напиться, и когда Гарри перехватил инициативу и обнял одной рукой Малфоя за шею, а другую положил ему на бедро и придвинул к себе, ближе и теснее, так что расстояние между ними исчезло — Драко не стал отодвигаться и вырываться, он уже почти стонал прямо в эти обжигающие губы, они оба почти стонали, их трясло, словно в лихорадке, и по большому счету, целовались они не очень умело, то и дело сталкиваясь зубами и теряя ритм.
— За семь лет я у тебя прощения не прошу — слишком много всего было. Я о другом… — слова выталкивались из горла с трудом, словно натыкались на какую-то преграду, но Драко все-таки договорил до конца, хотя ничего подобного в своей жизни он еще не говорил никогда и никому.
— Ты спросил, что я к тебе чувствую, Поттер… Я ответил, что ничего не чувствую. Но это неправда! Просто я не могу сформулировать то, что на самом деле к тебе испытываю, понимаешь? Столько всего намешано, мне надо разобраться в этом, в себе, во всем. Просто разобраться.
Гарри отодвинулся, опустил руки, мягким движением забрал у Малфоя свои очки и водрузил их на прежнее место — Драко опять ясно увидел, что у него ногти обгрызены просто до мяса — и вдруг улыбнулся какой-то странной, понимающей улыбкой, как будто ему уже было лет сто, и он все-все про всех понимал, даже про Малфоя, который в тот момент не понимал о себе вообще ничего.
— Разбирайся, конечно. Никаких проблем. Я, в общем, понимаю. Наверное…
Малфой смотрел на Поттера, и глаза его наполнялись медленными горячими слезами, поэтому он повернулся и ушел первым, только поэтому — просто не хотел, чтобы Гарри видел его слезы, он и так всю жизнь наблюдал за малфоевскими проигрышами и неудачами, не хватало еще и разрыдаться перед Поттером после их первого поцелуя. И только справившись с подступающей истерикой, Драко вспомнил, что он так и не сказал Гарри спасибо за сегодняшнее выступление на суде и за спасение его жизни в Выручай-комнате, и он обернулся, но Поттера уже не было в министерском коридоре, только слабый привкус меда и кайенского перца оставался на губах Малфоя.
Снежинки кружатся в морозном воздухе, сверкают и вспыхивают мириадами разноцветных огоньков. Они танцуют под свою собственную музыку, музыку, которую никто из людей не слышит. Во всяком случае, Драко Малфой ее не слышит совершенно точно — он по-прежнему подставляет лицо сверкающим снежинкам, и губы его сами собой разъезжаются в дурацкой ухмылке — сейчас, в декабре, так смешно вспоминать самого себя, каким он был в мае. Как он копался в себе, анализировал свои чувства и раскладывал их по полочкам, готовясь к серьезному разговору с Поттером. Как он вспоминал их единственный поцелуй в министерском коридоре, горячий и нелепый, и как фантазировал о тех поцелуях, которые им с Поттером еще предстоят. Как терзался, не понимая, зачем все это надо Гарри, почему он первым подошел к Малфою с вопросом о чувствах, чего он хотел, чего хочет сейчас? Как таяли его глупые надежды и испарялись безумные фантазии, потому что Поттер не выходил с ним на связь, не присылал в Малфой-мэнор сов, а жил своей жизнью, жизнью победителя Волдеморта, в которой не было места Упивающемуся Смертью. И как однажды утром все это сделалось совершенно неважным — в тот день Нарцисса не смогла встать с постели, и мечтания о Гарри Поттере уступили место куда более серьезным тревогам.
Драко опускает голову и вновь стряхивает с себя снег — по-магловски, руками. Пальцы становятся мокрыми и холодными, но это почему-то кажется правильным и даже приятным. Еще очень правильной и не менее приятной представляется мысль о том, что цветной фонарь, под которым Драко стоит битый час, с упоением глотая снежинки и лениво гоняя по кругу свои невеселые мысли, освещает вход в недавно открытый трактир «Голова Фенрира» — весьма приличный, кстати, трактир, Драко в последнее время частенько бывает здесь, один, или с кем-то из друзей-слизеринцев. Война навела порядок в головах у многих — во всяком случае, с выпускниками этого года произошло именно так. Вся чушь о преимуществах чистой крови и расовом превосходстве магов выветривается из мозгов, когда твои родные и близкие гибнут под вспышками заклинаний, садятся на скамью подсудимых и сходят с ума от безысходности. Драко знает — то, что он видел в собственном доме, пока там хозяйничал Волдеморт, никогда не изгладится из его памяти. И он никогда больше не сможет поднять палочку на другого человека — неважно, волшебника или магла — чтобы причинить ему вред. Он не говорит об этом с друзьями, но странное дело — теперь, после войны, когда ему приходится самому разбираться со всем на свете, включая безумие отца и непрекращающиеся министерские проверки и аврорские обыски — его признают лидером их маленькой «слизеринской шайки», как они сами себя называют — и впервые в жизни происхождение, фамилия и деньги Малфоев здесь ни при чем.
Мысли о друзьях вызывают улыбку на малфоевских губах, и он улыбается все время, пока за медное кольцо тянет на себя массивную деревянную дверь и переступает порог трактира, где на него тут же обрушивается свет сотен волшебных свечей и разноцветных слюдяных фонариков, умопомрачительные запахи бараньего жаркого с луком, тыквенного пирога и мандариновой кожуры, гомон десятков людских голосов, писк рождественских фей, порхающих среди развешанных по стенам венков из омелы и остролиста, да приглушенные струнные переборы — в дальнем углу трактира странствующий эльф играет на лютне. Драко не сразу может вспомнить, когда он в последний раз встречал кого-то из высших эльфов, тех, кого называют Старшим народом. Они не жалуют людей-волшебников и знать ничего не хотят о своих меньших собратьях, домовых эльфах, но периодически кто-то из молодых и любопытных тонкокостных, обманчиво-хрупких на вид, большеглазых, остроухих созданий, заглядывает из своего таинственного параллельного мира в ту часть страны, где обитают маги. Цели у эльфов бывают разными, этот, видимо, оттачивает свои певческие таланты, и Драко вдруг ощущает острое желание послушать эльфийское пение. Мать рассказывала когда-то, что это нечто невероятно прекрасное, а если есть на свете что-то, чего Малфою хочется сейчас больше всего, кроме надежды, покоя и меда с кайенским перцем, так это чудо. Эльфийское пение вполне может стать таким чудом, и, говоря самому себе, что он посидит совсем недолго, буквально пол часика, Драко начинает пробираться поближе к певцу, лениво перебирающему на лютне серебряные струны и сидящему с таким выражением лица, будто новая песня рождается внутри него прямо сию минуту.
Свободных мест в трактире немного, но Драко довольно быстро находит стол, за которым никого нет, кроме одного молодого мага в лиловой мантии, с длинными, до плеч, волосами. Судя по всему, эльфийское бренчание мало интересует мага — он сидит к музыканту спиной и внимательно читает «Квиддичное обозрение», прихлебывая из глиняной кружки ароматный глинтвейн. Над кружкой поднимается пар, пахнущий яблоками и корицей, на колдографии в «Квиддичном обозрении» Оливер Вуд и Маркус Флинт ржут как молодые кентавры, кружа на метлах над стадионом. Их межфакультетские распри и идеологические разногласия остались в прошлом — они оба теперь играют за одну команду. Малфой именно так и думает, глядя на колдографию и не донеся свою руку до верхней пуговицы мантии: «Они играют за одну команду». Словно в подтверждение его слов, Флинт подлетает вплотную к Вуду и собственническим жестом пристраивает свою здоровенную лапищу у того на плече. Оливер бросает на Маркуса быстрый взгляд, и все начинается сначала — они кружат над стадионом и хохочут во все горло. Драко застывает, не в силах оторвать взгляд от этой колдографии и от крепкой смуглой руки, которая держит газету. Почему-то он смотрит именно на эту руку, на пальцы с идеальным маникюром — ни следа заусенцев или обгрызенных ногтей. Его собственная рука медленно опускается, так и не прикоснувшись к пуговице.
— Удивительно, — качает головой маг в лиловой мантии. — Они выглядят такими счастливыми вместе. Даже и не подумаешь, что в школе эти двое ненавидели друг друга. Чего только не случается в жизни, верно, Малфой?
Маг поднимает голову, и внимательно, без тени насмешки, смотрит на Драко снизу вверх. Поттер теперь не носит очков и отпустил волосы, как большинство волшебников. А еще он избавился от дурацкой привычки грызть ногти, стал прилично одеваться, и, похоже, научился думать, прежде чем что-то сказать. Он выглядит очень респектабельным, уверенным в себе и вполне довольным жизнью, и Драко немедленно хочется его ударить.
Последний раз они виделись в конце июня, на похоронах Нарциссы — Поттер пришел в траурной мантии и с огромным букетом белых лилий. Они не оставались наедине и не перебросились и двумя десятками фраз. Гарри высказал свои соболезнования Люциусу и Драко, выступил перед собравшимися журналистами, произнес все полагающиеся слова, постоял перед открытым гробом, в общем, вел себя адекватно и даже казался задумчивым и расстроенным. Драко смотрел на него и ничего не чувствовал — он вообще в те дни ничего не чувствовал. А позже вновь стало не до чувств — отец начал сходить с ума, все дела свалились на Драко, он перестал высыпаться и научился, наконец, держать спину прямо и скрывать свои эмоции от посторонних. С Поттером они больше не пересекались — иногда Драко видел его на Диагон Аллее, но всегда издалека и никогда в одиночестве, то с кем-то из рыжего семейства, то с Грейнджер, то в компании сокурсников из Школы авроров. Пару раз он хотел окликнуть Гарри, подойти к нему и хотя бы выразить свою благодарность, раз уж все остальные малфоевские чувства Поттера теперь, видимо, не интересовали — но всякий раз он сдерживал свои порывы. Постепенно Малфой убедил себя, что тот пряный поцелуй в пустом министерском коридоре ему просто приснился, а воспоминания, накрывающие его в самый неподходящий момент — это просто отголосок далекого, странного, обжигающего сна, который никогда больше не повторится.
— Ну, что ты стоишь? Присаживайся, — говорит Поттер. Его голос звучит так спокойно, так уверенно, и Малфой задается вдруг бессмысленным вопросом, будет ли его собственный голос когда-нибудь звучать так же уверенно. Ему больше не хочется сидеть в теплом трактире, наслаждаясь эльфийским пением, наоборот — он бежал бы сейчас из «Головы Фенрира» без оглядки, но вместо этого он улыбается в ответ на внимательный поттеровский взгляд, расстегивает, наконец, пуговицы на мантии, небрежным жестом сбрасывает ее на руки подбежавшему трактирному эльфу, заказывает себе долгожданный горячий вересковый мед с кайенским перцем и усаживается напротив Поттера с такой непринужденностью, словно делает это ежедневно. Поттер смотрит по-прежнему молча и без улыбки, его взглядом можно, пожалуй, прожечь дыру в столешнице, вот только смотрит он не на столешницу, а на Малфоя, и поттеровские пальцы с ухоженными ногтями комкают газетный лист с такой силой, что Вуд и Флинт перестают ржать и опасливо улетают на самый край колдографии — подальше от победителя Волдеморта с его неуравновешенной психикой.
Драко хочется думать, что сам он выглядит адекватным. Во всяком случае, газету не комкает и глазами не сверкает — сидит с прямой спиной и дожидается свой вересковый мед. А как только он его получит и выпьет — тут же уйдет из «Головы Фенрира», и пусть Поттер наслаждается эльфийской музыкой в одиночестве.
— Любишь эльфийскую музыку? — вдруг спрашивает Гарри, и Драко вздрагивает — неужели Поттер проник в его мысли, а он даже ничего не почувствовал?
— Я никогда ее не слышал, — признается он. — А ты?
— Я-то уж точно нет, — мотает головой Поттер и вдруг расслабляется и откладывает в сторону многострадальное «Квиддичное обозрение». Он откидывается на мягкую, обитую кожей, спинку лавки, а Драко видит, как за поттеровской спиной эльф в зеленой бархатной куртке улыбается собственным мыслям и начинает наигрывать новую мелодию, уже в полную силу. Хороший момент, чтобы начать разговор, но Малфой и вправду не знает, что сказать. Мысли разбегаются, словно непослушные снежинки под цветным фонарем. Трактирный эльф с малфоевским заказом появляется весьма кстати.
— Что это за адское варево? — с детским любопытством спрашивает Гарри, наклоняясь над столом, чтобы заглянуть в пузатую кружку — в ней бурлит и клокочет кипящая медвяная лава, в которой время от времени вспыхивают крохотные красные и зеленые звездочки.
— Древний напиток кельтских воинов, укрепляющий силу и мужество, — объясняет Драко и бесстрашно делает глоток. Секрет напитка в том, что хоть он и выглядит как маленькое извержение вулкана в одной отдельно взятой кружке, на самом деле его температура далека от кипения. Просто горячий душистый мед. Правда, вкус имбиря и перца придает ему чрезмерную остроту, и Драко прикрывает глаза, чтобы Поттер не увидел выступивших слез, но тут же вспоминает, что однажды так уже было — он не захотел плакать при Поттере, закрыл глаза, а тот ушел на целых семь месяцев, и если бы не эта случайная встреча в трактире, может быть, в следующий раз они встретились бы лишь на большом балу в честь свадьбы национального героя, если, конечно, национальный герой счел нужным пригласить на свадьбу своего старого школьного врага. И Малфой почти испуганно поднимает веки и видит, что Поттер никуда не ушел, он сидит за столом напротив и смотрит с тоской — конечно, с тоской, как же Драко не заметил ее раньше? Решение рождается не в голове, а где-то в груди, он торопливо, боясь отступить в последний момент, делает еще пару глотков из кружки, сила и мужество кельтских воинов обжигают ему гортань, и он начинает говорить, совершенно не стыдясь своих слез.
— Тебя все еще интересует, что я к тебе чувствую?
Гарри вздрагивает, но Малфою некогда наслаждаться тем, что он в кои-то веки застал Поттера врасплох.
— Просто скажи мне, да или нет, просто скажи.
Поттер медлит, ставит локти на стол, прячет лицо в ладонях, а проклятый эльф за его спиной выводит мелодию такую грустную, что сердце у Драко сжимается от боли — или это оно сжимается от какой-то другой боли, а музыка здесь ни при чем? Малфой ждет ответа и не торопит Поттера, только не сводит с него взгляда, отпивает еще один большой глоток горячего напитка и медленно ставит кружку с вересковым медом на стол.
— Зачем тебе это? Сейчас? — глухо спрашивает Гарри, не отнимая рук от лица.
— Потому что я должен тебе рассказать, — почти спокойно отвечает Драко. — Я должен рассказать тебе о своих чувствах, пока они не разорвали меня изнутри. И, честное слово, мне даже будет все равно, что ты потом станешь обо мне думать.
Поттер кладет руки на стол и шепчет одними губами:
— Говори, — его смуглая кожа кажется посеревшей, и на скулах ходят желваки.
Малфой наблюдает за нервничающим Потером, и внезапно его охватывает восхитительное ощущение, словно он стоит в центре снежного вихря, и снежинки колючими искорками холодят его кожу, и в то же самое время сверху на него льется горячий поток пряного верескового меда. Драко улыбается и делает глубокий вдох. Он хочет рассказать Поттеру о том, как когда-то давно мечтал стать его другом, как злился, что его отвергли, как завидовал славе Золотого мальчика, как негодовал и ненавидел, возмущался и презирал, как досадовал, отчаивался и огорчался, как переживал из-за того, что все время выглядит перед Поттером слабаком, неудачником и трусом. Он хочет рассказать Гарри о том, как понял однажды, что у всех его чувств есть и другая сторона, что он просто одержим Поттером, что готов пойти на любой идиотизм, лишь бы оказаться с ним рядом, поймать поттеровский взгляд, прикоснуться к нему, услышать хоть одно слово — любое, даже бранное, но слово, произнесенное его голосом. Малфой раскрывает рот, чтобы подробно и пространно объяснить Гарри, как он мечтал о нем и даже почти страдал, из-за того, что Поттера больше нет в его жизни. Как он мучился, что Гарри ушел тогда и не появился снова, а он, Драко, просто не посмел проявить инициативу первым, потому что не смог бы пережить еще один отказ, не смог бы вновь оказаться отвергнутым. Он уже почти начинает первую длинную фразу, но останавливается на полуслове и произносит нечто совсем другое, то, в чем не собирался признаваться даже сам себе:
— Я люблю тебя, Поттер.
Поттеровские глаза теплеют, в них плещется янтарный мед нежности, и это так очевидно, что ему даже не надо ничего говорить. Он и не говорит, молча срывается с места, сгребает Малфоя в охапку и утыкается ему в плечо. Эльф в зеленой куртке начинает, наконец, свою песню. Он поет о заблудившемся страннике и долгом возвращении домой, о зеленой звезде и мокром снеге, о цветных стеклах фонарей и надежде, которая всегда живет в сердце. Драко Малфой целует Гарри Поттера и думает о том, что на вкус он, пожалуй, намного круче, чем вересковый мед с кайенским перцем…
Vova
