Что-то важное

Слабый дневной свет проникал сквозь узкое стрельчатое окно, нарушая уютный полумрак комнаты. В щель приоткрытой рамы можно было разглядеть клубящиеся над лесом тучи, которые так и норовили упасть на черные деревья и окутать их своей пеленой. И резкий порывистый ветер не разгонял их, а сгущал еще больше, делая небо все ниже и темнее. Время от времени он проникал в комнату, заставляя развеваться тонкую тюлевую штору, проходил по письменному столу, стоящему у окна, и разметывал по нему беспорядочно лежащие пергаменты и вырванные страницы из книг. Они с едва уловимым шелестом разлетались по комнате, оседая на деревянный пол подобно осенним листьям. И уже через несколько минут все помещение было устелено белым слоем бумаги — где-то чистой, где-то исписанной корявым почерком. Все слова были выведены настолько мелко, что их было почти невозможно разобрать в скудном полусвете пасмурного дня, а некоторые и вовсе зачеркнуты или забрызганы разноцветными чернилами. На некоторых листках встречались танцующие человечки или довольно странные животные, которые могли прийти в фантазиях только к истинному мечтателю. Но стоило отметить, что именно эти причудливые существа были прорисованы особенно старательно: четко выделялась каждая линия, вырисовывалась любая, даже самая мелкая деталь — будь то крошечный коготок крылатой кошки или маленькие зазубрины на роге какого-то грызуна. Иногда под этими рисунками встречались надписи, но опять же — они были слишком неразборчивыми, чтобы прочитать названия мифических животных.

А ветер за окном усиливался и еще сильнее разбрасывал кипы бумаг по комнате, полностью очистив большой дубовый стол от всякого хлама, оставив только несколько предметов — большую книгу в толстом переплете, исписанном рунами, а под ней — измятую и покрытую чернильными пятнами газету. Она явно была не новой, и ее уж точно читал не один человек, но, тем не менее, на заглавной странице можно было рассмотреть большой портрет волшебника. Это был блондин с длинными волосами, собранными на затылке в хвост тонкой черной лентой, что делало его вид изысканным и неповторимым. Но, обратив внимание на глаза, можно было тут же сказать, что все дело как раз не в прическе, а во взгляде, который приковывал к себе на долгое время (и не важно, что это была всего лишь колдография) и завораживал, вызывая противоречивые желания спрятаться, чтобы не видеть этих светлых глаз и одновременно разыскать этого человека, чтобы больше никогда не выходить из их плена. Тонкие и правильные черты лица только заставляли восхищаться его красотой, которую он не утратил, несмотря на явно не юношеский возраст и горький жизненный опыт, читающийся в холодном взгляде. Высокие скулы и породистый нос мужчины свидетельствовали о знатном происхождении, а тонкие губы, слегка искривленные в презрительный ухмылке, говорили о надменном отношении ко всему, что его окружало. И в любом случае на изображении он казался невероятно измученным и уставшим, и больше всего на свете хотелось стереть с его лица это страшное выражение обреченности, которое не могла спрятать никакая маска высокомерия. Над колдографией была надпись, наполовину закрытая книгой, поэтому можно было прочитать только слова «… суд продолжается». Но это не имело никакого значения, так как имя этого мужчины было известно практически всему волшебному миру, и почти каждый волшебник был рад этой статье, надеясь, что вскоре появится еще одна, где уже будет говориться, что этот аристократ «получил по заслугам».

Ветер в какой-то миг усилился и распахнул окно, ударив деревянной рамой о стену и едва не выбив из нее стекла. Занавеска заметалась еще сильнее, готовая в любой миг оторваться от слабых креплений карниза. Комната заполнилась запахом сырого дня, мокрой земли и приближающихся заморозков, а вскоре вместе с сильным ветром в помещение стали проникать мелкие снежинки, падая на поверхность стола и мгновенно превращаясь в прозрачные капельки воды. И только тогда, когда несколько точек снега растаяли прямо на изображении светловолосого мужчины, оставив на тонкой бумаге большие серые пятна, газета была убрана из-под окна.

Невысокая девушка с пушистыми светлыми волосами прижала ее к себе так, как будто это была самая большая ценность и отошла к одной из кроватей, стоявшей в самом дальнем углу комнаты. Она осторожно ступала босыми ногами по рассыпанным пергаментам, даже не думая наклониться и собрать их. Оконная рама все так же стучала о стенку, жалобно гудели стекла, а с улицы доносился шум деревьев, гнувшихся под напором ветра. Девушка села на кровать, поджав под себя ноги, и положила перед собой газету. Несколько секунд она молча смотрела на колдографию, после чего резко выпрямила спину и отвернулась к стене, как будто бы внезапно поняла, что глядеть на изображение этого человека неправильно и даже как-то стыдно. Спустя еще какой-то короткий промежуток времени она поняла, что от холода почти не чувствует ног, а ее тело сотрясается мелкой дрожью. Недолго думая, она достала из-за уха волшебную палочку, прошептала заклинание, призвав к себе разноцветные гольфы, и тут же натянула их на босые ноги.

А тем временем день медленно растворялся в опускающихся сумерках. Ветер начал постепенно стихать, и по воздуху стали плыть бледные щупальца вечернего тумана, заворачивая в себя деревья. В комнате становилось все темнее, большие часы над камином размеренно тикали, а за окном слышался отдаленный звук скрипящего дерева. Девушка вздрогнула и осмотрелась. Она увидела лишь смутные очертания мебели и яркие пятна разбросанной бумаги. Посмотрев на дверь, блондинка перевела взгляд на часы и резко вскочила с кровати. Она знала, что еще четверть часа, и появятся ее соседки по комнате, а ей совершенно не хотелось с ними сталкиваться. Не потому что она их не любила, просто не хотела причинять неудобства. Поэтому, суетясь и быстро двигаясь по помещению, девушка принялась собирать рассыпанную бумагу, что-то напевая под нос. Она бросила ворох пергаментов на свою кровать, присыпав ими смятую газету, и задернула полог с изображением большого орла с расправленными крыльями.

Отбросив спутанные волосы назад, девушка ступила ногами в ярко зеленые сапоги, стянула с вешалки простой коричневый плащ и тихонько проскользнула за двери.

* * *

Еще несколько минут назад редкие снежинки, падающие с тяжелого лондонского неба, вселяли слабую надежду на долгожданный снегопад. Он должен был спуститься с неба, покрывая землю белым ковром, и тогда, возможно, все стало бы менее серым и менее однотонным. Снег почему-то всегда приносил веру в будущее и в лучшее, пусть даже казалось, что все потеряно. Но когда в какой-то момент крохотные снежинки превратились в резкие капли дождя, который буквально через несколько минут перешел в густой ливень, все надежды на что-то хорошее мгновенно смылись его холодными каплями. И теперь, сидя у окна, оставалось только устало вздыхать и смотреть, как сумерки постепенно окутывают сонную улицу, а на вымощенной камнем дороге бурлят мутные потоки дождевой воды. В тот момент больше всего хотелось исчезнуть, сделать так, чтобы его больше никто не видел и не знал. И неважно, что квартира была пустой, а о ее существовании никто и не догадывался; желание уйти от всего мира были вызваны мыслями о никчемности собственного положения.

Человек, сидящий у окна, подавил вздох и устремил взгляд на капли, змейками стекающие по стеклу и исчезающие где-то за деревянной оконной рамой. В серых глазах мужчины не отражалось ничего, кроме гнетущей и всепоглощающей пустоты, словно они принадлежали не живому существу, а искусно сделанной восковой фигуре. И его действительно можно было принять за статую, если бы только не слегка дрожащие руки и едва уловимые взмахи ресниц. Сейчас он находился наедине с самим собой, как и привык видеть себя в последние полгода, но давняя привычка никогда, ни при каких обстоятельствах не показывать своих переживаний брала свое и заставляла его до боли сжимать кулаки и стискивать зубы, чтобы не дать себе слабину. Впервые в жизни ему стоило таких усилий держать себя в руках и казаться сильным духом, но если на протяжении всей своей прошлой жизни он пытался выглядеть непроницаемым при окружающих, то теперь изо всех сил старался обмануть самого себя. Иногда он даже верил, что действительно не переживает и воспринимает происходящее как очередную черную полосу жизни, ничем не отличающуюся от всех предыдущих. Но как только он расслаблялся, то тут же чувствовал, как тело охватывает дрожь, а на лбу выступают холодные капли пота. И самое страшное, что он не мог, не хотел и больше всего на свете боялся представить себя в таком состоянии. Для этого мужчины не было ничего страшнее, чем сломаться или хотя бы признать то, насколько он несчастен.

В комнате было тепло — в камине давно пылали дрова, распространяя жар по всему помещению, но он все равно чувствовал озноб, а, когда разжимал кулаки, его руки тряслись, как при тяжелой болезни. А потом тянулся к резному журнальному столику, брал с него стакан с янтарной жидкостью и выпивал ее большими глотками. Напиток распространялся по телу, всасывался в кровь, но не оставлял никакого эффекта. Даже после половины выпитой бутылки голова оставалась на удивление ясной, а мыслей, как назло, становилось только больше. Сразу вспоминалось солнце, тихие размеренные дни в родном поместье, доносящийся из сада запах роз и флоксов, радостный детский смех в гостиной и нежная музыка фортепиано в танцевальном зале. Но теперь это все осталось в прошлой жизни, став самыми невозможными воспоминаниями, от которых хотелось бежать подальше и никогда к ним не возвращаться.

Новый глоток огневиски вскружил мужчине голову, заставляя хоть на несколько секунд расслабиться — почувствовать приятное тепло, растекающееся по телу. Он издал хриплый вздох и снова всмотрелся в окно, поглощая глазами пустынную мостовую, узкую улицу и несколько разбитых фонарей, стоящих по ее краям. И снова на несколько мгновений в мужчине вспыхнуло что-то странное, что-то, что уже который день приводило его в дрожь и заставляло сомневаться в своем психическом здоровье. На самом краю разбитого тротуара, по которому стекала грязная дождевая вода, стояла тонкая, почти незаметная фигура, которую ничего не стоило принять за привидение или, хуже того, игру воображения. Ее темный плащ развевался на ветру и нещадно мок под цепкими каплями, капюшон немного сполз с головы, открывая мокрые волосы, небрежными змейками падающие на одежду. И единственным ярким пятном, выделяющимся на бесцветном фоне дождливого вечера, были ее ярко-зеленые сапоги. Она неизменно появлялась перед его окном по одному или двум разам в неделю, и, пошатываясь, стояла на одном и том же месте. И казалось, будто в любой момент сорвется порыв ветра, подхватит ее хрупкую фигурку и унесет куда-то далеко-далеко. Это почему-то наводило еще большую тоску, заставляя снова прятаться в собственных мыслях и ощущениях.

Поначалу ему казалось, что это всего лишь последствие выпитого алкоголя, но девушка стала появляться перед ним даже в те моменты, когда он был абсолютно трезв, и в голову начали лезть тревожные мысли. Он думал, что это последствия всех пережитых волнений и ударов, и старался не обращать внимания на игры своего воображения. Но тогда, когда в его сны стала наведываться хрупкая фигурка светловолосой девочки с промокшими от дождя волосами, в темном плаще до колен и зеленых сапогах, он убедился, что она его так просто не отпустит. Тогда он стал искать с ней встречи, но каждый раз, когда выходил на улицу и пытался рассмотреть тонкий силуэт, его глаза натыкались на пустую мостовую и безлюдную улицу, теряющуюся в наступающих сумерках. Он злился, напивался до полусмерти, крушил свою квартиру, но не переставал бредить незнакомой девчонкой из собственных галлюцинаций. Но, самое странное было в том, что тогда, когда она не появлялась, его охватывала тревога, и он не мог найти себе места, мечась по тесным помещениям своего жилища, выглядывая во все окна и пытаясь мысленно призвать призрачный образ. Он ходил в Министерство, появлялся на не прекращаемых допросах и судах с отстраненным выражением лица и совершенно безразличным голосом вел переговоры с судьями, адвокатами и аврорами. А по возвращению на свою небольшую квартирку на окраине Лондона — просто садился у окна и ждал, пока окончательно не темнело, а глаза не слипались от нахлынувшей дремоты.

И самое страшное, что каждый раз, когда он видел ее — неважно во сне или наяву — его не покидало странное ощущение, что они уже где-то встречались. Сейчас, когда он смотрел на то, как она неуклюже стоит под каплями дождя, совсем не боясь простудиться, ее жесты казались непонятно знакомыми, хоть мужчина был уверен, что прежде не видел ее никогда. Это была наваждением или очередной игрой изнеможенного разума?

Мужчина почти прижался лбом к стеклу, глядя на улицу, и даже не заметил, как встал со своего стула. И уже спустя несколько секунд он надевал плащ, направляясь к выходу.

* * *

Луна Лавгуд всегда любила Лондон. Ради того, чтобы вновь пройтись по старинным улицам, она могла запросто сбежать из Хогвартса, пользуясь мало кому известными ходами и ослабленной после решающей битвы магической защиты.

Она могла часами бродить по старинным улицам города, теряясь в толпе магглов и всматриваясь в лица людей. Ей нравилось наблюдать за их выражениями, пытаться разгадать, что человек собой представляет, что чувствует, что думает и чем живет. Находить в каждом что-то свое неповторимое и видеть, как этот мир разнообразен. Луна никогда не замечала на обращенные к ней удивленные взгляды прохожих, провожающие хрупкую девушку с растрепанными светлыми волосами в свободном плаще и несуразных сапогах. Девушка всегда была поглощена своими мыслями, чтобы обращать внимание на изумленные возгласы, а, может, просто привыкла к тому, что удивляет окружающих. Лишь только раз она подняла глаза, лишь только раз замерла, почувствовав на себе пристальный взгляд. Тогда, кажется, был сухой пасмурный день, тесная площадь усеяна спешащими людьми, и среди них Луна наткнулась на высокого блондина в черной мантии, и это уже было необычно для столь заполненного магглами места. Он посмотрел на нее всего на одну секунду, наверное, даже не обратив особого внимания, но девушке было достаточно, чтобы разглядеть в глубине его глаз странное, невыносимое чувство печали, которое было невозможно скрыть ни за надменностью, ни за горделивостью. Девушка очнулась только через несколько минут, но мужчина уже исчез из виду. Она не знала, как ему далось так незаметно раствориться в безликой толпе, но что-то заставило ее свернуть на примыкающую к площади улочку — узкую, безлюдную, со старыми домами с обветшалыми фасадами и темными, безжизненными окнами. Улица плавно перетекала в небольшую и такую же пустынную, отвратительную и побитую временем и непогодой мостовую. И по одну из сторон дороги виднелось несколько двухэтажных домов, которые с первого взгляда казались нежилыми. И лишь внимательно присмотревшись, волшебник мог разглядеть в глубине одного из окон тусклый огонек, слабо пробивающийся сквозь невзрачность улицы и непогоду. И тогда всего лишь за темным стеклом мелькнул силуэт, но этого было достаточно для Луны, чтобы сделать это место главной целью своих вылазок в город.

Она не знала, да и не пыталась понять, что именно ею двигало те моменты, но ничего не ждала так, как следующего свободного вечера, когда будет возможность сбежать из школы. Вспоминала тщательно скрытую боль в серых глазах и бежала к нему, позабыв обо всем на свете.

Девушка сделала шаг вперед и вдруг остановилась. Ее пушистые светлые волосы разметались по плечам и спине, и внезапный порыв ветра подхватил их, разнося в разные стороны. Но Луна, словно этого и заметила, продолжая осторожно ступать посредине узкой дороги, даже не думая обходить встречающиеся на пути ямы и колдобины. С неба летели крошечные снежинки, ложась на серые дорожные камни, и тут же исчезали. Луне..

Луне хотелось поймать их ртом или хотя бы подставить под них руку, чтобы увидеть на себе крошечные белые точки, почти сливающиеся с бледной кожей. Но они вдруг стали казаться призрачными, ненастоящими, иллюзией, как в Большом Зале Хогвартса на Рождественские праздники.

Луна все же почувствовала прикосновение к своей руке, но это была не снежинка — к ней на ладошку опустилась крупная дождевая капля. И уже через несколько минут стеной стоял проливной дождь, бесконечно обрушиваясь на землю. Луна натянула на голову капюшон лишь тогда, когда оказалась у заветного дома. К тому времени ее волосы уже промокли насквозь, превратившись в бесформенную паклю. Но могло ли это волновать девушку? Наверное, сейчас для нее имело значение только небольшое окно и тусклый свет в нем, скудно пробивающийся сквозь пелену дождя. Взгляд ее больших прозрачно голубых глаз устремился вверх, и в нем читалась неизменная задумчивость и странная, совсем несвойственная этой девочке печаль. Сколько раз она шла на поводу у этого чувства, не выдерживая его и исчезая с этого места не дождавшись того, чего так ждала!

В какую-то секунду в окне промелькнул силуэт, но это можно было списать на разыгравшееся воображение. Но Луна не была бы самой собой, если бы не поверила своим глазам. Ей не нужно было доказательств, ни примеров, главное, она знала — сейчас что-то должно произойти. И еще через мгновение почувствовала чье-то присутствие. Это мог быть просто шум дождя или порыв ветра, но внезапно Луна ощутила, как сильные пальцы смыкаются вокруг ее руки над локтем.

* * *

Сквозь густые капли дождя и мутные сумерки было почти невозможно различить черты ее лица, виднелись лишь едва заметный облик и большие, удивленно смотрящие на мир глаза. Этот взгляд на несколько секунд заставил Люциуса Малфоя замереть, не понимая, что же делать дальше. Кажется, это был первый раз за много лет, когда он растерялся. Мужчина ожидал увидеть кого угодно: призрака, инфернала, аврорского шпиона или испаряющийся плод своего воображения, но никак не хрупкую, промокшую до нитки девчонку. Она пристально смотрела на него снизу вверх, а он физически ощущал, как ее тело время от времени охватывает дрожь. Эти секунды показались Люциусу целой вечностью, на которую он позабыл и о дожде, и о своем шатком положении. Но потом внезапно весь мир обрушился на него с немыслимой силой, и ливень стал сильнее, ветер громче, капли холоднее, а девочка почему-то ближе и осязаемей. Тогда же Люциус понял, что сжимает ее руку с немалой силой, от чего у нее на коже явно появятся синяки, и тут же ослабил хватку. Но, что самое удивительное, это то, что она даже не шелохнулась — неподвижно стояла, жадно рассматривая его лицо, буквально впиваясь взглядом в его черты. И от этого почему-то внутри все сжималось, сердце стучало где-то в горле, на кожу вдруг охватил непонятный жар.

— Чего тебе нужно? — Люциус даже не понял, когда начал говорить, лишь услышал звучание своего охрипшего, приглушенного голоса.

Уголки бледных губ девочки неожиданно поползли вверх, или это была игра его воображения?

— Мне холодно, — послышался ее тонкий, слегка дрожащий голос. — Я вся промокла.

Люциус сам не понимал, что заставило его так поступить. Поначалу он хотел просто развернуться и без лишних слов уйти к себе, чтобы не видеть это бледное лицо и огромные голубые глаза. Малфой на миг задержал взгляд на девчонке и, отпустив ее руку, направился к дому. Люциус не ошибся — за его спиной тут же раздались шлепки резиновых подошв по лужам.

Ему казалось, что если бы он просто исчез и оставил ее стоять под дождем, то стало бы только хуже. Не ей, ему. Он бы потерял что-то важное, что, возможно, больше никогда бы и не вернулось к нему в руки. Ему казалось, что он на пороге разгадки какой-то тайны, которая есть ключом от всех его несчастий, главное только им только правильно воспользоваться.

Когда девочка поднялась за ним на второй этаж по темному, засаленному подъезду, и он открыл двери квартиры, она остановилась на пороге. Ее капюшон теперь был откинут назад, волосы прилипли к плащу, с которого ручьями текла дождевая вода.

Люциус молчал, а она не скрывала отстраненной полуулыбки. Девочка принялась стягивать плащ и снимать сапоги, а через какое-то время предстала перед Малфоем в весьма живописном виде: обычная маггловская белая футболка, на шее — шарф цветов Равенкло, черная юбка до колен и до смеха нелепые полосатые гольфы. Она переступила с ноги на ногу, откинув назад мокрые волосы, от чего спина ее футболки тут же промокла.

Что это чудо делало в его убежище? Зачем свалилось ему на голову именно сейчас? Тогда, когда от него отвернулся весь волшебный мир, включая жену и сына, которые пожали спастись сами, не переживая что случиться с ним… Или это было очередным испытанием жизни?

— Я думала, сегодня будет снег, — заявила равенкловка. Ее голос был тихим, спокойным, нежным и мечтательным.

Люциус, наверное, должен был понять, что в ее присутствии растериваться — это нормально. Может, именно поэтому он разозлился?

Что-то было в этом до безобразия ненормальным и одновременным вводящим в непонятную эйфорию. Сидеть в привычной для Малфоя тишине своей тесной гостиной, вновь предаваться глупым размышлениям. Но какой-то миг, внезапно поднимать глаза и видеть перед собой хрупкую девчонку с мокрыми волосами и огромными голубыми глазами. Так несколько секунд глядеть на это чудо природы и искать в себе силы разозлиться или хотя бы напрячься, чтобы выставить ее прочь. И самое страшное было в том, что чем больше Люциус пытался себя образумить и вспомнить о том, кто он такой, тем сильнее присутствие девочки в его квартире вызывало чувство умиротворения.

Иногда он ловил себя на том, что в упор смотрел на нее, его взгляд цеплялся за ее жесты, за то, как она убирает с лица надоедливую прядь волос, закидывая ее за ухо, или как ее тонкие пальчики смыкаются вокруг чашки с горячим шоколадом, принесенной домашним эльфом. А когда она поднимала на него глаза, когда их взгляды встречались, у Люциуса даже не возникало желания отвернуться. Пусть в этом было невозможно признаться, но ему нравилась эта непринужденная обстановка, безмолвное общение и неизвестно откуда взявшийся уют.

Девочка ни с того, ни с сего стала восприниматься как само собой разумеющееся, словно каждый день приходила в его дом и вот так просто сидела в кресле. Но были ли это нормально? И с каких это пор Малфой смог стать таким безразличным ко всему, что творилось вокруг него? Или, может быть, наоборот, слишком не безразличным?

* * *

Люциус плохо помнил, когда именно это произошло. Может, в самый первый раз, когда девочка появилась в его жизни, а, возможно, в один из десятка таких же промозглых, по-осеннему дождливых вечеров, когда они сидели в тишине полутемной гостиной. Луна просто едва слышно соскользнула со своего кресла и через миг оказалась у Малфоя на коленях. Он не смог ничего сказать — то ли из-за удивления, то ли из-за возмущения, сковавшего его речь. Мужчина лишь смерил Луну пронизывающим взглядом, замечая, что мышцы его тела невольно начинают напрягаться. А Луну, кажется, не волновали никакие условности; на ее губах всего на мгновение нарисовалась свойственная только ей улыбка, а глаза устремились куда-то в пустоту, поверх головы Люциуса.

— Я знаю, что ты постоянно мерзнешь, — ее шепот прозвучал прямо у его уха, а теплое дыхание почему-то заставило еще сильнее напрячься.

Это сразу же напомнило Люциусу те многочисленные ночи, когда он просыпался в холодном поту от преследовавших его сновидений о безликой девочке с длинными светлыми волосами и хрупкой, тонкой фигуркой.

В тех снах она почти так же легко, как и сейчас, касалась губами его рта и очень быстро отстранялась, пытаясь поймать его взгляд. Тогда Люциуса еще долго чувствовал тепло ее тела, пусть и не так ярко как сейчас. Вот только желание обнять ее, просто ради того, чтобы вновь почувствовать хоть каплю спокойствия, оставалось таким же непреодолимым, как и прежде.

Этот жест Луны, одновременно незначительный и такой безумный, сделал с Люциусом что-то невероятное. Как будто он был не сорокалетним мужчиной, измученным жизнью и потерявшим все на свете, а каким-то восемнадцатилетним мальчишкой, стоящим на пороге совершеннолетия.

И теперь, каждый вечер, возвращаясь после очередного блуждания по улицам домой, он видел посреди мостовой Луну в неизменных зеленых сапогах, бесформенном плаще с волной пепельных волос. Она ничего не говорила, просто поднимала на него глаза, но и этого было достаточно, чтобы передать то, что происходило на самом деле. Это было трудно описать словами, невозможно объяснить другому человеку, да и был ли в этом смысл? Хватало того, что они просто понимали друг друга и чувствовали себя от этого более свободными и защищенными.

Люциус отлично помнил, как в первый раз прижал ее к себе, уткнувшись лицом в макушку, вдыхая терпкий аромат ее волос. Вокруг дул ветер, с неба падали хлесткие капли, а где-то вдали, на другой стороне речушки, дома мерцали первыми рождественскими фонариками. И почему-то эта картина навсегда отпечаталась в сознании Люциуса, заполняя его мысли неожиданной яркостью и теплом. Так, как не происходило уже много-много долгих лет, и, как Малфой считал до этого, не должно было произойти никогда.

* * *

В тот вечер он показался ей слишком молчаливым. Пусть и прежде он никогда не отличался болтливостью, а если быть до конца откровенным, то за все те бесконечные часы, что они провели вместе, Люциус и Луна сказали друг другу от силы два десятка фраз. Она не видела в этом смысла: зачем лишние слова, если все и так понятно по глазам и мимолетным жестам? Луна могла часами рассматривать его, могла легонько целовать его в губы или водить пальцами по бледному лицу и знать, что он чувствует и о чем думает. Смотреть на морщинку меду бровями и понимать, что он чем-то озабочен, или на полузакрытые глаза и опущенные уголки губ — это говорило о крайней степени расстройства. И тогда приходилось сидеть рядом и слушать его тяжелое дыхание, готовое в любой момент сорваться на хриплые стоны, и гладить рукой гладкие платиновые волосы, расправляя локоны и пытаясь этим хоть как-то его умиротворить.

Но в тот вечер все было донельзя непонятно и странно даже для Луны Лавгуд. Во-первых, тогда впервые за последний месяц не шел дождь. На небе столпились черные тяжелые тучи, но, видимо, не спешили обрушиться на землю, только затмевая собой и без того темную улицу с разбитыми фонарями и угрюмыми старыми домами. Луна вошла в квартиру, толкнув не запертую специально для нее дверь, и оказалась в темной прихожей. Ее поглощала непроницаемая тишина, не прерываемая привычным треском дров в камине и воем ветра в щелях оконной рамы. На какой-то миг Луне показалось, что в квартире и вовсе никого нет, но все же она прошла в комнату, нашла там свечу, и вскоре тонкий огонек на конце фитиля осветил тесное помещение.

Он был там, лежал на полу, раскинув руки, спутанные волосы струились по потертому ковру, а одежда выглядела помято и неопрятно. Глаза были закрыты, а на лице застыло такое отчужденное выражение, что можно было подумать, что мужчина просто уснул. Вот только его грудь быстро вздымалась, а где-то в стороне лежала пустая бутылка из-под огневиски. Это было так странно, так несвойственно этому холодному сильному человеку, но Луна ни на миг не растерялась. Просто подбежала к нему, присела рядом на корточки, дотронулась пальцами до лица.

От этого прикосновения Люциус резко вздрогнул, едва сдержав крик, и поднял голову. Перед ним были лицо Луны, и сейчас она казалась такой светлой, словно все вокруг нее в любой момент должно было полыхнуть яркими красками и принести неожиданную радость. Ее юное лицо, большие глаза, маленький ротик, копна светлых волос, которые, казалось, были пропитаны ярким светом. Он попытался произнести ее имя, но из горла вырвался только глухой хрип.

Тогда девочка коснулась своей ладошкой его щеки, провела по ней сверху вниз, задержав прикосновение на гладком подбородке. От этого, казалось, кожа на миг полыхнула пламенем, а по телу пробежали мурашки. А потом она наклонилась и легонько прикоснулась губами к его щеке, грея дыханием бледную кожу.

Так прошло несколько бесконечных минут, пока девочка не отстранилась и не уселась рядом, скрестив ноги в позе лотоса. Ее взгляд устремилась к окну, к черной темноте зимнего вечера, а Люциус рассматривал ее профиль, небольшой вздернутый носик, пухлые губки, светлую, почти прозрачную кожу, и понимал, что выпитое накануне огневиски, наконец, взяло над ним верх. Хоть и при этом он вовсе не чувствовал себя пьяным — просто слишком расслабленным и умиротворенным. С приходом Луны его настигло странное наваждение, граничащее с настоящим безумием и одержимостью этой маленькой равенкловкой. Он пытался убедить себя, что всему виной были нервы, и не более того, ведь сегодня был такой сложный день…

… Все началось с самого утра, когда на фоне низкого серого неба нарисовалась большая белоснежная сова. Она грациозно опустилась на подоконник перед Малфоем, демонстрируя ему письмо от Нарциссы. Конечно, Люциус ожидал, что рано или поздно произойдет нечто подобное, и ему не следовало бы удивляться прошению о разводе, но все же… В горле почему-то застрял ком, а реальность стала восприниматься как что-то потустороннее. Люциус никогда не испытывал к теперь уже бывшей жене особо нежных чувств, мало того, она нередко выводила его из себя своим недалеким умом и истеричностью. И он знал, что дай ей повод, и она добровольно исчезнет из его жизни, и война стала отличным способом отделаться от супружеской жизни. Тем более, для нее не было ничего хуже, чем чувствовать на себе груз проблем мужа, причастного к Пожирателям Смерти. На следующий день после Битвы, Нарцисса уехала во Францию к родственникам по линии матери, сказав, что хочет от всего отдохнуть. Но Люциусу не нужно было объяснять, что это навсегда.

И вот теперь она присылала официальное прошение о разводе и крошечную записку, где сообщала, что с Драко все в порядке, что он успешно учится во Французском Магическом Университете и передает отцу привет. Конечно же, Малфой-старший незамедлительно поставил свою подпись на документе, понимая, что это окончательная точка на его прошлой жизни. Вот только в тот миг поглощающая пустота в его душе полностью поглотила все, что чувствовал этот человек, превратив его жизнь в полнейшую апатию. И если еще час назад он готов был бороться, любой ценой вернуть прежнюю жизнь, то теперь для этого не было никакого смысла.

А под вечер в окно залетела еще одна сова, на этот раз принеся конверт с министерским штампом. И в тот момент ничего не хотелось больше, чем уничтожить все свои запасы спиртного и уснуть крепким пьяным сном. Даже не открывая письма, Малфой знал, что в нем будет приглашение на последнее слушание, где ему должны были вынести окончательный приговор. И завтрашнее испытание никогда бы не вызвало в нем такого прилива страха, как сейчас, если бы у него все еще оставалось его огромное состояние… Но теперь, когда он остался практически ни с чем, а теперешняя власть была явно не на его стороне, Люциусу не хотелось думать о том, что может произойти завтра утром.

Он кое-как дождался темноты, то и дело поглядывая в распахнутое окно, но в тот вечер, дождь, как назло, не начинался. Вместо этого, на другой стороне улицы, словно насмехаясь над ним, мерцали рождественские фонарики, слышался смех детей, предвкушающих праздник, а из соседнего храма доносились рождественские гимны. И неужели через несколько дней все вокруг будут радоваться Рождеству, а он, Люциус Малфой, будет наблюдать за волнами Северного моря сквозь решетчатое окно Азкабана? Но самым страшным было другое — он никак не мог разглядеть облик девушки посреди мостовой. Может быть, всему виной было отсутствие дождя или то, что он впервые в жизни так отчаянно жаждал ее прихода?

* * *

Но она все равно появилась. Легкие шаги по старому паркету в прихожей, тихое дыхание, слабый огонек в комнате, и легкое прикосновение рук к его лицу. Поначалу она казалась растерянной, но, пробежавшись взглядом по комнате и увидев на столе смятое письмо из Министерства, Луна лишь вздохнула и придвинулась ближе к Люциусу. Она гладила его по лицу, запускала в волосы свои тонкие пальцы и целовала его лицо. Это было так странно, как и сама Луна, и все равно хотелось, чтобы эти минуты никогда не прекращались. Так нравилось слышать, как она под нос напевает какую-то мелодичную песню, а потом едва слышно, каким-то отстраненным голосом рассказывает о таинственных фыркаках, обитающих в ночном небе.

И, засыпая, Люциус чувствовал, как вокруг него смыкаются тонкие руки, как рядом стучит ее сердце, а в воздухе витает пряный аромат ее волос.

Наверное, в ту ночь, он смог впервые за последние месяцы широко и умиротворенно улыбнуться, шепча только одно слово:

— Луна.

И в тот момент, он почему-то не сомневался, что завтра у него будут все основания выиграть дело хотя бы ради того, чтобы снова иметь возможность вот так уснуть рядом с этой загадочной, но отчего-то такой родной девочкой.

* * *

Зимний рассвет всегда казался ненавязчивым, но в то же время неповторимо ярким и таинственным. И когда первые лучи нового, совсем еще юного дня заглянули в комнату, они легко, совсем ненавязчиво осветили небольшую, вытертую годами комнату. Смятую постель, беспорядочно лежащую на полу одежду, которую владельцы снимали в явной спешке, и небольшой журнальный столик, на котором лежала одна-единственная газета. Часть ее была скрыта в тени комнаты, но заголовок торжественно гласил «Люциус Малфой оправдан». На обложке был изображен портрет светловолосого мужчины с высокомерными чертами лица, но, от этого не менее, его глаза не могли скрыть радости и ликования. И если присмотреться к этой колдографии, то можно было разглядеть на заднем плане тонкую фигурку светловолосой девушки, которая смотрела большими мечтательными глазами, а ее на ее губах играла невероятно счастливая улыбка, которая не могла не заразить хорошим настроением.

Эта же девочка лежала в кровати, прижавшись к тому самому светловолосому мужчине. А он, слегка подняв голову, смотрел на нее из-под полуопущенных ресниц, а на его губах вырисовывалась едва заметная теплая полуулыбка, так несвойственная этому холодному человеку. А девочка довольно улыбалась во сне, как будто чувствуя на себе его взгляд. Сейчас все было настолько ярким и нереалистичным, что казалось, будто он в любой момент проснется и вновь окажется в пустой квартире с нависшей над ним неизвестностью. Но переводил глаза к окну, и в тот же момент все его сомнения рассеивались — почему-то летающие по воздуху белые хлопья снега только подтверждали, что все изменилось к лучшему. Так, как казалось и раньше — как только пошел первый снег, произошло что-то очень важное. Что-то необъяснимое и немыслимое, но такое светлое и долгожданное. Такое, отчего снова захотелось жить и наслаждаться наступившим Рождеством. Первым новым днем после Победы.