БАЛовство на Рождество

У меня есть только один вопрос: пингвины чувствуют себя клоунами? Если нет — они герои, потому что черный зад в сочетании с белым пузом смотрятся отвратительно. Зеркало бесстрастно отражало дорогущую мантию, небольшой кусочек белой материи, обозначающий рубашку, и лакированные ботинки: в их блестящей поверхности эльф до сих пор рассматривал свою пучеглазую физиономию.

— Драко, не забудь захватить трость — ты уже не в том возрасте, чтобы появляться с пустыми руками. — Я понял намек, мама: после семнадцати нужно заворачиваться в простынку, как Дамблдор, и отползать на кладбище. Или бесполезная резная палка — наш рождественский подарок Поттеру?

— Возьму, — буркнул я и отвернулся. Нет, все-таки эта застежка вульгарна, Астория с ума сойдет, когда увидит. Хотя-я… Может, тогда она откажется выходить за меня замуж?

Мечтай, Драко, пока мечталку не оторвали: о твоей помолвке с Гринграсс знает весь волшебный мир, начиная от министра и заканчивая собакой Хагрида. Ну естественно! Мать на радостях разве что гигантского кальмара в список гостей не записала. Но, может, я просто чего-то не знаю.

Свадьба на будущей неделе, и я стараюсь об этом не думать — когда буду стоять перед церемониймейстером, прикинусь идиотом. Жениху простительно смотреть на мир стеклянными глазами — стеклянными от счастья, само собой. А сейчас мы идем на рождественский бал, организованный Поттером. Нет, не так: на бал, организованный Поттером, с которым я когда-то трахался. И не надо на меня так смотреть — это лучше, чем сидеть в библиотеке и глубокомысленно ковырять в носу, размышляя о размножении флоббер-червей.

Многие думают, что подростковый возраст — болезнь, и мы с Поттером переболели ею вместе. Знаете, когда ты закрываешься с парнем в пустом кабинете, чтобы поставить свою задницу под его член, это стремно. Но когда ты заходишь в Выручай-комнату, чтобы нагнуть этого самого парня — это феерично. Воспоминания о спущенных штанах и задранной рубашке спасают мои ночи с Асторией — на нее-то у меня слабо встает.

Школу мы закончили правильными мальчиками: Поттер с лицом сраного педанта заявил, что женится на Гермионе. А я застегнул ширинку и молча удалился — куда уж мне до Грейнджер: ни ума, ни гордости, ни сисек. К тому же, я люблю девушек. Все ясно? Девушек я люблю, а кто не верит — сами виноваты. Осталось убедить себя.

Зря мы, конечно, идем в Годрикову впадину. Там, где балом правит мудак, велика вероятность встретить еще с десяток таких же мудаков.

— Здравствуйте, Драко, Астория! Миссис Малфой! — Нас приветствует главный мудак магического сообщества.

— Министр, — я уже и забыл, как делаются поклоны. Вообще в наше нелегкое время очень опасно нагибаться.

В неверном свете Кингсли похож на бладжер, облаченный в бархатную мантию, — интересно, это мадам Малкин продала ему малиновый мешок, выдав за шедевр портняжного искусства?

Уизли выглядит так, будто прорывался в зал с боем: осоловелые глаза, взъерошенные волосы, мантия в истрепанных кружевах — наверное, носит ее еще со школы — и перекошенная бабочка. Спокойно, Малфой, громко смеяться неприлично. Бедняга явно пришел пожрать, а аперитив подадут нескоро.

Кто догадался украсить зал длинными розовыми червями? Назойливые феи, похожие на белых мушек, порхали вокруг, помахивая волшебными палочками. Если станет скучно, займусь их отстрелом. Шикарная ель напоминала гигантскую зеленую гусеницу, перетянутую поперек разноцветными нитями — на мишуре Поттер сэкономил и навесил на ветки живых гномов, наряженных в бумажные юбки. Гномы отчаянно ругались, и я готов был пожать по очереди их липкие ручонки. И снежинки! Словно моль, каждая из них порхала вокруг и шептала на ухо: «Драко, какого хрена ты здесь делаешь?».

— Не знаю, — сквозь зубы прошептал я, отмахиваясь от самой большой и самой надоедливой.

— Привет, Драко, — Гарри важно кивнул, как будто не было никогда синяков на коленях и горящих щек. Но секунду спустя не выдержал и ухмыльнулся — задорно, как ребенок, увидевший знакомое лицо среди толпы. — Знал, что ты придешь. А где твоя м-м-м… любимая?

Я сгребаю его за шиворот и шепчу прямо в бледные губы:

— Передо мной, Поттер. Сейчас комплимент тебе делать буду, приготовься. Брюки — шик! Они скрывают все твои недостатки: кривые ноги, маленький член и…

— … и засос, оставленный тобой на этом самом члене, — Гарри не остается в долгу.

Я уже говорил, что он гребаное чмо? Да не смотрите вы так — у нас был вечер воспоминаний! Поттер лично занес в поместье приглашение на это пьяное собрание и долго не уходил: чай в таких случаях предлагать глупо, семейный альбом смотреть — смешно, а сесть рядом и многозначительно помолчать — в самый раз. Гарри, не глядя на меня, теребил край рубашки и поминутно проводил пятерней по волосам. Вытерев вспотевшие ладони о брюки, он почесал подбородок и замер, не зная, куда деть руки.

— Ну что?! — резко выкрикнул он, повернувшись ко мне.

— Ни-че-го, — раздельно проговариваю я, и моя рука скользит по его бедру. — Я, конечно, приду на твой бал.

— Бал не мой, — он уже краснеет, но делает вид, будто пальцы на его ширинке — обычное дело. — Кингсли настоял, мол, первое Рождество после войны, пригласим всех, забудем распри…

— Я все равно приду, — цежу сквозь зубы и, глядя в окно, тяну рубашку Поттера, чтобы освободить ее из-за пояса брюк.

— Пожирателей тоже позвали. — Это камень в мой огород, знаю. Я признателен. — Хотя большинство из них в Азкабане.

— Не будь так уверен, Гарри, — одной рукой расстегнуть ремень почти невозможно, что бы там ни писали в пошлых романчиках, какие обожает Астория. — Многие на свободе, и они не успокоятся, пока…

— Ну и что это означает? — Поттер указывает глазами на мою руку, обхватившую его член сквозь ткань.

— То, что ты хочешь меня, — пожимаю плечами и сдерживаю улыбку — Гарри не ожидал, что получит на свой высокомерный вопрос простой ответ.

— Еблан, — выдыхает он и толкает меня на диван. — Твое остроумие мне еще в школе не понравилось, — мы с ним боремся как два сопляка, и я понять не могу, за что. За право пощупать чужие яйца? Ну я выиграл, че, подержался, теперь можно нацепить лавровый венок и почувствовать себя пугалом:

— А невеста видела? — совершенно искренне интересуюсь я, невинно осматривая подарки, упакованные в дурацкую фольгу. — Или она считает, что это ее произведение искусства? Эй, Грейнджер, будь гостеприимней! Подходи здороваться. — Да нет, дорогая, я ничуть не изменился — все такой же гад и сволочь. Просто хочу официально передать тебе права на пользование поттеровским хуем. — А ты знаешь, что твой будущий муженек?.. Что за хрень?! — пол вздрогнул. Кажется, Поттеру придется покупать новую халупу. Зеленая вспышка сверкнула у парадного входа, похожая на начало театрального представления, а люди в плащах, должно быть, актеры. С двенадцатым ударом они сдернут маски, и начнется феерия — как же все предсказуемо.

— Что это? — Так, по-моему, Поттер не заказывал этих клоунов, раз удивлен.

— А ты разве не?.. — закрой рот, Малфой, ты невозмутим, и уже ДОГАДЫВАЕШЬСЯ о сюрпризе, потому что, ко всему прочему, проницателен.

— Всем на пол! — мне почудилось, что Шеклболт произносил эти слова целую вечность.

Машинально нырнул под стол с напитками, потянув за собой Грейнджер. Нет, не из благородства, просто падать на пол одному больно. Шум не дает расслышать крики, перед глазами мелькают чьи-то начищенные ботинки, бегущие мимо, а рука крепко сжимает палочку. Перекатившись на бок, я поднимаюсь на колени, но тут же получаю заклятием по лицу. Горячая волна обжигает кожу, я слепну, часто-часто моргаю, стараясь вычленить отдельные картинки, но мир превращается в одно большое размытое пятно. Кто-то на одной ноте визжит рядом, сильные руки приподнимают меня, но тут же швыряют обратно. Затылок пронзает боль, и последнее, что я вижу, — красная вспышка, исчезающая в темноте.

* * *

Голова раскалывается, словно я опустошил все бутылки на балу мудаков. Царапины на тыльной стороне ладони саднят, как будто по коже провели зубчатым черепком. Я до сих пор не могу разжать пальцы, их свело судорогой — вместо палочки в кулаке лишь пустота. Нельзя удержать то, чего не существует, так же безуспешно можно ловить сачком воздух или голыми руками — муху. Оружие отобрали, и кажется, вместе с ним сорвали мясо до кости. Под ребра прилетает ботинком, и я кашляю до кровавой мокрОты. Хороши театралы, ничего не скажешь. Но как же я мог так попасться?

— Нотт, ты меня не узнаешь? — я готов наплести все что угодно, лишь бы выпросить свободу.

— Мой сын погиб, а ты живой. — Но я-то не виноват, Теодору не повезло. Просто случайность, за которую мне придется расплачиваться. — Будешь сидеть здесь и жрать землю, понял? Тварям мы отомстим за хозяина, за Беллу, за Макнейра, да всех, блядь! За всех, пиздюк ты эдакий, за всех, на кого ты клал. Уже отплатили, а ты сгниешь, как папашка-Люциус. На хуй нам фифы болотные, пусть крыс догрызает в камере, а мы еще всем покажем, каковы слуги Темного Лорда! — Какой монолог! Я обязательно оценю богатство речи, когда избавлюсь от хрипов в горле.

Тихие всхлипы я услышал только после того, как захлопнулась дверь.

— Грейнджер? Ты, блин, здесь с какого?.. Слышишь меня, нет? — только этого мне не хватало.

— Они убили их.

— Кого?

— Всех. — А тебя почему оставили?

— Ты что несешь? — я почти забыл про саднящие царапины и перебитые кости.

— Тех, кто упал — сразу. А еще поставили в ряд, к стене и… — голос сорвался, и Грейнджер, сжавшись в комок, бесшумно заревела. А я едва сдержался.

* * *

Двадцать седьмое декабря. Нотт не заходил в подземелье уже два дня после того, как принес хлеб, завернутый в газетную бумагу — на ней я сейчас и пишу. То ли боится, то ли так приказано. Я не могу знать, потому что в голове у Пожирателей хозяйничают только их собственные тараканы. Грейнджер что-то бормочет в дальнем углу. Хорошо, что подземелье большое — не хочу ее видеть.

— Ты больной псих, — Гермиона прижимается спиной к стене, когда я нависаю над ней. — Там ведь твоя мать была, а ты даже не вспомнил о ней! — Если бы ты знала, сучка, чего мне стоило не сесть рядом с тобой и не завыть.

— Не смей говорить о моей матери, — прошипел я, занося руку для удара. Как же я хочу разбить ее физиономию в кровь, кто бы только подумал! Чтобы Грейнджер не могла выкрикивать такие поганые вещи. Правдивые, но поганые, как ни крути. Я вот-вот заставлю ее замолчать — хотя бы для того, чтобы стереть кровь с губы, но грязнокровке везет. Меня отвлекает шум над головой — дробные шаги похожи на стук огромных горошин по деревянному полу. Будто люди, застывшие на мгновение во льду, ожили и теперь дружно маршируют по дому. Пусть так, я не вынесу тишины. Пока в коттедже находятся живые существа — враги ли, друзья ли, — над нами не властна пустота.

Двадцать восьмое декабря. Не знаю, зачем нас держат здесь. Не знаю, что творится наверху — раньше хотя бы шаги слышались, а теперь тишина. Она давит на барабанные перепонки хуже грохочущей музыки. Я хочу, чтобы про нас забыли, но если это произойдет, мы сгнием в сырой норе. А вот этого я не хочу.

Грейнджер строит из себя обиженную — сидит на своей мантии, превратившейся в замызганную тряпку, и чертит непонятные закорючки на клочке бумаги.

— Ты будешь? — я показываю ей еду, а она мотает головой. На диете, что ли? Сейчас не до того, если ты еще не поняла, а траур по Поттеру можешь носить в другом месте. Здесь ты будешь жрать.

Двадцать девятое декабря. Сегодня я заставил себя разломить последнюю корку надвое. Я козел, не отрицаю, поэтому принуждаю Грейнджер жрать хлеб, пусть даже она не хочет. Не буду мучиться один, мы либо выживем, либо сдохнем вместе, потому что свихнуться от одиночества в обнимку с трупом мне не улыбается.

— Что зыришь? — Грейнджер меня бесит. Видеть одно и то же лицо который день подряд выше моих сил, но выбора нет.

— Отвернись, — да, мы и здесь остаемся разнополыми существами, соблюдающими приличия. Я напрягаю слух, чтобы услышать, когда журчание стихнет — значит, можно поворачиваться.

— Я видел голую задницу Поттера, так что твоя не станет открытием, Грейнджер, — ухмыляюсь я, проводя ладонью по небритому лицу.

— Да иди ты.

Тридцатое декабря. Я понял, зачем Нотт оставил нам еду и воду. Чтобы мы подыхали медленно, лишаясь рассудка от безысходности и мучительного неведения. И добился своего: Грейнджер сегодня орала во сне, а я бился башкой о стену, пытаясь размозжить ебало в кровь, лишь бы избавиться от запаха мочи и пота в носу.

— Нужно что-то делать. — Гениальная мысль, Грейнджер, я бы не додумался. Что ты сделаешь, тварь?! Можно стучать в дверь, исполнять ритуальные танцы, взывать к небу или просто орать — не по-мо-жет. — Мы попытаемся. Нужно что-то делать. — Заткнись, пожалуйста, заткнись. Сиди в своем углу и просто молчи. И я буду держать рот на замке. Что-то делать, говоришь?

— Потанцуем? — я встаю и протягиваю ей ладонь.

На самом деле, я плохо танцую и постоянно путаю, с какой ноги начинать шаг. Грейнджер тоже не мастер, и мы вальсируем неуклюже — так могут кружиться в танце два законченных идиота. Костюм уже не мешает, не стесняет движений, лишь тесные ботинки чуть натирают мозоли. Шелк платья струится под пальцами, и глаза Гермионы так близко, что я вижу только их. Раз-два-три, ноги сами переступают, и все правильно, мы уже не сбиваемся с ритма. Поблизости никого: либо все сбежали, ужаснувшись, либо застыли от восторга. Раз-два-три, мы движемся вокруг огромной гусеницы, которая упорно прикидывается елкой. Разноцветные ленты мелькают перед глазами, голова кружится от запаха хвои, а я неловко топчусь на месте, не отпуская тонкую талию. Рука на моей лопатке подрагивает — ощущаю даже сквозь ткань. Не бойся, Грейнджер, я веду, тебе остается отдаться музыке и закрыть глаза. Я тоже закрою, чтобы ощущение полета захватило меня целиком: ноги почти не касаются пола, как будто опора уже не нужна. Рука Гермионы скользит по моей шее и тянется к затылку, я даже вздрагиваю от неожиданности и подаюсь вперед, но вдали начинают бить часы.

В сказке барда Биддля герои лишались магических способностей с двенадцатым боем. Наверное, я был одним из них, потому что зеркальные стены начинают дрожать, и сотни камней одновременно разбивают их на тысячи кусочков. Осколочный дождь усиливается, остается бежать куда глаза глядят, схватив Грейнджер за руку. Мы же еще не дотанцевали. Пробегая по темным коридорам, я подумал, что елка, наверное, уже погибла.

Сегодня я наконец-то забылся тревожным сном. Лучше бы бодрствовал: мне снился чертов бал, и воздушное платье, и девушка, которая не была моей невестой. А утром я пялился в поросший мхом потолок и хихикал, как двинутый ипохондрик, потому что понял: это всего лишь гребаный сон, но никак не правда. Не могу так больше.

И да, проснувшись, я обнаружил, что крепко сжимаю ладонь Грейнджер.

— Он не придет. Если до этого момента не пришел, значит, и не придет, — равнодушно говорит Гермиона. Она больше смахивает на жертву дементора, чем на живое существо.

— Ты знаешь, сколько человек может без воды? — спрашиваю я, задумчиво глядя на падающие с потолка капли. Кап-кап-кап, и эта хренова цепочка монотонных звуков никогда не оборвется. Пытка придумана специально, я знаю.

— Зачем тебе? — Похоже, Грейнджер вконец отупела от бессмысленного хождения по подземелью.

— Хочу узнать, сколько нам еще задницу здесь просиживать, — я потряс пустой склянкой из-под воды и даже сумел заставить себя скривить губы в улыбке.

Она непонимающе уставилась на банку и по-идиотски приоткрыла рот:

— Но мы ведь не?..

— Именно так.

Гермиона бесшумно плачет и прислоняется лбом к покрытой плесенью стене. Она царапает ее ногтями, под которые забивается грязь, молотит по ней кулаками, сдирая кожу до мяса. Я уже пытался — под ногтями гной, царапины загнили, превратившись в зеленоватые рубцы. И никакого толка. Обхватив Грейнджер за талию, я оттаскиваю ее от шершавого камня. Мокрый кашель раздирает горло, я сплевываю на пол, Гермиона извивается и выкрикивает бессвязные слова. Не понимаю, что она тщится сказать.

— Я не хочу! Выпустите, пожалуйста! Я не хочу умирать… — не заглядывай мне в глаза, я не бог. А так хотелось бы.

— Ну чем я могу помочь?! — не знаю, что такое отчаяние, но, наверное, это оно. Когда липкая рука хватает за желудок и скручивает его в тугой узел, когда пластилиновые ручонки проникают в легкие и щекочут длинными пальцами.

— Не уходи в тот угол, — глаза Грейнджер блестят при свете последнего факела. — Я боюсь, что тебя там заберут, — она хватает меня за руку и впивается в нее ногтями.

Дрожь как в лихорадке — мелкая и навязчивая. Крепкий замок из пальцев становится монолитом, я уже не могу отпустить ее ладонь, даже если бы захотел. Кажется, если отпущу, полечу в пропасть. А ведь я боюсь высоты — квиддич сделал свое грязное дело.

Каждое живое существо, зная, что вскоре покинет этот мир, стремится к продолжению рода. Я читал в умных книжках, верьте. Уверен, что нам не выбраться. Сначала закончится вода, язык высохнет, превратится в наждак — уже чувствую, как он конвульсивно дергается во рту, похожий на шершавое уебище, старается добыть хоть каплю влаги, но слюны просто нет. Она испарилась так же, как последняя вода на дне кружки: на моих глазах превратилась в облачко пара и помахала ручкой. Мы будем искать маленькие лужицы с грязной жижей и глотать ее, потому что больше нечего. Потому что мы не хотим умирать. Ноги сначала онемеют, потом превратятся в тяжелые тумбы, а когда я загнусь, иссохнут. Спустя годы мои кости, облепленные кожей, растащат собаки, ведь заклятие когда-нибудь падет. Жаль, я этого не увижу.

Инстинкт самосохранения, всего лишь инстинкт, убеждаю себя, сдирая рубаху. Она прилипла к вспотевшей спине, потому что в подземелье, вопреки всем законам природы, душно. Влажный воздух настолько затхлый, что вот-вот превратится во множество смрадных капель и медленно затопит нас с головой. Огрубевшие пальцы с трудом справляются с пуговицами, и я пытаюсь стянуть одежду через голову, но оставляю все как есть. Нужно стащить брюки, бьется в голове, только лишь брюки, остальное не мешает. Грейнджер оборачивается, на мгновение застывает, но тут же берется за пряжку, чтобы вытянуть конец кожаного ремня из петли. «Быстрее», — я так и не понял, кто из нас выдохнул предательское слово. Надо поцеловать. Коснись Гермионы, давай, это несложно. Я пытаюсь, посасываю нижнюю губу, оставляю на мгновение и вновь припадаю к ее рту. Язык, не забудь про язык. Грейнджер целует меня куда угодно, только не в губы. Сучка, я не хочу лизаться, мне нужно стянуть с тебя трусы, неужели так трудно понять? Я подбираю длинную юбку ее платья и тяну вниз полоску ткани. Гермиона неуклюже переступает с ноги на ногу, снимая белье и бросая рядом. Она торопливо разворачивается лицом к стене и вновь цепляется за выступы, покрытые плесенью. Я едва сдерживаюсь, чтобы не оттащить ее от этой гадости и не швырнуть на мантию посреди подземелья.

Мы долго не можем найти единый ритм, я вхожу в Грейнджер рваными толчками, а она изредка подается назад, одной рукой опираясь на стену. Вторая рука шарит по моему бедру.

— Стой, — дыхание сбивается, мне до боли трудно говорить. Разворачиваю ее к себе и подхватываю под колено, пытаясь закинуть ногу на свое бедро. Грейнджер обвивает мою поясницу — я чувствую себя сопливым малышком, когда не могу попасть во влажную щель.

— Я помогу, — хриплый шепот Гермионы доносится словно издалека: мы оба разучились разговаривать, потому что за эти дни едва ли перекинулись десятком фраз. И все равно мне почему-то кажется, что ее хрипы похожи на всхлипы больного драконьей оспой.

Я кончаю слишком быстро, крепко зажмуренные глаза как будто подклеены, тело обернулось студенистой массой, которая вот-вот расползется по полу. Грейнджер все еще обнимает меня за шею и медленно спускает с моего бедра сначала одну ногу, потом другую — наверное, тоже чувствует себя размазанной по полу слизью. У нее слишком бледное лицо и нездоровое дыхание, но я не обращаю внимания.

Теперь мы два идиота, потратившие последние силы на бессмысленный, но необходимый трах.

Я не помню, какое сегодня число. Знаю только, что вода закончилась три или четыре дня назад. В голове мелькает безумная мысль пить собственную мочу, но меня вырвет — с детства выворачивает даже от запаха крепкого пота. Я сдохну, но не в собственной блевотине, а в чистом углу.

Мы спали не вместе. Гермиона отползла в свой угол, я в свой — так лучше, потому что двойную вонь не вынесу. В полной тишине я слышал равномерное «кап-кап-кап», но чего-то не хватало. Мозг отказывался думать, он повесил табличку «не беспокоить» и клал на меня. Лишь спустя несколько минут я понял, что слышу только одно хриплое дыхание. Свое.

— Грейнджер… Грейнджер, — я потряс ее за плечо и, не получив ответа, заглянул в лицо. — Что же ты… Грейнджер! Не надо, ты же здесь, зачем ты… — я приподнял ей веко, но ничего не увидел, кроме белка. — Гермиона! — пальцы уже не слушались, бесконтрольно шаря по застывшему лицу, размазывая по нему грязь и слюну. Руки перемещались на плечи и встряхивали их — снова и снова, раз за разом, будто это могло заставить ее сердце забиться вновь. — Ты ведь просто спишь, очнись, я же не… Я чувствую пульс, я чувствовал его вчера! Очнисьочнисьпожалустванеоставляйменя. — Что будет, если она не притворяется? Я останусь один. Я наконец-то избавился от Грейнджер и должен радоваться. Мне нужно взвизгнуть от восторга, ударить кулаком воздух, подпрыгнуть как можно выше и плакать от радости. А я сижу и реву от ужаса, от страха, который без стука ворвался в подземелье и завис под потолком, грозя пальцем. Никогда еще мой кошмар не был таким затяжным и таким… красочным.

Я потерял счет времени. Воздух в подземелье — полотно, сотканное из прогнивших насквозь капель. Я накрыл тело Грейнджер своей мантией и отчаянно стараюсь не вдыхать смрад. На ухо какой-то мудак напевает незатейливую мелодию про барашка, который пошел гулять, но так и не вернулся. Шерстяное чудище весело носится перед моими глазами и почему-то улыбается — бараны умеют скалиться, нет?

Слабый тенорок не попадает в ноты, но все равно выводит мелодию. Ну не вернулся твой баран, ну прекрати ты петь! Сжав голову ладонями, я рычу на противного певца. В отчаянии машу руками, чтобы отогнать шумных насекомых, открываю глаза и понимаю, что никаких насекомых нет. Я один в этой комнатушке и даже крысы давно передохли. Так же, как Грейнджер. Вдали тикают часы, а песенка про барашка выучена наизусть. Рука не слушается, буквы скачут, слова обратились черными гусеницами и ползут с листа — наверное, хотят спастись. Наивн…

Грейнджер вроде пошевелилась, но я не могу доползти до нее, чтобы проверить. Нет, она же уже гниет, значит, показалось. Мир превратился в дыру, которая расползлась из маленького темного пятнышка на потолке до огромной сферы и скоро поглотит меня целиком. Да и бумага заканчивается, я дописываю эту строчку в уголке, перо срывается, уводя чернильную линию за край бумажонки. Наверное, так и надо — я покажу старухе-смерти фак, а сам шагну в бесконечную тьму.

* * *

Никогда бы не подумал, что рассказы про рай и ад — не просто бред старых маразматиков. И уж совсем не мог предположить, что после смерти попаду на небо. Огромный ангел, смахивающий на белого медведя с черной мордой, склоняется надо мной и качает головой. Похоже, я выгляжу как подгоревшая индейка.

— О-хо-хо, — вздохнул знакомый бас. — Ну понаделали делов! Ну понаворотили!

— Хагрид, вы позвали мадам Помфри? — высокая палка, замотанная в марлю, заговорила голосом Макгонагалл.

— Ну сказал же: легонько всех на пол положить, а потом маски снять. Рождество же, не Хэллоуин! — еще один низкий басок.

— Кингсли, я свою роль отыграл на одном дыхании, — недовольно процедил Поттер. — Удивленные глаза, и все дела.

— А я? — кажется, это рыжее недоразумение, которое, между прочим, в стенке должны были поставить. — Изображал труп полчаса, пока не выяснилось, что про меня забыли, — обиженно закончил Уизли. Я с трудом приоткрыл глаза, чтобы взглянуть на его разочарованную физиономию.

— Кто пригласил этих олухов переодетых? — бушевал министр, похожий на бладжер в бархатной мантии.

— Ну я, — признался Гарри. — Решил, что сотрудники Отдела магических развлечений справятся с легкой задачей, а оно вон как вышло.

— Га-а-арри! — схватился за вискИ Кингсли. — Эти ребята — бывшие авроры! Когда после победы штат аврората сократили наполовину, сотрудники устроились как могли: многие подались в клоуны. Э-э-э, то есть в отдел развлечений, да.

— То-то они по старой привычке так Малфоя разукрасили. — Я прямо-таки чувствую, как красив синяк на скуле. А как же подземелье и Грейнджер? На лбу в ту же секунду выступил пол, а по спине поползли черные гусеницы — те самые, что сбежали с газетной бумаги.

— Гарри, ты готов? — на Рождество, допустим, случаются чудеса, но реинкарнация — это уже слишком. Хотя, может, в роду у Гермионы были фениксы. Либо у меня слуховые галлюцинации — Грейнджер мертва, она не может спрашивать, готов ли Поттер к чему-то там.

— Уже? — голос Поттера подрагивает, и я против воли улыбаюсь, забывая про дурацкий сон. Впрочем, уже не знаю, где здесь явь, а где видение — они перемешались, превратившись в спутанный комок.

— Пора-пора, Гарри, ничего не поделаешь, — развел руками Шеклболт и неловко одернул белую простынку, призванную изображать ангельское одеяние. Ангелок из него, конечно, хреновый. — Бал должен открывать хозяин дома, гости ждут. Я сам слышал, что мисс Браун уже сгорает от нетерпения, а у мисс Патил «пятки горят». Она сама так сказала, не надо на меня так смотреть! Гарри, — окликнул министр, глядя на сгорбившуюся фигуру, — не забудь, как мы учили: раз-два-три. Считай про себя и не смотри под ноги.

— Угу, — кивнул Поттер, подхватывая Грейнджер под локоть и выводя на середину зала.

Гости, что топтались вокруг елки и прислушивались к ругательствам гномов, замерли и глупо заулыбались. Я поднялся на ноги и уселся за стол: жутко болела спина, а голова раскалывалась от удара об пол. Закинув ногу на ногу и скрестив руки на груди, я наблюдал, как Гермиона и Гарри поклонились друг другу — они в этот момент были как два приземистых грибка, клянусь — и замерли в ожидании звуков вальса. А что, они неплохо смотрятся вместе — светло-голубое платье и строгая черная мантия простого покроя. Вальс успокаивает, и я машинально беру со стола бокал, салютуя танцующим. Пары заполняют зал, кружатся и смеются — и все хорошо, и не было смерти, и сна тоже не было. Только навязчивый мотивчик песенки про барашка, не вернувшегося с прогулки, просится на язык.

Когда Грейнджер с Поттером скользнули по паркету мимо меня, я явственно услышал бормотание «раз-два-три, раз-два-три». Перед глазами мгновенно замелькали белые мушки и пятна плесени — мы с Гермионой тоже вальсировали по сырой яме. Передернувшись, я хмыкнул, с трудом возвращаясь в реальность.

А Гарри так и не научился танцевать. «Маленький барашек пошел погулять…» — бормочу под нос и носком ботинка вычерчиваю узоры на паркете. Не было сна, понял, Драко? А песня про лохматое чудище была, ну и пусть — она даже милая. Звон бокалов сбивает с ритма, а волшебные хлопушки орут нечеловеческими голосами — ну хорошо же! Давящая тишина хуже какофонии.

Я перевожу взгляд с Поттера на Грейнджер и горжусь собой. Раньше они смотрелись чужими, а теперь у них есть кое-что общее — воспоминания обо мне. Во всяком случае, мне так кажется: а как иначе, ведь я же эгоист.