В этот день по преданиям предков в поле вышла Дикая Охота, и в воздухе запахло холодной сталью. В этот день упал первый снег. Он летел и летел, танцуя, касаясь всего, чего только мог: оседая тонкими узорами на необычайно ярких желтых листьях и на полах черного драпового пальто, острыми краями мелких крупиц, пытаясь раз за разом порезать замерзшую, но все еще чувствительную, кожу лица. В этот день я понял, что мои нервы начинают сдавать. Видимо, я сам начинаю сдавать свои позиции.
Вот уже восемь лет я работаю на Министерство, которое ненавижу всей своей отнюдь не чистой и светлой душой. Впрочем, равно как и весь административный костяк самого Министерства, за исключением разве что самого Министра Поттера, — с которым все, как всегда, в разы сложнее, — ненавидит меня самого. Мне порой кажется, что эта взаимная этакая стабилизированная будто замороженная ненависть уже стала традицией, символизирующей спокойствие и неизменность Нового Магического Мира. Вот уже пять лет я пытаюсь построить отношения с Поттером. Именно пытаюсь, а не строю. И до сих пор никак не могу ответить сам себе на один единственный вопрос: «Как вообще такое могло произойти?» Меня необычайно забавляет мысль, что все эти годы он точно также безуспешно решает ту же задачу.
Почему безуспешно? Да хотя бы потому, что вчера у него якобы опять был невероятный завал на работе и прочие «непредвиденные дела», которые совершенно невозможно поручить всему его огромному штату секретарей. Дела, ставшие причиной такого позднего возвращения домой. Нет, я не ханжа, и даже в состоянии душить в себе свое чувство собственности. В концов-концов — жизнь приучила к сдержанности во всем, научила одевать незримые, но прочные шоры и крепкую сбрую. Я могу хранить молчание по поводу его вечных «дед-лайнов» и попоек «для снятия стресса» с гриффиндорской, уже давно взрослой, но все равно — шпаной. Все ради тех тихих вечеров у камина, наполненных либо звонким, до боли в глазах, молчанием, лишь изредка прерванным только звяканьем горлышка бутылки о коллекционный хрусталь, либо нашими общими почти надрывными стонами. Да, так получилось, что мы почти не разговариваем. Не потому что не о чем. А потому, что те вещи, которые мы могли бы, наверное, обсудить, не рискуя размазать друг друга по стенке в приступе бешеного раздражения, по-прежнему слишком страшны для нас обоих. А работу — нашу Новую работу — дома, в нашем общем доме — как бы мне ни было странно его так называть — мы не обсуждаем никогда по какой-то молчаливой договоренности, и слава Мерлину. Я готов простить многое ради того, что имею. Но банальную лень, или возможно даже злую насмешку, в которой он снова и снова будто бы забывает убрать со своего тела запахи Других, я, судя по всему, прощать не научусь. Никогда.
— Северус, ты дома? — раздается его бодрый голос из холла.
Да, я то — дома. А вот что Вы, мистер Поттер, делаете здесь практически в четыре часа дня? У меня экспериментальное зелье в лаборатории, хроническая усталость от мира и крайнее раздражение по поводу именно вашей персоны. А у Вас?
Я слышу, как он шумит в прихожей, потом быстро проносится мимо по лестнице на второй этаж — в домашней обстановке он всегда снова становится зеленоглазым лохматым мальчишкой с Гриффиндора, который вечно носится и отскакивает от углов, будто молекула от своих же собратьев в Броуновском движении.
Взгляд падает на кухонный стол и губы искажает недобрая усмешка. Кажется, мой самый главный защитник тогда, восемь лет назад, и вправду верит, что на том суде спас адекватного человека, способного стать «достойным членом магического общества», который "просто поддался трагическим обстоятельствам своей молодости». Да я и сам в это верил. Стиснув до боли зубы верил все это время. Мне, наверное, нравилось. Мне, наверное, приелось.
— Северус, ты знаешь, я очень рад, что ты сегодня дома так рано, — произносит тихий голос за моей спиной, и я чувствую свежесть геля для душа своего собственного приготовления. Этот запах чуть успокаивает искрящие нервы, но не настолько, чтобы я отступился от задуманного. О да, я — Северус Тобиас Снейп такие вещи задумываю заранее, представляя и смакуя каждую деталь. Правда, чаще всего, потом я все эти мысли складываю на антресоли своей памяти, дабы оно спокойно лежало там и покрывалось пылью. Не сегодня.
Еще раз нежно провожу пальцами по металлу небольшого кухонного ножа с острым кончиком — нож для чистки овощей — и снова усмехаюсь. Забавная выходит картина, право же. Потом резким движением хватаю его и разворачиваюсь. В ушах взрывается судорожный вздох Поттера. Он стоит передо мной в одних джинсах на мокрое тело — видно посчитал, что одев их будет крайне сексуален. На груди блестят капли, и с волос длиной чуть ниже плеч стекают струйки воды. Нож прижат острием ровно в ямочку между ключицами, и параллельно воде извивается, поблескивая в лучах зимнего солнца, тонкая струйка крови. Скользит, будто змея, по смуглой коже. Я сглатываю слюну — так это красиво.
Смотря в его расширенные зрачки, что почти закрыли собой изумрудную радужку, я мысленно взвешиваю на бронзовых весах, как ингредиенты для зелий, свою злость и застарелую глухую черную ярость, настолько застарелую, что она, вероятно, прокисла и дурно пахнет; свою любовь, — да, да, я давно признался себе в любви к мальчишке, правда так и не сказал вслух этих слов — зачем? — свою обиду и свое сумасшествие; свою решимость уничтожить все и сразу. Это похоже на составление нового зелья. На колбочке которого можно было бы нарисовать девятую руну древнегерманского алфавита…
— Я ведь предупреждал тебя, Поттер… Нет, я просил тебя. Просил об одной единственной вещи — сделать так, чтобы я никогда не знал о твоих изменах.
Он медленно кивает и не отрывает своего потемневшего взгляда от моих, вероятно, бешенных сейчас глаз. Проклятье. Я не могу прочитать абсолютно ничего по его лицу. Что происходит в этой пустой лохматой голове?
Стискивая рукоять, сдерживаю желание вогнать лезвие глубже, проверить — войдет ли металл в его плоть так же легко и нежно, как в плоть, к примеру, манго, — и скольжу вверх по шее, обрисовывая выступающие голубоватые венки. Вижу, как учащается его дыхание, и снова испытываю недоумение.
— Почему ты просто стоишь? Я ни за что не поверю, что твоей выучки не хватит, чтобы в мгновение ока выбить нож из моих рук и скрутить старого рехнувшегося извращенца.
— Возможно, потому, что я слишком долго ждал от тебя хоть чего-то, — холодно отвечает он, дерзко вздергивая подбородок. Я еле успеваю отодвинуть лезвие от сонной артерии. Еще забавнее…
Очерчивая линии подбородка, острых высоких скул, касаюсь нежных губ, нажимаю — к первой струйке крови присоединяется ее алая сестра — я секунду наслаждаюсь тем, как вздрогнуло его тело. Снова сдерживаю себя, потому что теперь хочу отбросить глупую безделушку прочь и слизать с его губ последствия своих действий.
Вот только… Что-то кажется неправильным… Я выбрал знаком сегодняшнего дня руну Хагалаз и опять начинаю отыгрывать старый-старый сценарий. Просто в новых условиях. Я снова устанавливаю незримые правила вокруг себя, подобно железным кольям вокруг тела, вбиваю их глухим частоколом «Нельзя», распинаю сам себя на каменной стене «Невозможно». Поразительно, как уютно человеку в его оковах и как трудно их снять. Даже когда ему мерещиться, будто он — уже вышедшая из берегов река.
Нельзя. Нельзя. Нельзя целовать Поттера. Ведь еще пятнадцать минут назад ты всерьез собирался убить его, и наконец принять свой поцелуй Дементора. Невозможно. Невозможно. Невозможно говорить о том, что думаешь, делать то, что хочешь.
Лезвие скользит выше по губам, запачканным алым, по линиям носа, упирается в побледневший лоб. На нем блестят капельки пота. А по моему телу проходит дрожь. Меня накрывает новая волна безумия.
Нож летит в сторону и жалобно звякает об каменный пол, я хватаю Поттера за волосы и притягиваю к себе, ощущая себя вампиром, наконец дорвавшимся до еды спустя сотни и сотни лет. Голова вовсе не отключается, но я как будто вижу себя со стороны. Как я сдергиваю с мальчишки жалкий кусок джинсы и толкаю его спиной к кухонному столу. Как я, не сдерживаясь, кусаю его шею, и до синяков сжимаю бедра. Поттер молчит, только судорожно дышит и как-то механически подставляется под мои руки и губы, и зубы. Ломаная кукла. Кто тебя сломал, скажи мне?
Не важно.
Беру его как можно резче и болезненнее. Я действительно хочу сделать ему больно. Я не буду его убивать. Потому что не смогу. Да, именно так, если я полностью отпущу себя, то не смогу убить его. Невозможно. Не выдержу. Но я желаю напоследок причинить ему боль. Как можно более сильную. Я бы клеймо на нем выжег, если бы под рукой был подходящий предмет. И только так — настоящим тавром, палочка сейчас вызывает отвращение.
Он откидывается спиной назад и запрокидывает голову. Это бесит меня несказанно, и я хватаю его за подбородок, вижу, что так он пытался скрыть слезы, что серебрят его щеки. Резко выхожу. Даю ему пощечину. И роняю руки. Как будто на них повесили тысячепудовые камни. Что же происходит, великие Боги?
Что с нами произошло?
— Ну что же ты остановился, Северус? — произносит он надтреснуто, — Давай. Закончи то, что начал и уходи уже. Ты же так решил попрощаться, не так ли?
— ЗАТКНИСЬ! — Давно я не орал в полную силу своих легких. Браво, мистер Поттер.
Вдруг с предельной ясностью понимаю, что сам во всем виноват. Что это я сам себя только что загнал в очередную логическую ловушку своего собственного сумасшествия. Пытаясь выйти из другой ловушки, что строил все эти восемь лет, загоняя туда и его, оплетая цепями своей замкнутости. А он… Неужели, это просто был такой молчаливый протест, попытка выбить из меня хоть какую-то реакцию? Очень по-гриффиндорски — никаких мыслей о последствиях, никакой оглядки на исходные и, тем более, выходные данные, что дает сам мир.
Скоро Самайн, мистер Поттер. Скоро Самайн, Мистер Снейп. И вы заигрались. Еще во времена Войны. И когда она закончилась, Вам понадобилась Новая Игра. Леденящая душу, щекочущая нервы.
Через неделю Самайн. И мир вступает в темное время. Духи вышли на свою Охоту, и она как всегда будет удачной.
Но будет же и Имболк. Это Закон. Через несколько месяцев руна, начертанная в небесах неведомой рукой, поменяется. Это может быть и Совило… Если только…
Я чувствую горячие слезы на своих щеках. И понимаю, что если найду в себе силы разлепить спекшиеся как у покойника губы, то голос будет дрожать.
Он и дрожит.
— Простишь ли ты меня?
Моей щеки касается теплая рука. Это тепло такое живое, такое хрупкое, что мне становится до колик в животе страшно за него.
Vova
