Меня зовут Северус, потому что моя мама не сделала аборт.
Мне почти восемнадцать, а я девственник.
У меня были и девушка, и парень, но я решил, что я достоин большего.
Я всегда думаю, что достоин большего.
Мне всегда мало.
А мама с детства говорила, что я ничего не добьюсь в этой жизни.
А я должен считаться с мамой, потому что мама не сделала аборт.
Поэтому меня зовут Северус.
Я был тем ребенком, с кем остальным детям запрещали играть. С самого раннего детства я стыдился своих родителей, их бедности. Из-за их всеобъемлющей тупости и распиздяйства я все время ходил как обосранный.
Когда мне было десять лет, я влюбился в самую красивую на свете девочку. В ее глазах я видел сказку, а ее рыжие волосы были настолько очаровательными, что я часто представлял, что они пахнут яблочным пирогом. Я наблюдал за ней, когда она играла с другими девочками. Я любил ее смех, и мое сердце сжималось, стоило ей начать грустить. Она была самой прекрасной из всех, кого я встречал, она была красивой, и поэтому особенной. Она была добра со всеми, и я любил мечтать о том, что спасу ее из лап дракона, и она станет моей женой. Или я просто подойду к ней и скажу: "Привет. Меня зовут Северус. А тебя?"
Пацаны постарше часто поколачивали меня. Однажды они избили меня так, что пришлось ехать в больницу накладывать швы. Но в другой раз, когда они только окружали меня, я так сильно захотел исчезнуть, что неожиданно перенесся к берегу реки. После этого случая отец обходил всех соседей, обещая пристрелить любого, кто расскажет полиции о том, что было на самом деле. Но главное в тот момент было то, что я знал, что я тоже особенный. И красивая девочка знала.
Значит, мама меня не обманула, и сказка есть. Это моя сказка.
С тех пор прошло восемь лет, семь из которых я провел в сказке, но я по-прежнему хожу как обосранный. В этой школе нет ни одного человека, который бы мне симпатизировал, потому что считает, что я классный, или потому что поражается глубиной моих рассуждений, количеством книг, которые я прочитал, или потому что мой внутренний мир похож на алмаз, который каждый раз поворачивается к тебе разной стороной и сверкает, сверкает... Я люблю учиться и я много знаю, даже несмотря на то, что многое, что другим достается само собой, у меня требует больших усилий. И естественно я хочу, чтобы то, что я делаю, оценили. По-моему, ничего плохого в этом желании нет. Я постоянно чувствую себя обойденным. И мало того, что мои знания постоянно оценивают низко, так легкомысленные бездельники, ничего не делая, получают оценки лучше, чем у меня. Джеймс Поттер — надменный, самонадеянный, наглый, заносчивый мудак. Его жополиз Блэк такой же, только еще более спесивый. Я хочу, чтобы они сдохли — тогда я станцую на их могилах. Что она в них нашла?
Сегодня начались рождественские каникулы, большинство проведут праздники дома, нас тут осталось около тридцати. Поттер и Блэк уехали. Лили тоже. Я гоню от себя мысли о том, насколько близко они сейчас друг от друга.
Я не люблю Рождество, потому что Рождество — это почти конец года. И опять получается, что я ничего не успел, не сделал ничего, что наметил год назад, тем более, постоянно вижу, как люди вокруг ставят цели и идут к ним. Без нудного нытья. А я даже не знаю толком, чего хочу. Денег, славы — так этого любой хочет. Лили? Она не полюбит меня, пока я не докажу ей, насколько я хорош. Правда, был один вариант, но он слишком неинтересный для того, чтобы быть рождественским подарком.
Когда мне было пятнадцать лет, я обратил внимание, что один мальчик из компании Поттера — Ремус Люпин — заинтересован мной. Я наблюдал за ними с самой первой встречи и видел, что я ему действительно нравлюсь. Из-за того, что у меня не было опыта в таких делах, я неправильно толковал его симпатию, подозревал его, вечно пытался задеть. Мы даже ни разу не говорили — его интерес я чувствовал интуитивно. Как позже я понял, действительность заключается в том, что я нравлюсь ему и сейчас, только он мне не нравится нисколько. Да и не нравился, наверное. После всего того говна, которое они сделали со мной в тот год, он никак не может вызывать у меня волнение.
Ослепительно-голубое небо, сдерживающее внутри себя желто-желтый светящийся не столь ослепительно круг солнца, кончает мне на лицо мириадами снежинок, но долетает лишь небольшая доля и еще чуть-чуть я ловлю ртом. Я сижу на бревне в самой середине школьного двора, пряча за спиной сигарету, от которой изредка затягиваюсь, выпуская дым навстречу снегу.
Я не слышал, как Люпин подошел ко мне. Он сказал:
— Здесь курить нельзя.
Я поднял голову, наши взгляды встретились, и я понял, что все началось по-новой. Я ничего не делал, он тоже.
Давай, ну что же ты стоишь? Подойди, выеби меня, как последнюю блядь, проведи членом по моим губам, обкончай мое лицо. Я знаю, ты можешь! Блядь, не стой! Я отдал ему сигарету, он сам затушил ее о бревно и сел рядом. Мы все еще смотрели друг на друга. Вдруг он сказал:
— Ты тоже остался в школе на каникулы, да?
Я встал и пошел в замок.
Надо ведь так все испортить!
Вечером мы с Джонни Эйвери поднялись на ужин в Большой Зал. Мы с ним — единственные со Слизерина, кто остался на Рождество, не считая совсем мелких. Как обычно, на стены и потолок подвесили какие-то блестящие гирлянды, из которых иногда вылетали хлопушки и сладости. Я кивнул уже поддатому Слагхорну и сел за стол. Директор поздравил всех нас, и на столе появилась еда. Я ел, не чувствуя вкуса пищи.
Люпина было очень сложно поймать — он постоянно был с Петтигрю. Я прождал весь ужин, но они и пришли вместе, и постоянно говорили. Меня это бесило. В конце концов, когда они встали и пошли к выходу, я тоже встал и пошел, а когда я был рядом с Люпином, всунул ему в руку конверт и быстро пошел к себе в гостиную. В конверте был презерватив.
Я помылся, переодел трусы и носки, выпил бренди, спустился вниз и начал ждать. Потом пришли дети, начали заниматься всякой хеутой и шуметь. Джонни все не было. На долго меня не хватило. Я зашел к себе, еще раз выпил и вышел из слизеринских комнат.
Он схватил меня около кабинета зельеварения. Мы, целуясь, кое-как вошли внутрь. Он вытащил палочку, зажег свечи, запер дверь. Я очень четко чувствовал свою власть над ним. Это, алкоголь и осознание того, что Слагхорн может нагрянуть сюда в любую минуту, добавляло волнения и азарта. Я не чувствовал боли, я чувствовал только то, что он — мой. Это ощущения полной власти над человеком, пусть на мгновения — то, ради чего следовало было терпеть его дружков, страдать из-за Лили и быть несчастным по жизни, несчастным и неудачливым.
Я нашел то, что мне нужно.
Двадцать шестое декабря — это маленькая смерть. Лучше просыпаться сразу двадцать седьмого, бодрым и счастливым. Я чувствовал каждый свой внутренний орган, в ушах был звон, а во рту вкус соплей. Джонни по-прежнему отсутствовал. Я провалялся в постели до вечера, но к ужину выбрался из спальни, враскорячку дошел до Большого Зала.
Люпин знал, что вчера очень хорошо показал, насколько он привязан ко мне на самом деле, и теперь даже не смотрел на меня, а болтал с девочками с шестого курса Рейвенкло, девочки смеялись и строили ему глазки. Мне было совсем без разницы, что у него будет дальше, мне он больше не нужен. Я знал, что сейчас я поем, спущусь в спальню и не вспомню о нем и этих девочках. Хочу ли я потрахаться с ним снова? Может быть, нет. Я не знаю, чего я не хочу, я знаю лишь то, чего хочу — власти и волнения.
Vova
