Haemoglobin

Всего два шага и я понимаю, что ни за что не попрошу его остановиться. Я сажусь на нижнюю ступеньку и закуриваю, обреченно выдыхая дым. Сегодня я никуда не пойду, не буду, как обычно, морозить зад на подоконнике, тихо чертыхаясь и проклиная соседа сверху, не буду пить дрянной кофе на тёмной кухне, бездумно наблюдая за тем, как в доме напротив в освещенных окнах дрыгаются человеческие фигурки.

 Я никогда не попрошу его остановиться, вновь думаю я, прислонившись лбом к перилам. Мне слишком нравится эта мысль, и я, скорее всего, повторю её ещё не раз. 

 Я никогда не попрошу его остановиться, потому что сейчас, когда меня и незнакомого пианиста этажом выше разделяет всего лишь дверь да пара метров воздуха, музыка, до этого момента казавшаяся мне скомканной и ненастоящей, превращается в божественный перст указующий, в этакую сильную волну, которая подхватывает меня и тыкает носом в очевидное, наставляет на путь истинный, поименно называет то, что я замечать не хотела.

 Я начинаю постукивать пальцами по лестнице, бетонной и до безумия обыденной, начинаю тихо подпевать, хотя у меня нет ни голоса, ни слуха. Я просто хочу, чтобы он знал, что его музыка — воплощение всего, чем я жила до этого момента, красивый ответ на мои вопросы, финал, сильный и настоящий.

 Но есть кое-что, что я не в силах принять: жажда, иссушающая и неискоренимая, потребность, зависимость, нужда. В каждом такте, в каждом звуке я слышу то, чего нет во мне, и, следовательно, не должно быть в его нотах, или, скажем, голове.

 Я отбрасываю сигарету, как в пафосных фильмах всегда делают главные герои, решившие изменить свою жизнь, и спешу, и спотыкаюсь, перепрыгивая через три ступеньки, чтобы дёрнуть за ручку двери, даже не постучавшись, и, шагнув за порог, попасть в эпицентр урагана, прямо под лавину чужих чувств, внятно и складно воплотившихся в этом безумном, неистовом ритме, который пьянит и диктует свою волю. 

 В прихожей нет ничего особенного: мантии, ботинки, какие-то старые лыжи... Постойте-ка, мантии? Истязаемая любопытством и страстным желанием узнать, кем является этот человек, я приоткрываю створку широкой арочной двери и заглядываю внутрь. Сердце перед встречей с моим личным богом бьется гулко и мощно, и я ощущаю его удары о ребра так, будто во мне больше нет никаких внутренностей, только сердце и вода, послушно вбирающая в себя вибрации звука.

 В комнате чисто и светло, и никакой мебели, кроме плешивого дивана и рояля, нет. Я бесстрашно делаю шаг, ещё один, как самая безвольная из крыс, околдованных волшебной флейтой Крысолова.

 Я никогда не попрошу его остановиться, думаю я, завороженно глядя на то, как великолепный в своем безумии человек сидит, сгорбившись над клавишами, и с упоением, с непередаваемым удовольствием выжимает, выдергивает из рояля, будто из собственной души, всё то, что невозможно замять или забыть, не воспоминания и не мысли, а понимание, обреченность и всю ту же жажду.

— Сними обувь, — тихо говорит он, не поднимая глаз, а я разглядываю его так внимательно, будто мне придется рисовать его портрет, по памяти писать морщины и седину, черные глаза со страдальческими складочками под нижними веками, нос крючком с резким росчерком ноздрей и узкий подбородок, предназначенный явно для того, чтобы надменно его вздергивать. Я стою, как истукан, и ему приходится играть немного тише, чтобы сказать мне:

— Сними обувь, — глухо и как-то безжизненно, будто интонация — всего лишь привычка. Он продолжает играть, но явно не доволен тем, что я не слушаюсь и продолжаю стоять посреди комнаты, ошалело таращась на него во все глаза.

 Он поднимает взгляд, лениво, будто я его вынудила это сделать, и неожиданно моргает целых два раза, очень быстро и резко, а за этим следует громкий "блям", не менее театральный, чем моё наигранное отбрасывание сигареты. 

— Сними обувь, Лили, — в третий раз повторяет он просьбу, в удивленном оцепенении провожая меня радостным, каким-то ожидающим взглядом. Я скидываю кроссовки около целого отряда одинаковых чёрных ботинок и возвращаюсь в комнату, на всякий случай проверив наличие палочки в специальном кармашке. Сейчас, когда музыка, толчками выплескивавшая на меня итоги, готовые выводы и ответы, больше не заполняет воздух, я все никак не могу отделаться от странного ощущения, что происходящее всё больше и больше напоминает глупую слезливую мелодраму, где одна встреча меняет всё, сразу и навсегда, отрезая пути к отступлению и накладывая на прошлую жизнь жирный крест.

 Под его пристальным взглядом по-хозяйски сажусь на диван — ко мне возвращается моя обычная бесцеремонность с легким налетом пофигизма, и, как говорит Тедди, изысканная наглость невинной цыпочки. Он смотрит на меня, ловя каждое движение, внимательно  следит за мной, будто я — чайный пакетик, проходящий тест на качество.

 Меня не интересует ни его имя, ни то, откуда он знает мое. Я пришла сюда ведомая музыкой, я пришла, потому что он звал.

 Потому что все 17 лет своей никчемной жизни я притворялась, что рада жить в мире, где нет места ни злу, ни добру, в мире, где все серые и где всем нравится быть серыми, потому что до этого было черным-черно.

 Волдеморт потребовал за свою смерть слишком много жизней; слишком много любви, добра и света ушло на то, чтобы хорошие смогли не только выжить, но и убить плохих.

 И сейчас, когда люди до сих пор рукоплещут при появлении моего отца, когда учителя смотрят на нас снисходительно и с жалостью, всё еще сравнивая любые наши проступки с тем, что творил он, когда мы не можем стать никем, кроме детей Великих и Тех Самых Что, я ищу путеводную нить.

 Мы, те, о которых помнят только то, чьи они дети, можем стать великими героями. Или великими антагонистами.

 Я ищу другой путь, другой мир, где никто не знает, что я — Лили Поттер, точная копия матери Героя Всея Магической Британии, с его глазами и каким-то приблудным неудачным характером.

 Мама думает, что я очень похожа на неё, что одиночество для меня — страшная кара, что я не выдержу разлуки с семьей в старой квартире Тедди и в конечном итоге всё равно прибегу домой и встречу Рождество с ними.

 Знаете, Рождество уже сегодня, но я всё еще здесь.

Она выросла в семье, где кусочек свободного пространства и времени был непозволительной роскошью. Она просто привыкла, что рядом всегда есть кто-то живой. Папа вырос в семье, где никто никогда и не думал, что ему нужны дружеские объятья. Недостаток любви и общения — брешь в личности, заполняемая годами.

Я думаю, что именно поэтому они вместе — оба просто не терпят одиночества, хотя и по разным причинам.

 Но я другая.

 Этот странный человек развернул меня лицом к настоящей двери, в то время как я все дергала за муляжи и не хотела осознавать, что это не тот выход, что я ищу. Мне нужен был кто-то способный схватить цепь маятника решений у основания и сказать точно, что мое решение и правда единственно верное и правильное.

— Почему ты здесь? — спрашивает он, все также глядя на меня из-под неровных, жестких на вид бровей, но взгляд уже не кажется враждебным.

— Потому что я тебе нужна...— говорю я, вглядываясь в его лицо. Я, кажется, начинаю узнавать эти суровые черты, начинаю понимать, кому они принадлежат.

— Снейп. — заканчиваю я тихо, с нежностью рассматривая постаревшего, изгаженного морщинами и окружающей его чуть ли не всю жизнь ненавистью профессора Северуса Снейпа.

— Эванс, — отзывается Снейп, и я как будто получаю пару увесистых тумаков за отвратительно глупую мысль, что я, а не она, могла бы торжественно и с помпой внести в его жизнь покой.

 Мы знаем его историю наизусть: родился, встретил, влюбился, сражался, умер. Он и белое, и черное; никакого намека на серость. 

 Я показываю ему правую руку и говорю насмешливо:

— Эванс. Не Поттер. Не Снейп.

 Он несмело улыбается мне, а я осознаю, что он сам также безумен, как и его музыка. Как я, как мой отец и Тедди, Снейп совершенно выжил из ума, перестал соответствовать реальности, выпал из жизни. Потерялся, просто потерялся где-то в прошлом. Мы все искали эти двери, думаю я, цепляясь взглядом за царапины на лакированном боку рояля, за бутылки, примостившиеся неприметно в углу, за узкие, аккуратные дырки в деревянной оконной раме.

* * *

Иногда мне кажется, что он понимает — перед ним не Лили Эванс, а всего лишь Лили Поттер-младшая, искусная подделка, не такая умная, не такая очаровательная, не такая Лили.

 Снейп скользит придирчивым взглядом по моей коже, хмуро отпивает ещё кофе, крепко сжимая чашку кривыми пальцами в старческой гречке.

Мы сидим на кухне, здесь очень чисто и светло, как и во всей его квартире; у Снейпа даже в кладовке, куда я успела сунуть нос, царит идеальный порядок.

Он сидит напротив, наклонив голову, но смотря прямо на меня.

 Мне нужен был смысл, ему нужна была я.

Я протягиваю руку и свинчиваю со снейпова пальца массивное кольцо. Потемневшее от времени и грязи серебро изображает из себя весьма гротескную ворону, выставившую вперед лапы.

— Так почему ты здесь? — спрашивает он, будто не замечая моих действий.

— Я хочу славы, — отрешенно бросаю я, с интересом пытаясь разобрать гравировку внутри.

Это такие моменты прояснения, когда музыка больше не требует выхода, когда нарывы внутри успокаиваются, выпустив наболевшее, когда все глупое, матовое, требовательное отступает от разума, и он понимает, кто я есть и кем я не являюсь.

— Бал. Я сорвала Рождественский бал, — усмехаюсь, макаю палец в кофе и протираю кольцо. Снейп бросает безразличный взгляд и озвучивает для меня, необразованной:

 — Venit summa dies et ineluctabile fatum. Пришел последний день и неотвратимый рок, — и отпивает ещё кофе. 

Я верчу кольцо в руках и пытаюсь понять, отчего оно мне так знакомо.

— Ты сорвала бал? —  спрашивает он, смотря на меня надменно и с любопытством, вздернув подбородок и сложив руки на груди. Сейчас я ненавижу его, этого старого, мерзкого и насквозь пропахшего прошлым веком Снейпа, возведенного в ранг героев и моих личных богов, выпотрошенного до последней мысли прилюдно, сотни раз облобызанного посмертными почестями, сотни раз опущенного до положения грязи на ботинках при той, известной жизни.

 Иногда мне кажется, что две Лили Поттер слились для него в одну, вместившую в себя самые яркие качества обеих под одной личиной. Но он же не в курсе, наверное, что в зельеварении я полный ноль, в квиддич гоняю с детства, а Джеймс — мой брат.

 Я знаю, что будет дальше. Он снова сядет за рояль, и я окажусь во власти чар, во власти музыки, проекции моей — нашей общей? — души, тонко и точно выхватывающей из нутра самое важное и оставляя там огрызки, обрывки, что я смогу распознать и сама.

Костлявые пальцы неторопливо заводят тревожную мелодию, двигаясь будто по своей воле. Снейп не сводит глаз с меня, почти не отвлекаясь на игру. Я сажусь на диван, разглядываю подол сарафана в мелкий цветочек — подарок мамы на день рождения.

Неожиданно для меня Снейп сбивается на вальс.

Я вскидываю голову в надежде словить тот миг, когда тревога и сомнение сменяются умиротворением и чувством целостности, чтобы увидеть отражение своего невероятного облегчения в другом человеке.

— Лили, — начинает Снейп, мельком глянув на мои босые ноги, — у тебя есть вечернее платье?

* * *

Он едва касается моей талии пальцами, и за руку меня берет тоже как-то отрешенно. Снейп ведет уверенно и сильно, заставляя меня с недоумением подчиниться и отдать ему весь контроль.

— Почему ты сорвала бал? — спрашивает он, хмуро глядя куда-то в сторону. Я, в свою очередь, тоже не смотрю на него, сосредоточенно пытаясь предугадать следующее движение, и отвечаю таким же безразличным тоном:

— Я хочу славы, — и, немного помолчав, поясняю. — Я так и не привыкла к тому, что когда люди слышат о Лили Поттер, они в первую очередь думают о моем... — запинаюсь, не зная, кем он видит меня сейчас, Лили Эванс, Лили Поттер-младшей или обеими в одном флаконе. Снейп кивает, и предложение остается незаконченным.

Мы танцуем танго, самое техничное и порывистое танго в моей жизни, и мне кажется, что здесь нет никакой страсти, которую так любят приписывать этому танцу. Мы двигаемся так, будто бури в наших сердцах не должны выйти, расплескаться, показаться на поверхности; c невозмутимым видом выполняем все элементы. Высший бал за технику, нули за артистизм.

— В кольце — яд? — мы огибаем ель в потолок, едва не задевая один из многочисленных канделябров, расставленных повсюду. Комната превратилась в настоящее логово духа Рождества всего за час, который я потратила на поиски платья.

— Был яд, — уточняет он, и я замечаю, что даже свет свечей не смог углубить его морщин. Мне кажется, что Снейп даже помолодел за этот час, и теплый полумрак нисколько не усилил его черты, как обычно бывает.

Получив прямое подтверждение, я добавляю последний кусочек к мозаике событий его жизни, открываю все, что мне доступно. Яд, чтобы уйти от тех, что пытаются поставить равенство между ним и чем-то, что они могут упорядочить, идентифицировать, что любят расставлять всех по полочкам, засовывать в категории и пытаться переиначить человека под его статус. Я вижу все, как своими глазами, я чувствую, что готова и правда бросить мир, на протяжении семнадцати лет заставлявший чувствовать себя не личностью, а чем-то недостойным, недостаточно хорошим для того, чтобы принадлежать ему.

Гемоглобин, не несущий в себе кислорода несет смерть. Я жила, будто по венам разносился именно такой гемоглобин, и каждая клеточка задыхалась в мире, где я не смогла стать чем-то новым, значимым, другим.

Он тоже жил без кислорода при гемоглобине, сведя всю свою жизнь к служению одной женщине.

Мы получили, что хотели, думаю я, отходя от Снейпа на пару шагов. Он разглядывает мое платье, приподнимает уголки губ — оно зеленое, как в насмешку над его прошлым и дань одному из цветов Рождества.

Я смеюсь беззвучно, бьют часы на кухне, отрезая путь назад. Теперь, когда я больше не чувствую себя осколком, когда я превратилась во что-то цельное, и новоявленная сила равновесия восстановила порядок в моей голове, я думаю, что я готова перейти на новый уровень, остаться навсегда рядом с тем, кто принес покой и долгожданное спокойствие в мою жизнь.

Возможно, я поступлю в университет. Буду жить по соседству со Снейпом, заведу кошку и друзей, возьму кредит и найду работу.

Завтра моя сова принесет маме письмо, полное загадочных фраз и одну-единственную понятную: "Я ушла."