1348 — время, когда на континенте свирепствует чума, прозванная «Черной смертью». Деревни и только-только зарождавшиеся города вымирали до последнего ребенка, поля возделывали одни, а собирать урожай уже приходилось другим, улицы замерли, в порты перестали заходить корабли, церкви пустели так же, как и королевские дворы — никто не мог спрятаться, и только крысы бегали по грязным улицам. Казалось, они единственные обитатели Парижа, Рима, или Кастилии.
Это произошло в Англии за шесть-восемь лет до «Черной смерти». На британских островах о чуме не вспоминали вот уже почти пять веков. Власти успешно удавалось предотвращать большие эпидемии, и король Эдуард Третий, который был коронован как раз в 1340 году, так же как и его предшественники, старался делать все возможное, чтобы не пустить смерть на порог английских земель.
* * *
Солнце садилось, окрашивая уже слабым сиянием пустую площадь. Голодные собаки лаялись друг с другом за кусок заплесневелого хлеба, иногда водили носом по воздуху, вдыхая холод осеннего вечера. Площадь пересекали длинные тени голых деревьев; опавшие листья давным-давно унес ветер. Небо было серо-голубого цвета, какое всегда бывает поздней осенью, и сейчас по нему пролетала стая черных ворон, чьи крики вкупе с лаем собак только подчеркивали пустоту и заброшенность. Торговцы и бродяги, священники, и местные жители прятались кто где от необычайно холодного для осени вечера. Только городская охрана стояла на страже, невзирая на погоду.
Инквизитор стремительно пересекал площадь, черную рясу развевал пронизывающий ветер, норовя скинуть капюшон с низко опущенной головы. Собаки, еще издали завидев его, жались друг к другу. Они будто чуяли исходящую от него опасность. Служитель церкви был высок и худ, его черных глаз боялись все, кому не посчастливилось встретиться с ним взглядом. Светилась в них какая-то непонятная темная искра. Местные жители называли его дьяволом, священники — «Бич божий», и это было не случайно. Он мог в считанные минуты, без пыток, без угроз о геенне огненной заставить еретика признаться и молить о пощаде. Эта его способность помогала не только на допросах, но и в разговорах с братьями на богословские темы. Его не могли переспорить, Святое Писание и труды Отцов Церкви он знал наизусть, ему не надо было переходить на крик, чтобы доказать свою мысль. Сам образ его — угрюмый и холодный, лишал собеседника чувства уверенности. Хотелось поскорее закончить разговор, уступив ему, и уйти от него подальше.
Инквизитор направлялся вниз по склону к реке — в сторону городской тюрьмы, находившейся за площадью. Это было старое каменное здание с казематами в десять на двенадцать футов, и огромным подвалом, где проводились допросы и пытки. Многие обходили это место стороной, стараясь не прислушиваться к доносившимся оттуда воплям и стонам, и только бродяги подпирали старые обшарпанные стены, в надежде получить хоть какие-то вещи от тех, кто не выдерживал и умирал. Стража, которая обычно располагалась в одной из более-менее отапливаемых и оборудованных для жилья комнат, выбрасывала вещи, или то, что от них оставалось, на улицу. Большинство из них были окончательно испорчены после пыток огнем, но бродягам не приходилось выбирать — брали то, что им кидали.
Подходя к огромной дубовой двери, обитой железом, инквизитор посмотрел на небо — вороны, сопровождавшие его, летели дальше на запад, своим карканьем разгоняя тишину, накрывшую город. Сегодня было очень холодно, воздух будто звенел от мороза, все застыло в ожидании первого снега, и пар изо рта еще больше напоминал о неминуемом приходе зимы. Вздохнув, мужчина обернулся — собаки, те, которые были на площади, следовали за ним на почтительном расстоянии, наблюдая своими голодными, одичавшими глазами. Свора остановилась в самом начале переулка, не рискнув идти дальше: они тоже чувствовали своим звериным нутром, что в этом человеке есть что-то дьявольское. Инквизитор холодно усмехнулся, под стать осеннему вечеру, и зашел внутрь.
В коридоре было ненамного теплее, чем на улице. Факелы освещали низкий потолок, затянутый паутиной, и пол, усыпанный соломой, по которому бегали крысы. За первым поворотом вниз уходила большая каменная лестница. Она вела в комнату пыток. Обычно оттуда доносились крики и скрип металла, но сейчас было тихо. Открыв еще одну дверь и наклонившись, чтобы не удариться головой о перегородку, инквизитор зашел в небольшое помещение, где его уже ждал палач и первоначальный протокол допроса над молодым юношей из деревни.
— Святой отец, — тихо, с поклоном сказал невысокий коренастый мужчина в черном балахоне и протянул помятый свиток. — Он не признался.
Инквизитор протянул руку, чтобы взять документ и поморщился, увидев на нем пятна уже засохшей крови. Он вспомнил время, когда сам проводил пытки. Это было в самом начале его инквизиторской деятельности, и тогда он не гнушался любыми методами, чтобы вырвать признание. Сейчас он доверяет этот процесс палачам и их помощникам, а сам ведет уже непосредственно допрос.
— Не признался? — инквизитор тихо хмыкнул. Такое бывало очень редко. Мужчина, что стоял перед ним, хорошо знал свое дело, а значит, если заключенному есть в чем признаться, он непременно это сделает. У него просто не оставалось другого выхода. — Отведите его в камеру, я скоро подойду.
Коротко кивнув, палач вышел, а инквизитор, сев за большой стол, на котором было установлено несколько свечей, принялся читать.
* * *
Факелы освещали небольшую комнату, стены которой были увешаны странными орудиями. Свободного места почти не наблюдалось — все было заставлено различными железными приспособлениями, щедро обагренными кровью. Посередине стоял стол, на котором находись только чернильница и чистые листы бумаги. Воздух в комнате был очень спертым — пахло кровью, жар от небольшого камина, в котором калились длинные щипцы, не давал вздохнуть полной грудью, тут же опаляя легкие.
Это была самая теплая комната во всем здании.
Инквизитор зашел в камеру и внимательно посмотрел на заключенного. Юношу держал один из помощников палача, второй стоял возле входа. Казалось, юноша был рад, что его держат, иначе бы он упал, — настолько был вымотан. Увидев вошедшего, мальчик судорожно сглотнул и зажмурился. Инквизитор же не отводил от него взгляда, внимательно изучая нанесенные ему увечья. Ничего особенного: свежие следы от плети, которые еще местами кровоточили, и мокрая одежда — результат пытки водой. Достаточно глубокая царапина на скуле свидетельствовала о том, что мальчишка посмел огрызнуться. В протоколе было написано, что он — сын кузнеца, но теперь следователь сомневался в этом — подозреваемый был слишком щуплым для такой тяжелой работы.
Инквизитор сел за стол, положив перед собой протокол допроса, и, поставив на него локти, сплел пальцы в замок. Он, не отрываясь, смотрел на дрожащего юношу и ждал, когда тот откроет глаза. Тишину нарушал только треск поленьев, да тяжелое дыхание одного из стражников. Два помощника напряженно переглядывались между собой, желая поскорее уйти. Они боялись показного спокойствия следователя, его расслабленной позы и черного цепкого взгляда, ждущего, когда мальчишка посмотрит на него. Это был взгляд хищника, выжидающего свою жертву, взгляд, просчитавший все на несколько ходов вперед. Создавалось впечатление, что обладатель этого взгляда прекрасно знает, когда и где подсудимый сделает ошибку. Тот охранник, который держал мальчишку за плечо, хотел уже резко встряхнуть его, чтобы нарушить давящую тишину, но инквизитор не позволил — только посмотрел в глаза, и этого было достаточно.
Треск поленьев медленно отсчитывал минуты.
Наконец, когда тишина стала невыносимой, мальчик открыл глаза и со страхом посмотрел на сидящего перед ним мужчину. Увиденное напугало его еще больше, чем палач со своей плетью. Спокойная, почти расслабленная поза, легкая полуулыбка на тонких губах, длинные, паучьи пальцы, сплетенные в замок. Внимательный взгляд. Сердце начало бешено колотиться, мальчик не понимал, почему не начинается допрос. Чего хочет этот черный человек? А тот будто и не собирался ничего делать — сидел и ждал.
Это была часть допроса. В одном из ранних трактатов Ангелического Доктора инквизитор прочитал весьма интересное рассуждение — «О надеждах и желаниях страждущих». Конечно, речь шла не о процессе допроса, но, тем не менее, была там важная мысль, которая привлекла его — «верующий ждет от Бога знаков, чтобы ведать, как действовать ему — слепому и невежественному». Вот и этот мальчик ждал от хмурого мужчины хоть какой-то реакции, чтобы понять, как поступить ему дальше. Ведь перед ним был инквизитор — самый главный здесь, именно он вел процесс, но его молчание не давало юноше ни единой подсказки. Следователь молчал до тех пор, пока мальчик уже было не открыл рот, чтобы сказать хоть что-нибудь.
— Здесь написано, что твой отец кузнец. Но ты не похож на кузнеца. Ты что, не помогаешь ему?
На юном лице решительное выражение сменилось недоуменным — мальчишка уже настроился оправдываться, но неожиданный вопрос сбил его с толку. Мужчина слабо улыбнулся — именно этого он и добивался.
— Я… да… нет.
Во взгляде промелькнуло раздражение, и мальчик испуганно вздрогнул.
— Мой отец кузнец, но я не всегда помогаю ему. Редко… он говорит, что я недостаточно сильный для этой работы, и он мне позволяет только отвезти товар на рыночную площадь. Я в поле работаю, у господина Мальсибера.
— Значит, ты крестьянин. Хорошо…
Инквизитор посмотрел в свои листы, и мальчику тут же стало легче дышать. Все-таки это было страшно — смотреть в его черные пустые глаза. Он судорожно сглотнул — уж лучше его глаза, чем все те вещи, что стоят вокруг. Они притягивали взгляд своими страшными, непонятными формами. Мальчик не знал, что при помощи этих приспособлений можно сделать с человеком, и от этого становилось еще страшнее. Фантазия подбрасывала один образ ужаснее другого, а из-за бликов огня, что освещали железо, местами проржавевшее от постоянных контактов с человеческой кровью, казалось, что все эти машины живые, и им совсем не требуется рука палача, чтобы изувечить тело преступника.
— Читать умеешь?
От неожиданности мальчик вздрогнул и с трудом оторвал взгляд от шипастого кресла.
— Немного… Меня матушка учила.
— Ее имя?
— Так меня ведь уже спрашивал вон тот госпо…
— Ее. Имя.
Этот голос был настолько холоден, что мальчик поежился, несмотря на то, что довольно-таки близко стоял к камину. Один из стражников, тот, что был у двери, с каким-то непонятным выражением лица посмотрел на него. Видимо, был удивлен тем, что мальчик посмел перечить старшему.
— Лили, дочь Уильяма.
Инквизитор вновь посмотрел в свои записи. Он знал эту женщину: она, так же как и ее муж, торговала на рыночной площади. Крикливая, рыжая, с зелеными глазами — типичные признаки ведьмы. Собственно, из-за нее мальчишка здесь и оказался. Два дня назад его мать обвинили в колдовстве, и протокол ее допроса был сейчас перед следователем. Мучили ее недолго — слабое женское тело, не привыкшее к боли, позволило провести допрос быстро и, что наиболее важно, эффективно. Пробежав глазами еще раз ее ответы, инквизитор слабо улыбнулся — катарка. Они заполонили своей ересью почти всю Европу, обращая в дьявольскую веру добропорядочных прихожан. Святой Инквизиции приходилось вести по нескольку судов в неделю, за месяц сжигалось около сотни еретиков, и вот опять — перед ним сын женщины, уличенной в ереси и служении дьяволу. Инквизитор тяжело вздохнул.
— Она говорила с тобой о Спасителе?
— … д-да … говорила.
Мальчик был очень напуган и сбит толку. Он ожидал совсем не этого. От мальчишек из деревни он наслушался многого про пытки и издевательства, которые происходили в городской тюрьме. Эти мальчишки чаще него бывали в городе, и он им верил. И когда его привели сюда, он был готов ко многому. Например, к палачу с его плетью, но не к такому спокойному разговору. Правда сооружения, что стояли вокруг, не давали ему расслабиться. Он чувствовал, что, возможно, все еще впереди.
Внезапно, будто вспомнив что-то, он резко поднял голову и быстро заговорил:
— Нет, нет, она не ведьма! Это все наша соседка, она наговаривает на мою матушку! У нее дочь захворала, торговля совсем не идет — вот она и завидует! Она наговаривает, наговаривает…
Голос, такой звонкий поначалу, становился все тише и тише. Мальчик вновь опустил голову и стал рассматривать свою старую обветшалую обувь, не смея поднять взгляд на мужчину. Инквизитор посмотрел на него с интересом. Действительно, показания давала женщина, ребенок которой умер сегодня утром. Собственно, мужчина был склонен думать так же — что это всего лишь зависть. Но вот слова, вырванные под пытками, говорили о гораздо большем преступлении, чем сглаз.
— Что она говорила тебе?
Заключенный с надеждой поднял взгляд на следователя:
— Она… она сказала, что это моя мать виновата в болезни ее ребенка. Но это не так! Моя мать — не ведьма, и колдовать она не умеет!
Мальчик резко оборвал собственную речь. Так на него еще никто не смотрел — словно он грязь, прилипшая к святому алтарю. Его будто окатило неким смрадом, захотелось вжать голову в плечи и спрятаться за помощника палача, держащего его.
— Что тебе говорила твоя мать о Господе нашем?
Юноша решил, что инквизитор спрашивал об их соседке, а теперь растерялся и не знал, что ответить. Специально матушка не беседовала с ним на эти темы, ведь для этого есть священник и церковь. Но иногда, вечерами, она отводила его вглубь комнаты и рассказывала о жизни их Спасителя.
— Ну… иногда она рассказывала про его деяния, говорила, что Он такой же как и я, и она, и… и… и все остальные люди. Что Он жил так же просто, как мы живем, и тоже работал…
Мальчик чувствовал, что что-то не так. То, что он говорил, было правдой, конечно же. Зачем же ему перевирать слова матери? Но только сейчас, когда он произнес все это вслух, он понял, что ничего такого не рассказывал священник их церкви, куда мальчик исправно ходил.
— Она молилась при тебе?
— Да.
Дальше спрашивать не имело смысла — мальчик подтвердил все обвинения в ереси, предъявленные его матери. Катары не признавали церквей и молились прямо под открытым небом, или у себя в домах. И то, что мальчишка лепетал о Христе, тоже подтверждало ее вину. Сам того не ведая, он подписал ей смертный приговор. Завтра она будет сожжена.
Осталось выяснить только одно.
— А ты что думаешь о Спасителе?
То, каким тоном был задан вопрос, натолкнуло юношу на мысль, что от ответа будет зависеть его дальнейшее местопребывание и даже, возможно, жизнь. Что же ему ответить? Мальчик решил, что лучше всего сказать правду, и открыто посмотрел в глаза инквизитору:
— Я… ну, то есть, мне, если… если честно, мне кажется что… в общем, что это неправильно. Ну, то, что говорит священник, когда… когда мы приходим к нему в церковь.
Рука, держащая его за плечо, резко сжалась, вырвав болезненный вскрик. Инквизитор хищно прищурился и чуть наклонился вперед. Мальчик судорожно сглотнул, но отступать был не намерен.
— И что же он говорит?
— Что Бог-Творец благой, и любит нас. Но… но как же то, что схватили мою мать? Или вот еще… У нас в деревне есть несколько плохих мальчишек, я сам видел, как они кидались камнями в соседских собак. А когда я попытался, ну… сказать им, что так нельзя, то они и в меня начали кидаться. И много еще чего… Если Бог хороший, то почему он допускает дурные дела? Если он сотворил этот мир, то значит и зло сотворил тоже он. И если…
Инквизитор так резко поднялся, что стул позади него громко проехался ножками по каменному полу. Его черные глаза полыхнули яростью, бледные кисти рук конвульсивно сжались в кулаки, а тонкие губы превратились в линию. Заключенный, не ожидавший столь резкого движения, отшатнулся назад, и, если бы не рука, держащая его, то наверняка бы упал.
— Да как ты смеешь?!
Яростный вскрик пробрал мальчика до костей. Эхо от громкого возгласа еще не успело смолкнуть, как за ним последовал четкий и не предвещающий ничего хорошего приказ:
— Вон.
Для стражников это короткое слово прозвучало как благословление. Они до дрожи в коленях боялись инквизитора, и то, что он поднял голос, на их памяти произошло впервые. Они никогда не видели его в такой ярости.
Эхо их шагов уже смолкло, но мужчина продолжал молчать, встав напротив юноши и скрестив руки на груди. Все оказалось гораздо хуже — перед ним был не сын катарки, нет, мальчишка придерживался взглядов куда более опасных, чем те, в которых обвинили его мать. Слова юноши указывали на одну из еретических сект, которых в Англии было сравнительно немного — гностицизм, и, вполне вероятно, мальчишка был одним из них. Инквизитор нахмурился. Скорее всего, он принадлежал к манихейцам — несколько лет назад ему как раз довелось вести дело, связанное с этой ветвью еретического учения.
Следователя не только разозлил ответ мальчишки, но и испугал. Конечно, он, как представитель истинной веры, обязан истреблять неверных — в этом заключался его долг и как верующего, и как помощника Бога. Давая клятву инквизитора, составленную еще Бернардом Ги в его «Наставлении инквизиторам», он обещал Церкви и Богу, что полностью отрекается от заблуждений и ересей, а также от любого колдовства и ведовства, совершающегося или должного совершаться с помощью святынь или по отношению к Святому Телу Христову. Инквизитор еще раз глубоко вздохнул. Несмотря на все свои клятвы, иногда ему казалось, что манихейцы, эти представители гностической ереси, правы, и Бог действительно творил зло наравне с добром.
Но сейчас было время не для собственных сомнений в Святом Писании, нужно было решить вопрос с мальчишкой. С мальчишкой, который, похоже, не собирался отказываться от своих слов. Он смело смотрел ярко-зелеными глазами в черные и уставшие глаза инквизитора.
— Ты неправ. Еще Великий Августин говорил, что зло — это отсутствие добра, а не сила, равная ей. Зло происходит от свободной воли первого человека, которому запрещено было есть плоды с Древа Познания. И теперь, в наказание, все мы прокляты свободной волей. Это наш крест — делать выбор.
Мальчик нахмурился. Ему была непонятна речь инквизитора:
— Но ведь если делать выбор в ваших силах, то отпустите мою мать. Вы же свободны в своем выборе. Вы можете отпустить ее. Она не колдунья. Она… она всего лишь моя мама.
— Она еретичка! И будет наказана за свою ересь. И ты, мальчик, тоже… еретик.
— Нет. Нет!
Глаза юноши расширились от удивления и возмущения, он собрался спорить до конца, но продолжить свою речь не успел — мужчина резко развернулся и подошел к непонятному сооружению. Его глубокий, но холодный голос заполнял собой небольшую комнату. Инквизитор говорил громко и размеренно, будто читал лекцию.
— Знаешь, что это?
Мальчик отрицательно помотал головой, не сводя пристального испуганного взгляда с бледной руки, лежащей на длинном железном болте. Мужчина стоял рядом с небольшой скамейкой, к которой был прибит деревянный столб, с прикрепленным железным ошейником, на болте которого и покоилась рука инквизитора.
— Это гаррота. Преступник сидит здесь, а на его шею надевают этот ошейник. Края закручивают при помощи болта, и заключенный медленно задыхается. Только представь себе — быстро вздымающаяся грудь, крики отчаяния, хохот толпы, следящей за действиями палача.
Инквизитор начал медленно закручивать болт. Скрип ржавого железа разнесся по подвальному помещению. Мальчик побледнел.
— А вот это — пресс для черепа. Подбородок преступника находится здесь, на перекладине. А сверху, на голову, надевают это приспособление, видишь, оно похоже на крышку, полностью обхватывающую череп? Благодаря этому длинному винту расстояние между перекладиной и крышкой уменьшается. Сначала дробятся зубы и челюсть, затем… — Инквизитор посмотрел на юношу. Тот стоял совершенно белый, его трясло, а глаза были зажмурены. Мужчина слабо улыбнулся, еще немного, и мальчишка признается. Он пошел дальше.
— Вот это устройство, на которое ты старался не смотреть весь вечер, называется железная дева. — Инквизитор стоял рядом с большой фигурой в его рост, повторяющей телосложение человека. Он открыл железную дверцу, которая протяжно заскрипела, и отошел в сторону, чтобы мальчику было лучше видно. Внутри оказалось полое пространство, стенки которого были усеяны шипами. С внутренней стороны двери тоже были острые шипы, но подлиннее. Затравленный зеленый взгляд метался от шипа к шипу, будто пойманный в ловушку. — Преступник заходит внутрь, и дверь закрывают. Шипы устроены таким образом, чтобы не навредить смертельно. Такая пытка может продолжаться в течение дня.
Следователь медленно подошел к очередному приспособлению.
— Это кол. Палач, тот который бил тебя плетью, вводит его в задний проход, а потом ставит вертикально, и преступник медленно по нему съезжает под тяжестью собственного тела. Чтобы его крики не заглушали молитвы, ему одевают вот этот железный кляп. Видишь, здесь выступ, он заходит глубоко в горло, а на затылке фиксируется болтом, чтобы еретик не смог его выплюнуть.
Мальчик мелко и часто дышал, затравленно смотря на проржавевший остроконечный выступ.
— Дыба.
Мужчина поднял веревку, валявшуюся на полу, и перекинул через стол, заляпанный кровью предшествующих осужденных.
— Еретика привязывают за руки и ноги и растягивают. Растягивают до тех пор, пока не рвутся мышцы. Силу растяжения можно регулировать…
Мужчина внезапно запнулся. На короткий миг ему почудилось растянутое мальчишеское тело, с привязанными руками и обнажившимся торсом. Испуганно тряхнув головой, он развернулся к осужденному.
— Готов ли ты отречься от своей ереси и принять истинную веру Господню? Если ты скажешь, кто научил тебя таким мыслям, то твоя участь будет менее страшной. — Инквизитор пристально смотрел в глаза юноше. Видел в них страх… и уверенность в своей правоте. И хрупкое, почти на самой грани, доверие к его словам. — Тебе нужно лишь покаяться. Возможно, ты думаешь, что тебе не в чем каяться, но это не так. Ты поддался дьявольскому искушению, ты поверил, что Бог может быть злым. Мальчик, твоя душа отвернулась от света, и никто, никто, кроме Спасителя не поможет тебе.
Инквизитор ждал типичной реакции на свои слова — слезы, мольбы о пощаде, заверения в преданности истинной Церкви, обещание выдать всех, кого только захочет инквизитор, лишь бы спасти свою душу от геенны огненной и свое тело от невыносимой боли. Но в ответ получил только детский затравленный взгляд. И трясущуюся нижнюю губу.
— Но мне не в чем признаться. Я… я не виноват ни в чем. Вы же сами… сами попросили, чтобы я сказал то, что думаю.
— Мальчик, то, что ты думаешь — ересь, и противоречит Святому Писанию. Ты признаешь свою вину сейчас, или тебя будут пытать, и ты признаешь ее позже. Я предлагаю тебе первый вариант.
— Но я не виноват! Я не виноват, что так думаю! Оно само так выходит…
Глаза инквизитора расширились, и он резко вздохнул.
— Само выходит? Хочешь сказать, тебе дьявол нашептывает такие мысли? Хочешь сказать, что ты одержим бесами, и не несешь ответственности за свои слова? Полагаешь, что я поверю тебе, прочту молитву, изгоняющую зло, и отпущу? Ты действительно настолько наивен?!
Мужчина был в ярости. Этот мальчишка, этот жалкий тощий крестьянин, трясущийся как осенний лист на ветру, и смотрящий на него своими невозможными глазами, этот грешник смел ему перечить! Инквизитор разбирался с такими юнцами в два счета. Никто, никто за очень долгое время не перечил ему так, как сейчас этот мальчик. Более взрослые мужчины ломались уже от первого удара плети палача. А этот нет. Стоит, высоко подняв голову, и не собирается отступать. Безумец.
— Ты представляешь, что тебя ждет? Ты манихеец. — Мальчик растерянно посмотрел на него. Он понятия не имел, кто это. — Это хуже, чем катар. Тебя ждут часы и часы пыток перед сожжением. Надзиратели будут сменять друг друга, а ты не сможешь даже присесть, чтобы передохнуть. Или нет — ты будешь сидеть вон на том стуле с шипами. Хочешь, чтобы тебе загоняли раскаленные гвозди под ногти? Хочешь, чтобы испанский сапог раздробил тебе голени? Ты слышал когда-нибудь, как хрустят кости? Мальчик, мальчик, тебя ждут страдания. Вся эта ночь, завтрашнее утро, день, вечер, следующая ночь. И так — пока ты не признаешься. Или… пока не умрешь. Если ты не покаешься, твоя душа попадет в ад. Ты никогда не почувствуешь любви Господа — он не любит еретиков, он отворачивается от них. И от тебя отвернется, если ты не отречешься. Твоя душа… твоя смелая юная душа будет корчиться веками после того, как изуродуют твое тело. Никто… совсем никто, мальчик, не придет и не спасет… Ты в моей власти… В моей…
Голос мужчины становился все глуше и задумчивее. Что-то странное начало твориться в этом подвальном помещении и в душе инквизитора. Он сделал шаг к юноше, не прекращая смотреть в его глаза. И только сейчас он заметил, насколько в комнате жарко. И насколько ярок взгляд мальчишки. В них светилась смелость и отчаянная решимость. Это завораживало, инквизитор привык совсем к другим взглядам. Ему пришла в голову мысль, что, возможно, его мать действительно ведьма, и она смогла передать свой дар сыну. Инквизитор не сразу понял, что с ним происходило. Он вздрогнул от озарившей его мысли — это искушение дьявола. Потому что больше никак нельзя объяснить то непонятное чувство в груди, которое мешает дышать, и ту тяжесть внизу живота, которую он усмирял молитвами и постом на протяжении многих лет.
Но разве… разве дьявол может быть настолько прекрасен? Разве может быть у него такая чистая белая кожа? Разве бывает у него настолько открытый и доверчивый взгляд? Дышать становилось все труднее, в голове помутилось, и будто влекомый чужой волей, мужчина сделал еще один шаг к мальчику. Но тот не отшатнулся, он сам был словно околдован. Ему было страшно, и в то же время он непонятно откуда знал, что мужчина не сделает с ним ничего жуткого. Неожиданно для самого себя он доверился инквизитору. Правда, сам не понимал, откуда у него это доверие. От его обещаний не причинить вреда? От уверенности в собственной невиновности? От мысли, что если он доверится своему палачу, то тот не посмеет запятнать это доверие? От темных глаз, выражающих эмоции, которые мальчик видел впервые в жизни? Он не знал. Он просто потянулся своей еще детской, невинной душой к этим уставшим, все знающим, почти стариковским глазам, в поисках защиты и тепла. Он искал в них обещание, что все будет хорошо, и готов был отдать всего себя абсолютно бескорыстно, просто… наверное, просто потому, что рядом стоял именно он — тот, в чьих руках было его спасение. Мужчина шагнул ближе, и мальчик совершенно необдуманно облизнул пересохшие губы. Увидев это нервное движение, инквизитор на миг оцепенел, а затем… словно подчиненный чужой темной воле наклонился и прижался к ним своими тонкими и холодными губами. Сердце колотилось где-то в горле, колени подкашивались, ему одновременно хотелось прижаться плотнее, и в то же самое время отскочить, убежать как можно дальше и навсегда забыть ощущение этих юных губ. Когда он почувствовал робкое прикосновение — влажное и теплое, то резко отпрянул, широко распахнув глаза и удивленно смотря на приоткрытые губы мальчика. Юноша еще раз провел по ним языком, и взгляд инквизитора наполнился пониманием. Повторяя его движение, мужчина почувствовал кровь на своих губах. Эта кровь была из-за ссадины на щеке, он потянулся к ней, замечая, как дрожат кончики пальцев, и осторожно обвел запекшуюся корочку, непрерывно спрашивая себя, что же он творит. Совершенно неожиданно мальчик жалобно всхлипнул и уткнулся лицом в черную рясу. Это было странно — отец никогда не прикасался к нему так осторожно. Отец вообще никогда его не жалел. И теперь, испуганный и уставший, он жался к большому теплому телу, к человеку, проявившему к нему участие, всего лишь дотронувшись до щеки. А инквизитор был словно громом поражен — он невидящем взглядом смотрел в стену за спиной мальчика, и не смел вздохнуть, настолько страшно было от мысли, что он сейчас сделал. Он ждал, когда его поразит гнев Господень, но вокруг было тихо, минуты медленно текли, а маленький мальчик, тихо всхлипывающий на его груди, не превращался в дьявола, чтобы утащить его соблазненную душу в ад.
И вот, когда к нему пришла уверенность, что он не будет прямо сейчас испепелен, его мысли наполнили другие образы. Греховные, порочные и… такие притягательные. Однажды в монастырской библиотеке, инквизитор видел книгу, повествующую об одном из страшных грехов человечества — содомии. Там были миниатюрные гравюры, изображающие грешников, предающихся разврату. Он, в то время еще послушник, рассматривал эти картинки со смесью ужаса и тайного, грязного любопытства, боясь, что его увидит настоятель. Вот и сейчас, спустя столько лет, его наполнило чувство стыда вкупе с вожделением к юному и так доверчиво жмущемуся к нему телу. Желание осуществить то, что он увидел и запомнил, попробовать, почувствовать, каково это — страсть тела, стало настолько непреодолимым, что он коротко застонал сквозь зубы, зажмурившись и крепко прижимая к себе застывшего мальчишку. Наклонив голову, он на этот раз сам провел языком по теплым и мягким губам, слизывая остатки запекшийся крови. Мальчик в ответ резко выдохнул и еще крепче вцепился в жесткую черную ткань, запрокидывая голову и закрывая глаза, вверяя себя человеку, так несмело его целующему. Это было невероятно, с ним еще никогда такого не происходило — был ли виной пережитый страх или боль от плети, или может, все дело было в том, что мальчика целовали впервые, но он отдался мужчине полностью, ничуть не сопротивляясь даже тогда, когда тот начал срывать с него одежду, давя на плечи, чтобы мальчик опустился на пол. Было необычно и немного страшно чувствовать жадные, неловкие прикосновения холодных ладоней, мокрые неуклюжие поцелуи в шею и щеки, и даже тогда, когда в него уперлось что-то твердое и горячее, он не стал вырываться и кричать. Чтобы ни делал с ним мужчина, мальчик был уверен, что тот все делает правильно. А в инквизитора будто бес вселился. Сначала прикасаясь осторожно и робко, а затем неистово, он мял податливое тело, вдыхал запах юности, и не мог остановить собственных стонов. Для него это было впервые — прикасаться так к чужому телу, и теперь он не мог насытиться ощущениями, которые затмевали его разум яркими вспышками удовольствия.
Словно в бреду, он шептал какие-то бессвязные фразы благодарности и восхищения, целовал уже опухшие и покрасневшие губы, моля Господа о прощении и тут же благодаря Его за этого мальчика, так доверчиво смотрящего на него своими большими блестящими глазами. Опьянев от избытка так долго сдерживаемых чувств, инквизитор уже не замечал, что творят его руки и все его тело. Оно будто зажило собственной жизнью, не считаясь со все слабеющими доводами рассудка, предупреждающего о том, что нужно остановиться, что это грех, что Господь накажет его, что ему уже никогда не спастись. Но инквизитор уже был во власти охватившей его страсти, и когда его руки, те самые, которые утром подпишут приговор матери этого мальчика, резко перевернули распластанное под ним тело на живот, он перестал бороться с собой, и все его мысли превратились в один непрекращающийся поток: о Господи, спасибо, спасибо, спасибо, это прекрасно, Господи, я люблю тебя, это божественно, Господи, он мой, мой, мой, мой, МОЙМОЙМОЙ…
* * *
Скоро рассвет…
Инквизитор, с трудом дыша, лежал, прижимаясь щекой к молодому и гладкому плечу, рассматривая ножку стола. Стола, на котором лежит приговор этому мальчику, так крепко обнимающему его за шею. Приговор, который он должен подписать. Если он это сделает, то мальчишку сегодня же сожгут на костре вместе с его матерью. Эта практика — привязывать к столбу сразу двух-трех человек — появилась совсем недавно. Рассматривая пучок грязной соломы, так робко прижимающейся к деревяшке, он видел совсем другую картину: извивающееся юное тело, с ужасом глядящее на пламя возле его ног, толпу людей, гогочущую от вида перекошенных страхом лиц, молитвенное пение монахов, чтобы душа беспрепятственно достигла Бога. Картинка была настолько яркой, что инквизитор чувствовал его боль и ужас. Казалось, он сам сгорал на костре вместе с этим мальчиком…
Скоро рассвет…
Инквизитор, с трудом дыша, лежал, прижимаясь щекой к молодому и гладкому плечу, рассматривая ножку стола. Стола, на котором лежит приговор этому мальчику, так крепко обнимающему его за шею. Приговор, который он должен подписать. Если он это не сделает, то мальчишку придется прятать — было слишком много свидетелей его ареста и ареста его матери. Палач и его помощники наверняка догадаются, что что-то не так. Отпустить сына катарки, да еще обвиняемой в колдовстве — такого просто не может быть. Мальчишке придется скрываться какое-то время. Рассматривая пучок грязной соломы, так робко прижимающейся к деревяшке, он видел совсем другую картину: себя, ищущим мальчика по городским подворотням и притонам, и мальчика, наконец-таки найденного и живущего в аббатстве, неподалеку от его дома…
Vova
