Я в панике посмотрел на склянку. Не потому, что зелье в ней было какое-то особенно страшное. Просто в последние две недели паника стала моим обычным состоянием. Да, уже целых две недели я не мог толком ни есть, ни спать, да что там — я и дышать нормально не мог, задыхался, как загнанный фестрал. Я даже не мог вообразить себе такого врага, которому мог бы пожелать пережить тот упорный, беспросветный кошмар, в котором пребывал я сам с тех пор, как отпустил в неизвестность его…
Мастер не любил долгих прощаний. Застегнув походный плащ, он деловито пожал мне руку, а я вцепился в его ладонь и не отпускал…
— Прекратите, сэр, — поморщился Мастер. — Будьте мужчиной, в конце концов. Вам уже не десять лет…
Ну да, не десять. Мне намного больше, и что с того? Терять тех, кого любишь, страшно в любом возрасте. А я прекрасно знал, что из этой передряги Мастер может уже и не вернуться…
Я смотрел ему в глаза, потому что говорить не мог совсем, и надеялся, что Мастер не станет церемониться и сам догадается заглянуть в мои мысли…
И он заглянул, не удержался. Я это понял, когда его ресницы дрогнули, а губы сжались, словно от боли.
— Отпустите мою руку, сэр, — проговорил он внезапно охрипшим голосом. — И… и прекратите… это ребячество… Вы обо мне подумали? На войне нужна ясная голова, а вы… Вы думаете, мне будет легко забыть ваши слёзы?
Я поспешно зажмурился и отскочил от него подальше, тряся головой и бормоча какие-то бессвязные извинения. Новая волна ужаса оледенила моё сердце. Как я мог не подумать об этом сам?! И если теперь мой дорогой Мастер, огорчённый моим малодушием, допустит ошибку в опасном бою?! И это будет стоить ему если не жизни, то… ох, нет, не надо, пожалуйста!..
Я так и стоял посреди нашей холодной гостиной, оцепенев от страшных мыслей, как вдруг… словно большая птица накрыла меня тёплыми крыльями.
— Береги себя, береги себя, пожалуйста, мальчик мой!
Ах, это было самое правильное мгновение в моей жизни. Когда он обнял меня, и я понял, что мы оба чувствуем одно и тоже, что мы оба дрожим от страха друг за друга… Да, на Хогвартс тоже могут напасть, и Мастер это знает, как и то, что здесь, в Школе, всё же, гораздо, гораздо безопаснее… Но тем не менее его сердце колотится так, что готово разорвать ему грудь…
Я застонал и поскорее поставил склянку на стол. При последнем воспоминании у меня так сильно затряслись руки, что я побоялся разбить флакон. Вот уже две недели, как Мастер ушёл, запретив проводить себя даже до выхода из наших покоев, и с тех пор от него — ни слуху, ни духу…
С того самого вечера я переселился в его комнату. Мне казалось, что так я буду ближе к нему… Я не трогал его вещей, не открывал книг. Да, по ночам я ложился на его кровать, но даже не снимал с неё покрывала. И сам не раздевался. Я ведь всё равно не спал. Лежал, уткнувшись лицом в подушку, и в воображении мелькали картины одна страшнее другой. Я-то прекрасно представлял себе, что может сделать с человеком даже не самое сильное боевое заклятие…
А наши враги, как и всегда, были бессовестны и беспринципны. Они не имели понятия о чести и соблюдении договоров. Мастера потому и призвали помогать аврорам, что он практически единственный, кто умел по-настоящему противостоять запретной Тёмной магии…
Единственный! Я стиснул зубы, но слёзы всё равно покатились по лицу. Для кого-то он — единственный хранитель утраченных знаний, а для меня — просто единственный. У меня куча друзей, родные и любимая девушка. Но все они вместе взятые не смогут утешить меня, если он…
Эта мысль была не нова, она посещала меня сотни раз на дню, а вернее сказать, не покидала меня ни на мгновение. Это из-за неё едва мог дышать, потому что горло сдавливал тошнотворный ужас. Ни есть, ни спать, — только ждать… неизвестно чего.
Пару раз на нас действительно нападали — хоть какое-то развлечение. Защитники Хогвартса держались достойно, противник понёс большие потери, а я, совершив отчаянную вылазку, умудрился захватить «языка». Говорят, он сообщил нашим кучу полезных сведений. Для меня было важно только одно: отряд, с которым ушёл мой Мастер, угодил в западню, вырваться из которой удалось единицам…
Я услышал эту новость три дня назад, и с тех пор мои коллеги боялись, что я лишусь рассудка. Я не боялся. Я мечтал об этом. Может быть, если я сойду с ума, эта пытка закончится? Но пока что я не мог позволить себе такой роскоши. Сначала надо убедиться, что Мастер был в числе тех нескольких спасшихся. Тогда я смогу с чистой совестью свихнуться на радостях. Или же надо окончательно удостовериться в том, что он уже никогда не вернётся — тогда я просто умру. Не от яда и не от ножа в сердце. Просто лягу и умру. Как собака, потерявшая хозяина.
Но если его принесут ко мне раненого — тогда я должен быть в здравом уме. Чтобы помочь. Чтобы сидеть рядом, успокаивать, утешать, улыбаться, пряча собственную боль подальше. Мастер очень плохо переносит физические страдания. Нет, он не жалуется, его терпение способно растрогать даже самое зачерствелое сердце. Но он быстро теряет силы. Поэтому болеет он всегда так тяжело и долго. Поэтому я уже могу подрабатывать сиделкой — с моим-то опытом. Мастер горд и так боится вызвать чью-то жалость. Хорошо, что он никогда не помнит, как в бреду, истомлённый жаром, ищет мою руку и шепчет «Невилл… мне плохо… не уходи...»
В здравом уме он никогда так не скажет. А поэтому и я не могу сказать ему многого… очень многого… Ведь я трус. Я боюсь его гнева. Не потому что меня до сих пор задевают его ругательства. Тем более, что, даже бранясь, Мастер умудряется говорить по делу. Нет, я боюсь, что, если я ему скажу, мой Мастер больше никогда не позовёт меня… Не позовёт даже в забытьи, даже на грани смерти не схватится за мою руку, и я не смогу удержать его на этой стороне…
Я подошёл к кровати и рухнул на неё ничком. Не глядя, вытянул из-под покрывала подушку и обнял её, словно она была живым существом. Впрочем, будь она и впрямь живая, я бы её задушил. Я так крепко стиснул её, вжимаясь лицом в наволочку… Я всё пытался почувствовать запах. Тот самый, который я ощутил в момент последнего объятия. Тонкий, неуловимый, даже мой сверхчувствительный нос никогда не мог объяснить мне, на что он похож. Но моё сердце замирало от счастья, когда я ощущал его. Потому что это был запах дома, тайны, надежды…
Да, с некоторых пор я чувствовал себя дома только рядом с Мастером. Моя надежда родилась лишь благодаря ему, а тайна… Тайной был он сам. Да, Мастер был тайной, но не такой, которую хочется разгадать. Есть тайны, обнимающие и согревающие весь мир, и есть люди, стремящиеся ради мёртвого знания сорвать с них покровы. Глупцы и преступники, они думают, что кощунство сделает их великими…
О, нет, перед своей тайной я был готов стоять на коленях… если бы имел на это время. Ученик алхимика подобен мухе: летает — живёт, присел — прибили. Но даже в самый разгар суеты, если только мы с ним были рядом, моя душа плавилась от благоговения, как воск свечи. Мой Мастер… Все самые нежные слова, которые я знал, сливались в моём сердце в одно короткое «отец», но… разве оно могло вместить всё, что я чувствовал?
— Ах, Мастер, много ли вы знаете детей, готовых целовать ноги своим отцам? — прошептал я, ещё глубже зарываясь лицом в подушку. Никакого запаха в ней не оставалось , чистая наволочка пахла недавней стиркой. Но это было его подушка, и я скулил, как осиротевший щенок, который в тоске и недоумении тычется глупой мордой в хозяйские туфли.
— Дорогое Мироздание, пожалуйста, сделай так, чтобы он вернулся! — умолял я, жмурясь до звёздочек в глазах. — Ты пойми, ему нельзя… сейчас уже осень и холодно… он непременно простудится, он же так слаб здоровьем!.. Он болел совсем недавно… а в этих проклятых лесах сыро и… а если… о, Небо, а если он ранен?! Если он ранен и лежит без помощи, один… Дорогое Мироздание, я должен быть там, с ним! Эй, ты меня слышишь?!
* * *
Я должен быть с ним… В конце концов, свою миссию я выполнил. Я вывел наших к порталу. Мастер велел уходить с ними и не сметь возвращаться. Потому что для тех, кто прикрывал отход, шансов не было. Угадайте, кто командовал группой самоубийц?
— Чёрта с два я уйду отсюда без вас, Мастер, — я пробирался сквозь кусты, распугивая ящериц и лягушек. Как же я ненавидел этот лес! За сырость, за холод, за дожди, за горький запах палых листьев, за смерть, крадущуюся по пятам, за то, что никак не мог понять — почему мы не можем уйти отсюда и что за война вдруг обрушилась на нас снова?..
— Вам не надо ничего понимать, — ворчал на меня Мастер, если я решался задать ему вопрос. — Ваше дело исполнять приказы, коль скоро вы захотели составить нам компанию…
В ответ на эти слова, как правило, раздавался громкий смех авроров. Сколько их было — я никак не мог сосчитать. Не то двадцать, не то шестьдесят… Впрочем, мне было не до них, ведь я не им хотел составить компанию, я просто не хотел оставаться в Хогвартсе один, без Мастера. Я бы там с ума сошёл…
А здесь я был почти что счастлив… хотя и ненавидел этот мрачный, вечно мокрый лес и наше житьё-бытьё под открытым ненастным небом. Хорошо ещё, что мы были магами, и нам не нужно было купаться в ледяных ручьях, чтобы смыть пот и грязь после стычек с коварным противником, который, казалось, подстерегал нас за каждым пнём…
Плохо, что нам нельзя было разжигать огонь. Чтобы враг нас не обнаружил. А ночью было ужасно холодно, помню, что я никак не мог уснуть. Авроры храпели так, что противник, пожалуй, мог бы найти нас и по слуху. Или они там, во вражеском стане, храпели не тише? А я лежал и терпеливо мёрз под своим плащом, как вдруг кто-то тронул меня за плечо.
— Скажите на милость, сэр, к чему эти бессмысленные подвиги? — шёпотом спросил Мастер. — И почему я должен обо всём догадываться сам? Вы уже не младенец и вполне могли бы сказать, что вам холодно!
— Но, сэр, вы же сами сказали мне, что не собираетесь нянчиться со мной в походе, — ответил я, стуча зубами.
— Я не стану нянчиться с вами, когда вы свалитесь с простудой, — пообещал Мастер, — брошу под первой же ёлкой… Прекратите валять дурака, ложитесь сюда.
Его плащ был расстелен на траве рядом со мной, а Мастер зачем-то расстёгивал куртку. Я испугался, что он и её сейчас отдаст мне.
— Уверяю вас, сэр, это совершенно излишне! — запротестовал я.
— Молчите и делайте как я, — велел Мастер.
Я покорно расстегнул куртку и осторожно лёг. Мастер улёгся рядом и вдруг притянул меня к себе.
— Ближе, сэр… Что с вами, вы не можете двигаться? Прижмитесь ко мне, чтобы я мог укрыть нас как следует…
В коконе из двух плащей было, что и говорить, гораздо уютнее. А когда Мастер обернул меня полами своей куртки так, что моя грудь прижалась к его почти обнажённой груди, стало совсем хорошо… Хотя я ужасно стеснялся. Мастер обнял меня, а я не знал, куда девать руки.
— Сэр, представьте себе, что я ваша бабушка, — предложил мой учитель, — вам сразу станет спокойнее.
— Н-не думаю, сэр, — пролепетал я, — никогда не чувствовал себя спокойно рядом с бабулей…
— Невилл, обними меня и спи, — устало промолвил Мастер, — или я до сих пор представляюсь тебе кровожадным чудовищем?..
Меня бросило в жар. Чудовищем?! Он решил, что мне противно?! Противно?! Мне?! Я хотел немедленно признаться ему во всём, но Мастер уже уснул — я понял это по его дыханию. Поэтому я просто обнял его — осторожно, чтобы не разбудить, — и даже осмелился легонько погладить по спине.
Он, конечно, ничего не почувствовал… И, наверно, поэтому следующей ночью мы снова легли рядом, и он согревал меня своим теплом, впрочем, так же, как и я его. Это было для меня такой радостью, что я почти не спал. Лишь временами я погружался в зыбкую полудрёму, но моё сердце продолжало таять, словно воск, от благоговения перед тем, кого я держал в своих объятиях. О, если бы я мог сказать ему!.. Но что бы я сказал? Самое нежное слово «отец» было слишком коротким, чтобы выразить то, что я к нему чувствовал…
От бесконечного ползанья по лесу мы все насквозь пропахли горечью опавших листьев и увядающей травы. Всё вокруг пахло осенью. Авроры скучали по духоте пабов и скрашивали свою тоску по мирной жизни табаком. А мне стоило только дождаться ночи. Горечь осени не могла пробиться в наш тесный мирок, свитый из двух плащёй. В нём пахло домом, тайной и надеждой… Мастер терпеть не мог ароматное мыло или тем более духи, да и не имели мы при себе ни того, ни другого, и это был его собственный запах, который был мне дороже всего на свете…
И вот теперь я ползу сквозь кусты, распугивая лягушек и ящериц, ежесекундно рискуя нарваться на смертельное заклятье, потому что я не могу лишиться сокровища всей своей жизни. Я должен найти его. Должен быть с ним во что бы то ни стало…
— Какого лешего вы тут забыли, Лонгботтом?!
Яростный шёпот заставляет моё сердце взыграть от восторга.
— Мастер!..
Но в следующий миг восторг сменяется ужасом. Я вижу его — он полулежит, привалившись к старому дереву, и жёлтый ковёр палых листьев испятнан кровью.
— Ранен?! Ты ранен?!
В мгновение ока я рядом и склоняюсь над ним, не смея прикоснуться — я так боюсь причинить ему лишнюю боль… Он и так… лицо совсем белое, губы искусаны…
— Где болит?.. Родной, скажи, я…
Я протягиваю руку — хочу погладить его по голове, но он в негодовании отстраняется.
— Вы нарушили приказ! — шипит он, бледнея ещё больше. — Вы должны были уйти!..
-Только вместе, — я осторожно просовываю левую руку между древесным стволом и напряжённой спиной Мастера и сразу же чувствую дрожь, сотрясающую его тело; он никогда не казался мне таким хрупким, как теперь…
— Что… что ты делаешь? — испуганно спрашивает он.
— Я унесу тебя отсюда… я не могу… без тебя, не могу, — шепчу я, чуть не плача; я пытаюсь взять его на руки, но он вздрагивает так, что я чуть не падаю вместе с ним, а Мастер едва успевает уткнуться лицом мне в плечо. Плотная ткань моего плаща глушит его крик.
— Невилл, нет… не надо… не выдержу… — он задыхается, а по лицу вместе с потом катятся слёзы, — больно… закричу… выдам тебя… Пожалуйста, мой мальчик, беги… Я сражался за тебя… ты моё будущее… если ты погибнешь…
Он говорит чуть слышно, стоны рвутся из его горла, но он кусает губы, кусает до крови пальцы, чтобы… чтобы нас не услышали, чтобы я мог спастись… Иначе всё будет напрасно — его боль, его смерть… Ему не выжить: раны смертельны. Осталось совсем немного… Он хочет видеть, как я уйду, хочет убедиться, что я в безопасности. Он прикроет меня, он отвлечёт врага потому что…
Он замолкает, не договорив, но поднимает руку и гладит меня по голове, а я смотрю в его глаза… и вижу, как из чёрной бездны боли и страха пробивается что-то ослепительно светлое, сияющее, ликующее…
— Иди, дитя моё.
И я встаю… и иду… Не пригибаясь и не прячась. До спасения — всего несколько шагов. И я знаю: ничто не угрожает мне, пока он за моей спиной… За моей спиной… Я оборачиваюсь.
Как далеко я успел уйти! Он больше не смотрит на меня. Он лежит между корней старого дерева в ужасно неудобной позе, с закинутой назад головой… бьётся, силясь привстать… и правая рука тянется вперёд, словно что-то ищет, но тонкие пальцы отчаянно хватают лишь горсть палой листвы…
А я… о, Небо, ведь я только что чуть не бросил его, чуть не потерял навсегда!
— Тише, тише, родной, — вот так, свёрнутый плащ под голову: ему будет удобнее. — Я здесь, я с тобой, я помогу…
Он уже лишается чувств:
— Невилл… мне плохо… не уходи…
Ах, если бы хоть раз в жизни я мог взять его за руку не для того, чтобы постараться удержать на этой стороне, а просто потому, что… Но я трус. Я боюсь его гнева. Я боюсь, что он поймёт меня не так, и всему придет конец… Да, у меня куча друзей и ещё целая толпа тех, кто хочет стать моими друзьями ( кто бы мог подумать раньше, что так будет!), но он — единственный!.. И если он…
Но он уже уходит… уходит от меня… Судорожно ловит ртом воздух. Я торопливо расстегиваю — частично просто рву — его высокий воротник. На какое-то время Мастеру становится легче — совсем чуть-чуть, но он сразу же пытается улыбнуться мне. Сквозь нарастающую боль, сквозь надвигающееся беспамятство. Всё ещё пытается позаботиться обо мне, поддержать… Хотя бы взглядом — говорить он уже не может… Но я-то могу!
— Мастер!.. Отец!.. — мой голос срывается, а о притаившихся вокруг врагах я забываю вовсе. — Мой свет, мой друг, моя душа!.. Если бы ты знал… Если бы ты знал, как я люблю тебя, ты бы никогда…
Нет, нет, так нельзя, я как будто бы обвиняю его в том, что он умирает… Нет, нет, дорогой мой, я никогда ни в чём тебя не обвиню! Посмотри на меня, видишь, ты не один… я здесь, я помогу тебе, скоро всё плохое закончится… Когда тебе больше не будет больно, я заберу тебя отсюда. Я обниму тебя, как ночью… и отнесу домой… Потерпи немного, потерпи ещё немного, пожалуйста…
Ты ведь не рассердился на меня за то, что я сказал? Ты же не сердишься на меня за то, что я целую тебя, как сумасшедший — руки, лицо, волосы… За то, что я зарываюсь лицом в растерзанный воротник… Шея покрыта холодным липким потом. Под моими губами бьётся слабая нить пульса. Если бы я мог убедить её не рваться! Это безнадёжно, но я всё равно целую её снова и снова… Ты уже пахнешь не так… На твоей коже — холод и горечь осеннего леса, будь он проклят во веки веков… Он украл и убил мою тайну и мою надежду, он разрушил мой дом, оставил меня сиротой…
Мой бедный Мастер, как ему трудно… Я снова смотрю в его лицо, я уже и сам готов молиться, чтобы страдающие глаза поскорее угасли, чтобы утихла мучительная дрожь, замерло тяжкое дыхание… Но из-под мокрых ресниц вдруг вспыхивает слабая искра, как последний огонёк в затухающем костре, бьётся, не хочет умирать какая-то мысль… Что, родной мой, что ты хочешь сказать? Молчи, не надо, не пытайся, ведь я могу и сам…
В его сознании уже темно и пусто, как в брошенном доме. Окна заколочены, забита дверь, в провалах комнат — глухая тоска по ушедшей жизни… Но есть что-то ещё, я должен это отыскать, хотя и моя собственная душа цепенеет от мертвенного молчания… В самом дальнем, самом тёмном углу съёжился крошечный комок света. Бессловесный, беспомощный младенец, изнемогший от слёз бедный подкидыш… «Если меня любят… то я хочу жить!..»
Я выныриваю из мрака за миг до того, как его дыхание останавливается. Но в глазах ещё пару секунд теплится немая просьба…
— Ты не умрёшь, — говорю я так, словно это не я только что рыдал и метался в отчаянии, терзаясь невозможностью помочь.
Я прижимаюсь губами к его приоткрытому рту. Это оказывается нелегко — пытаться втолкнуть воздух в замершую грудь. Вскоре у меня начинает кружиться голова, но я раз за разом наклоняюсь к сухим израненным губам, вливаю в тело Мастера своё дыхание, свою жизнь, свою любовь… Я не верю в то, что он не откликнется. И только моя собственная смерть может заставить меня остановиться. И она, видно, бродит неподалёку. У меня темнеет в глазах…
— Отец… мне плохо без тебя… не уходи…
* * *
— Какого чёрта вы забыли в моей постели, Лонгботтом?!
Яростное шипение вырвало меня из цепких лап такого яркого и достоверного кошмара. Мгновенно проснувшись, я сел на кровати, всё ещё продолжая прижимать к груди совершенно мокрую от слёз подушку. Я не верил своим глазам так же, как за миг до этого не поверил ушам. Рядом с кроватью стоял мой Мастер — живой и, по-видимому, вполне невредимый. И злой, как… не знаю кто.
— У вас проблемы с ориентацией в пространстве? — продолжал шипеть он. — Вы двери перепутали? Забыли, где правая, где левая?
— Вы вернулись, Мастер! — всхлипнул я.
— Отвечайте! Я вам задал конкретный вопрос!
— Вы мне их четыре задали, — нервно хихикнул я. — И все конкретные…
Я уже давно перестал бояться его грозного рыка. Покричит — и успокоится. Ну, такой темперамент у человека, что поделаешь… Он вернулся — это главное. Я, конечно, виноват, что оккупировал его покои, Мастер терпеть не может таких вольностей, но я ему всё объясню завтра утром. Может быть, он меня поймёт…
— Никакого «завтра утром» не будет, мистер Лонгботтом.
Я вздрогнул, ибо тон и выражение лица Мастера внезапно изменились столь разительно, что было трудно поверить в самую возможность такой метаморфозы. Мгновение назад он был вне себя от гнева — и вдруг сделался неестественно спокоен. Мне стало по-настоящему страшно, когда я поймал его взгляд. Мастер смотрел на меня так, словно мы были чужие… совсем чужие люди.
— Я расторгаю наш договор, сэр, — проговорил он, сковав меня ледяной официальной вежливостью голоса и взгляда. — Вы более не мой Ученик и вольны выбрать себе другого Мастера. Даю вам сутки на сборы. В течение этого времени постарайтесь не попадаться мне на глаза. Вам всё ясно?
Я кивнул, ибо не ответить никак было чревато, а дара речи я лишился.
— Не смею вас задерживать, сэр, — Мастер учтиво поклонился, давая понять, что разговор наш окончен. Навсегда.
Уже за дверью я всё понял. Я всё понял и, чтобы не взвыть от стыда и ужаса, заткнул себе рот подушкой, которую так и продолжал держать в руках…
Произошло то, чего я боялся больше всего на свете. Заданный Мастером «конкретный вопрос» насчёт моего необычного местопребывания был не более чем риторическим. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы, обнаружив в своей постели взрослого зарёванного парня, страстно обнимающего твою подушку, сделать некоторые выводы. Насколько они далеки от истины — это уже детали. В любом случае они далеки от неё не настолько, чтобы Мастер не мог счесть себя оскорблённым. Наш договор предписывает обеим сторонам сугубо деловые отношения. И Мастеру, это совершенно очевидно, неприятна любая привязанность — какого бы оттенка она ни была…
Конечно, он и раньше о чём-то догадывался, у меня же всё на физиономии написано — никакой легилименции не надо, но нынешняя демонстрация стала последней каплей… Я идиот. Я сломал свою жизнь собственными руками. Потому что другой Мастер мне не нужен. Мне нужен только он, Северус Снейп — лучший из лучших, которого прочие алхимики насмешливо, но с чёрной завистью в душе называют вторым Фламелем. Тот единственный, кто всё-таки сумел зажечь в моей душе любовь к ненавистному прежде зельеварению… и не только к нему, вот в чём беда.
Действительно, я уже давно не могу ответить на вопрос, почему я согласился на добровольное заточение в подземельях Хогвартса и тяжкий труд без выходных и каникул. Я напрягаю все свои силы, чтобы постичь тайны искусства? Или ради того, чтобы хоть изредка увидеть мимолётный блеск одобрения в строгих глазах Мастера?.. И смогу ли я продолжать гробить свою молодость в лаборатории без надежды на эту скупую награду?
«Не смогу… я не смогу… всё пропало…»
Я вошёл в свою спальню — ох, как же тут было холодно! — и рухнул на стул. Сутки на сборы… надо бы поторопиться и убраться пораньше, чтобы порадовать Мастера напоследок… Это было моё любимое развлечение — выполнять его задания досрочно. Я всегда так веселился, наблюдая за ним, когда он, велев мне навести порядок на полках в кладовой, и сочтя работу трудновыполнимой, со вздохом шёл помогать и останавливался в замешательстве перед идеальными рядами склянок и флаконов… И кто теперь будет устраивать Мастеру эти маленькие сюрпризы?..
И кто — эта мысль пронзила меня как удар кинжала — кто теперь возьмёт его за руку, когда он, будет звать меня, изнемогая от болезни? Или его гнев и отвращение так велики, что действительно способны изгнать моё имя даже из его памяти?..
Но если — а эта мысль заставила меня вскочить со стула — если моя привязанность была ему отвратительна, тогда зачем он обнял меня на прощанье, и откуда взялись боль и страх в его глазах?
Нет, тут что-то не так… И я должен выяснить — что именно. Да, я трус, я ужасный трус, но иногда даже такие, как я, бывают способны на смелые поступки. Если нас хорошенько загнать в угол… а я даже не в угол загнан, я повис над пропастью и мне нечего терять… Так вперёд, храбрый Невилл Лонгботтом, спеши навстречу своей судьбе, какой бы она ни была!
Перед дверью злополучной спальни я напомнил себе, что больше всего на свете Мастер ненавидит трусость. Посему я постарался расправить спину, задрал подбородок и, толкнув незапертую дверь, гордо шагнул в комнату, едва освещённую парой оплывающих свечек.
Мастер сидел у стола в какой-то странной позе: будто бы он в приступе внезапного головокружения упал на стул и не имел сил, чтобы усесться удобнее. Страх вышибло из меня вместе с воздухом. Я не помню — закричал я или нет, бросаясь к неподвижной тёмной фигуре…
Я осторожно приподнял тяжело поникшую голову… Пустой остановившийся взгляд, сжатые губы, страдание застыло в каждой чёрточке тонкого лица…
— Мастер… о, Небо, что с вами?! Мастер!.. Вы слышите меня?..
Он слышал меня. Он чувствовал, как мои перепуганные руки гладят его волосы, но не отстранился. Он поймал мой взгляд, и тотчас чёрные ресницы сомкнулись, бросив на бескровное лицо длинные тени.
— Я знал, что на Хогвартс нападали, — прошептал он, судорожно сглотнув, — что среди вас есть жертвы…
Тяжёлый, словно через боль, вдох — один, второй… Я торопливо расстёгиваю его высокий воротник и несколько пуговиц на груди. Левую ключицу пересекает багровая полоса полузажившего шрама. Моё сердце обрывается.
— Ты ранен!.. Ты…
Он перехватывает мою руку, прося выслушать до конца.
— Я же не знал… я не знал, кто из вас погиб, — шепчет он, борясь со сбивающимся дыханием, — я спешил… я должен был выяснить… Может быть, только поэтому я … смог вырваться, остался в живых… Другие ещё не знают… я сразу побежал сюда… но…
Его душат сухие рыдания, а у меня немеют пальцы. Не надо, родной мой, молчи, я всё понял… Ты вошёл в наши комнаты, а здесь холодно и пусто. Ты бросился в мою спальню — но меня нет и там, и нет уже давно. И ты подумал, что…
— Ох, Боже милосердный! — я так хочу обнять его, но боюсь: кто знает, сколько ещё ран на его теле… Я сжимаю ладонями его голову и целую чёрные спутанные волосы, и горечь осеннего леса охватывает меня.
— Всё прошло, родной мой, теперь всё хорошо, — бормочу я, чувствуя как его виски начинают наливаться жаром. Он вспыхивает мгновенно, как сухой хворост, ещё минуту назад — ничего, а сейчас — алые рваные пятна на скулах, пересохший рот и неудержимый мучительный озноб… И взгляд, беспомощно гаснущий в бездне беспамятства…
— Не уходи… не уходи никогда… если ты уйдёшь…
Изнутри меня начинает щекотать смех: «если ты уйдёшь», надо же было такое ляпнуть, ладно, он сейчас не в себе… Но по моим щекам бегут слёзы жалости и нежности. Я раздеваю моего Мастера очень бережно, с горячей болью в сердце замечая всё новые раны на его исхудавшем теле, горькие раны осени, будь она проклята во веки веков… Но руки мои дрожат потому, что я понимаю: тяжелее всего он был ранен здесь, сейчас…
Я всё сделал правильно — разумеется, с моим-то опытом! Жар мне удалось победить и облегчить боль от ран, но теперь я склоняюсь над постелью Мастера в недоумении и страхе. Он бледен, как полотно, и дрожит под двумя одеялами, он больше не ищет мою руку и не зовёт меня, тонкие пальцы в отчаянии комкают простыню.
— У меня был сын, — вдруг произносит он чуть слышно, — единственный… Он плакал… просил остаться, но я ушёл… и потерял его…
И мне всё становится ясно. Осень, проклятая осень и холод брошенного дома не отпустят его. Умирающие леса забирают его у меня, забирают себе, зовут в свои желтые сумерки без капли тепла. Он уже не может вернуться, он уже заплутал среди бесконечных кривых тропинок, меж голых мокрых ветвей, затянутых мёртвой паутиной…
— Только вместе, — шепчу я. Одежда летит на пол. Пусть осень заберёт нас обоих. Тогда я смогу согреть его и по ту сторону, я видел во сне, как…
Он весь ужасно холодный, от макушки до ступней, и я жалею, что не могу быть со всех сторон сразу. Я осторожно прижимаю его к своей груди и глажу по спине, по плечам, стараюсь согреть своим дыханием. Я пытаюсь заглянуть в его глаза… Веки полуопущены, и под ними — бездонная чернота боли и одиночества. И я бросаюсь в эту бездну очертя голову. Я же знаю… я знаю, что в стылом покое умирающего дома есть уголок, где всё ещё бьётся маленький сгусток света, брошенный младенец, уставший плакать маленький подкидыш… Ты думаешь, что ты никому не нужен? О, как же ты ошибаешься! Ведь ты — единственный!
The End
Посмотреть сневилл-картинку (и при желании узнать немного о данной АУ) можно здесь:
Vova
