Когда ты войдешь в землю, которую дает тебе Господь Бог твой, тогда не научись делать мерзости, какие делали народы сии: не должен находиться у тебя проводящий сына своего или дочь свою чрез огонь, прорицатель, гадатель, ворожея, чародей, обаятель, вызывающий духов, волшебник и вопрошающий мертвых; ибо мерзок пред Господом всякий, делающий это.
(Второзаконие 18:9-12)
Когда на горизонте вырисовываются обвалившиеся башни полуразрушенного замка, Ансельм испытывает непреодолимое желание развернуться и отправиться обратно, но брат Дунстан хватает его за руку и тащит за собой. Густые брови брата Дунстана сурово нахмурены, и видно, что не радует его ни наполненный пчелиным гудением июльский день, ни прохладный ветерок с огромного озера, раскинувшегося у подножия развалин, как не радовали его никогда нежный овечий сыр и добрый эль, и заливистый девичий смех, и золотые кленовые листья — словом, все то, что так любил брат Ансельм. Плоть слаба, а обильная, рыхлая, мягкая плоть Ансельма слаба вдвойне, наделяя его таким неуместным для монаха благодушием, из-за которого погрязший в грехе мир кажется ему невыносимо прекрасным, а вера, хоть и вполне искренняя, лишена того яростного огня, который пылает в глубоко запавших глазах брата Дунстана. Именно она сейчас заставляет его идти вперед, преодолевая страшное сопротивление и таща за собой спотыкающегося брата Ансельма. Дунстан шепчет молитвы побелевшими губами, и Ансельм пытается последовать его примеру, но латинские слова не идут ему на ум, и вспоминается ему лишь совершенно не подходящее к случаю angelico salutatio. «Ave, Maria, gratia plena; Dominus tecum: benedicta tu in mulieribus», дрожащим голосом заводит Ансельм свою любимую молитву, когда желание вырваться от брата Дунстана и убежать вдруг достигает предела, становится нестерпимым и затем резко исчезает.
— Дьявольское наваждение, — хрипит Дунстан, глядя на замок, представший перед изумленными взорами бенедиктинцев во всей красе. Куда делись разруха и хаос, плющ, увивающий разбитые стены, донжон, превратившийся в груду камней, глубокие трещины на фасаде? Нет, сейчас замок выглядит так, как будто был построен только вчера, и гордо вздымаются в небо его многочисленные башни.
Они подходят ближе и, нервно перекрестившись, стучат несколько раз в высокие ворота. Им приходится долго ждать, прежде чем ворота со скрипом открываются. На пороге стоит бледный, маленького роста человечек и смотрит на монахов ничего не выражающим взором.
— Pax vobiscum, — несмело говорит брат Ансельм и застенчиво улыбается. — Мы, бедные монахи ордена святого Бенедикта, смиренно просим приюта в этом гостеприимном замке.
Привратник чуть сгибает спину в некотором подобии поклона и жестом приглашает последовать за ним. Они входят в огромный холл, и перед ними сами собой раскрываются узорчатые резные двери. Зал залит тем же ярким солнечным светом, что и лужайка перед дверями замка, и брат Ансельм, открыв рот, смотрит вверх — туда, где в необъятной вышине теряется потолок… нет, не потолок даже, а светло-синее, как будто немного выгоревшее, июльское небо. Рядом брат Дунстан снова крестится и просит Господа укрепить его дух.
— Приветствую вас в Хогвартсе, — разносится по залу звучный мужской голос. От возвышения, где стоит огромный обеденный стол, к ним идет мужчина, наряженный в длинную ярко-алую рясу, и с мечом на поясе. Немного поодаль стоит высокая женщина в темном платье, внимательно разглядывающая новоприбывших.
— Мир вам, добрые люди, — отвечает брат Ансельм, не отводя изумленного взгляда от потолка.
— Садитесь, отдохните с дороги, — радушно предлагает мужчина. — Надеюсь, вы не откажетесь разделить с нами трапезу.
Он взмахивает небольшим деревянным жезлом, и огромный стол как по волшебству оказывается уставлен различными яствами. Брат Ансельм тихонько ахает, но брат Дунстан не выглядит удивленным.
— Дьявольское наваждение, — повторяет он.
— Мое имя — Годрик, а прозвище — Гриффиндор, — говорит мужчина, улыбаясь, отчего его уже немолодое лицо забавно сморщивается. — Ну же, не бойтесь, я не нарушу закон гостеприимства и не причиню вам зла.
— Я — брат Ансельм, а это — брат Дунстан, — представляется монах. — Воистину, чудеса творятся в вашем доме, добрый господин.
Годрик снова смеется, и взмахом жезла наливает в кубки ароматное золотистое вино. Перед тем, как приступить к трапезе, монахи вновь крестятся и бормочут короткую молитву; Годрик взирает на них с благожелательным недоумением.
— Что же привело вас в наши края? — внезапно спрашивает женщина. У нее тихий, маловыразительный голос, почти лишенный модуляций, и тусклые глаза, цвет которых неразличим за густыми ресницами.
— Мы шли, шли, — говорит Ансельм, намазывая нежным маслом краюшку теплого ржаного хлеба, — все время на север. И вот мы здесь.
— Мы пришли, — скрежещет брат Дунстан, резко выпрямляясь, — чтобы нести свет истинной веры в сердца заблудших, погрязших в грехе. Ибо сказано: ворожеи не оставляй в живых.
В зале воцаряется неловкое молчание, и брат Ансельм поспешно глотает полупрожеванный кусок хлеба — иначе будет слышно, как он работает челюстями.
— И вы что же, собираетесь убить нас? — саркастически спрашивает Годрик и как бы невзначай кладет ладонь на рукоять меча.
— Нет, мы хотим спасти ваши души от вечных мук, — с достоинством отвечает Дунстан.
— Вы знали о нас заранее, — говорит женщина все тем же безликим голосом, с утвердительной, а не вопросительной интонацией. — Вы смогли противиться моим чарам. По меньшей мере один из вас — не маггл.
— Кто? — удивляется Ансельм.
— Маггл, — повторяет женщина. — Так мы называем тех, кто не наделен даром волшебства.
— Вам лучше ответить на вопрос госпожи Ровены, — вкрадчиво говорит Годрик. — Она очень не любит, когда ее вопросы остаются без ответа.
Брат Ансельм чувствует, как по позвоночнику бежит холодок. До сего момента он и не подозревал о том, что именно этот диковинный замок и является их конечной целью, и чувствует обиду на брата Дунстана, который скрыл это от него.
— Моя мать, — медленно отвечает Дунстан. — Она была великой грешницей, посвятившей себя дьявольскому служению…
— Сквиб, — холодно говорит госпожа Ровена, и Ансельм не осмеливается спросить, что означает очередное незнакомое слово. — Как звали твою мать?
— Вилфрида. Вилфрида-травница из Йорвика.
Годрик и Ровена переглядываются.
— Итак, — говорит волшебник, — чего вы хотите от нас, братья?
— Объяснить, — шелестит брат Дунстан, — суть истинной веры, дабы освободить вас, пребывающих во мраке язычества.
— Объясни.
Отражается от стен зала гордая латынь, и обычно глухой голос брата Дунстана звенит и становится ясным и сильным. Брат Ансельм смотрит на своего спутника с восхищением — о, эта страсть, которой не дано ему, это неистовое усердие в служении Господу, это презрение к нуждам плоти — все то, что так отличает его от брата Дунстана, что заставляет его шептать во время вечерней молитвы: Господь Всемогущий, дай мне силы быть хоть на десятую часть таким же, как брат Дунстан.
— Ибо праведная вера заключается в том, что мы веруем и исповедуем нашего Господа Иисуса Христа Сыном Божиим, Богом и Человеком. Богом от Сути Отца, порожденным прежде всех веков; и Человеком, от естества матери Своей рожденным в должное время.
— Ибо как разумная душа и плоть есть один человек, так же Бог и Человек есть один Христос, Который пострадал ради нашего спасения, сошел в ад, воскрес из мертвых в третий день; Он вознесся на небеса, Он восседает одесную Отца, Бога Всемогущего, откуда Он придет судить живых и мертвых. При Его пришествии все люди вновь воскреснут телесно, и дадут отчет о своих деяниях. И творившие добро войдут в жизнь вечную. Совершавшие же зло идут в вечный огонь. Тот, кто искренне и твердо не верует в это, не может обрести спасения.
Брат Дунстан замолкает. Годрик сидит, склонив голову, и сосредоточенно разглядывает свои крупные сильные руки, лежащие на столешнице, а госпожа Ровена, которая застыла, не шевелясь, похожая на каменное изваяние, медленно размыкает губы:
— Чем докажешь? — коротко говорит она. И брат Ансельм понимает, что это ее окончательный ответ.
— Истинная вера не требует доказательств, — отвечает Дунстан.
— В таком случае, — Ровена усмехается и поднимает наконец на монахов глаза, — ваша вера — это вера глупцов. Не думаю, что готова отказаться от своего разума из страха перед мифическим Богом. Прощайте.
Она встает из-за стола и покидает зал. Ансельм смотрит ей вслед, провожая взглядом ее высокую тонкую фигуру в темном платье. Он не хочет себе в этом признаваться, но леди Ровена пугает его больше, чем меч Годрика; возможно, все дело в бесчеловечной холодности ее тихого голоса, а может, в глазах — очень светлых, очень спокойных и совершенно безжалостных.
— Господь призовет тебя к ответу в конце мира! — кричит Дунстан, но она не оборачивается. Зато Годрик, наконец, отрывается от изучения своих ладоней и тихо улыбается.
— Расскажи еще, — просит он. — О вашем Боге. Что совершил он доброго для людей, что должны они поклониться ему?
И брат Ансельм встает и говорит. Говорит он о Боге, которого знает он, и которого любит всем своим сердцем, таким же большим, как его живот; о Боге, сотворившем небо и землю, о Боге, по воле которого зреют виноградные гроздья и жужжат медоносные пчелы, о Боге, учившем любви и милосердию, о Боге, воскресшем на третий день, и другим это воскресение обещающем. Он говорит о чудесах, о том, как Господь наш Иисус ходил по воде, как посуху, как накормил он тысячи людей пятью хлебами и двумя рыбами, как воскресил он Лазаря, и как умер за людские грехи.
— Этот человек… Иисус, — медленно начинает Годрик. — Он ведь был одним из наших.
— О чем вы, господин? — удивляется Ансельм и вновь садится на лавку, утирая испарину, выступившую на лбу во время его пламенной речи.
— Он был волшебник, — поясняет Годрик. — Я даже могу примерно сказать, какие чары он использовал для того, чтобы, скажем, ходить по воде. Но меня изумляет рассказ твой, брат, о воскресении Лазаря. Неужто и вправду воскрес он?
— Истинно, истинно так, — горячо кивает Ансельм, а сухие губы Дунстана растягиваются в торжествующей улыбке.
— О! — тихо восклицает Годрик. — Воистину было велико могущество этого мага, и тем печальней смерть его и его безумие.
— Безумие? — переспрашивает Ансельм.
— Он возомнил себя Богом или сыном Божьим — впрочем, без разницы, — поясняет Годрик.
— Да как смеешь ты!.. — гремит брат Дунстан, вскакивая с места, но Годрик усмиряет его одним взглядом.
— Я слушал тебя, теперь позволь сказать мне, — говорит он спокойно. — Один из непреложных законов волшебства — мужчине открыты все пути, но лишь женщине дано петь над мертвым, чтобы он восстал. Лишь мать, дающая жизнь, может вновь собрать кости и покрыть их шкурой, и олень встанет и убежит в леса. Эта великая власть над жизнью и смертью, немногим женщинам данная, мужчине недоступна. Чтобы совершить такое чародейство, должен был он с самою смертью договор заключить, а смерть благоволит лишь к дочерям своим — к мужам же она сурова, и ужасную цену спрашивает с них…
Годрик замолчал, отрешенно глядя куда-то вдаль.
— Вы можете спросить об этом Хельгу, если не верите моим словам, вы найдете ее в саду. Она единственная из нас умеет говорить с землей, деревьями и мертвецами.
— Не насмехайся над нашей верой, колдун, — с ненавистью выплевывает Дунстан. — Твои языческие бредни — ничто перед могуществом истинного Бога, которому дана власть над всем сущим, живо оно или мертво, который милует уверовавших в него, но карает нещадно тех, кто от него отрекается.
— Неужели ты хочешь сказать, что могущество вашей веры зиждется на страхе? — изумленно спрашивает Годрик.
— На страхе перед Господом, ибо мы лишь покорные рабы его.
Дружелюбное лицо Годрика искажается от отвращения, когда он говорит, гордо подняв голову:
— В таком случае, ваша вера — это вера трусов. Не думаю, что готов отказаться от своей чести и назвать себя рабом. Слуга отведет вас к Хельге. Прощайте.
Вслед за бледным молчаливым слугой они выходят из замка, и он ведет их туда, где раскинулся прекрасный фруктовый сад. Под вишневым деревом сидит молодая светловолосая женщина; она взмахивает волшебной палочкой, такой же, как у Годрика, и что-то сосредоточенно шепчет, рисуя в воздухе быстро тающие странные орнаменты.
— Я приветствую вас, — говорит она мелодичным голосом, поднимаясь с земли. — Ровена сказала, что вы придете, братья. О, я так рада приветствовать в нашем замке сына Вилфриды и его друга!
Брат Дунстан, бледнея, отступает на шаг.
— Ты знаешь мою мать? — шепчет он. — Но это невозможно, она мертва уже многие годы.
— О, я старше, чем выгляжу, — Хельга улыбается, но тут же улыбка на ее миловидном лице сменяется печалью. — Вилфрида мертва? Скажи, что сталось с ней, друг?
— Я не друг тебе, ведьма, — говорит Дунстан. — Моя мать получила то, что причитается таким, как она. После того, как река не приняла в себя ее нечестивое тело, ее казнили добрые христиане города Йорвика.
Хельга выглядит потрясенной.
— Я… хорошо знала ее раньше. Она помогала роженицам разрешиться от бремени, и варила лечебные отвары из трав. Почему люди убили ее? Сколько лет было тебе тогда, брат? Верно, ты был мал и не мог защитить свою мать.
— Мне было пятнадцать, — в глазах Дунстана зажигается пугающий огонек и он начинает хохотать. Брат Ансельм пятится прочь от него — он впервые слышит, как смеется брат Дунстан, известный своей нелюбовью к бессмысленному веселью, и смех его воистину страшен.
— Ты думаешь, я хотел защитить ее, женщина? — скрипит его полубезумный голос. — Это я выдал ее, я стоял там, и смотрел, как толпа швыряет в нее камни. Это глупцы, судьи, оправдали ее, ссылаясь на Саксонский капитулярий, но я… Ибо говорится в книге Левит: "Мужчина ли или женщина, если будут они вызывать мертвых или волхвовать, да будут преданы смерти: камнями должно побить их, кровь их на них".
Звонкая пощечина обрывает его излияния.
— Убирайся с глаз моих, чудовище, — шипит Хельга. — Или, клянусь, я уничтожу тебя, как ты уничтожил чрево, тебя породившее.
— Моя мать была виновна! В идолопоклонстве, и в ворожбе, и в попрании заветов Господних. О, женщины, сосуд греха, орудие диавольское…
— В таком случае пойди, поговори с мужчиной, — с насмешкой говорит Хельга. — Его зовут Салазар, и он живет в подземельях. О, я уверена, вы найдете общий язык.
Брат Дунстан резко разворачивается и направляется обратно к замку, оставив ошеломленного, оглушенного, перепуганного Ансельма один на один с разъяренной ведьмой.
— Простите, — шепчет он. — Простите, госпожа.
— За что просишь прощения ты, толстяк? — спрашивает Хельга. — Или ты тоже убил свою мать?
— Нет! Нет! — испуганно вскрикивает монах. — Я… я никогда… я любил свою матушку… и братьев, и сестер. Я… клянусь, я не знал, что Дунстан…
— Так что же, — Хельга выглядит заинтересованной. — Ты не одобряешь, то, что совершил твой брат во Христе?
— Я… я не знаю.
— Не сказано ли в Евангелии, — продолжает Хельга, — «Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее»?
— Откуда знаешь ты?..
— Я и Салазар… мы бежали на север из-за таких, как брат Дунстан, — с горечью отвечает Хельга. — Я не могла этого не знать.
— Таких, как брат Дунстан, немного, — с жаром возражает Ансельм. — Хоть и сказано, что "не мир Я вам пришел принести, но меч", не значит это, что должны пролиться реки крови! Господь несет меч, выкованный не из железа, но из истины и света, чтобы уничтожить им все зло, что есть под солнцем! Вера наша — это вера жизни и милосердия, надежду, а не ужас дарующая; и не смерть мы ищем, но жизнь вечную.
— Мне нравишься ты, монах, и твои слова, — грустно улыбается Хельга. Внезапно она кажется дряхлой старухой, а светлые волосы ее становятся седыми. Брат Ансельм несколько раз моргает и встряхивает головой, и наваждение рассеивается — перед ним вновь стоит молодая женщина, чьи роскошные белокурые локоны отливают золотом в солнечном свете. — Но таких, как спутник твой, будет все больше и больше…
— Люди боятся, потому что не понимают, — возражает Ансельм. — Скажите им, что не желаете зла, примите Бога всем сердцем, и врата Царствия Небесного отворятся для вас.
Хельга качает головой.
— Твоя вера — это вера одержимых. Не думаю, что готова отказаться от своей мудрости, чтобы мир разделился на черное и белое, потеряв все краски. А теперь идем, монах, мы должны найти Салазара и Дунстана. Я в сердцах отослала его к последнему из нашей четверки, и боюсь, что может выйти беда.
Брат Дунстан лежит на каменном полу подземелья, нелепо раскинув длинные ноги и руки, и яростный огонь в его глазах навсегда потух. У человека, стоящего над телом и поигрывающего волшебной палочкой, резкие, неприятные черты лица и живой, насмешливый, жестокий взгляд.
— Боже всемилостивый, — всхлипывает Ансельм, когда Салазар ухмыляется и направляет на него свое чародейское оружие.
— Салазар, не надо! — коротко вскрикивает Хельга, но тут же осекается, потому что уже слишком поздно — зеленый луч заклятия как вертелом пронзает пухлый живот бенедиктинца. Брат Ансельм смотрит на свое брюхо с удивлением и медленно оседает на пол. За мгновение до смерти он думает о виноградных гроздьях, зреющих на полях за родным монастырем, и о теплом хлебе, который пекла когда-то его мать, и о журчании ручья, в котором он ловил рыбу, когда был мальчишкой, и еще о сотнях вещей, которым порой даже нет иного названия, кроме как — жизнь, и лишь о Боге он подумать не успевает — впрочем, для брата Ансельма жизнь и Бог всегда были едины.
А потом приходит мгновенная боль, и он обнаруживает себя все в том же подземелье, висящим в воздухе над собственным бездыханным телом. Салазар смеется. Хельга и подоспевший Годрик смотрят на него укоризненно, где-то поодаль стоит как всегда бесстрастная Ровена.
— Зачем ты это сделал? — спрашивает Годрик. — Ты нарушил закон гостеприимства и мое обещание!
— Я сделал то, что должен был сделать тот из вас, кто встретил их первым! — дерзко восклицает Салазар. — А ты, Годрик, впредь будешь осторожнее с обещаниями.
— Мы не можем убивать людей за то, что они исповедуют иную веру! — говорит Хельга.
— А разве магглы не так поступают с нами? Разве не готовы они в ослеплении своем убивать детей и женщин, устроив в честь своего лицемерного Бога человеческие гекатомбы? Уничтожить нас лишь за то, что мы знаем и можем больше?
— Они разные, Салазар! Как и волшебники, магглы все разные! Как можешь ты…
— Это неважно, — сухо говорит колдун. — Вы спрашивали меня, почему не хочу я учить тех, кто рожден в семьях обычных людей? Вот вам ответ. Они принесут сюда свою маггловскую заразу, свою проклятую веру, которая учит их ненависти, прикрываясь маской любви и всепрощения, которая делает рабами тех, кто должен править.
Салазар взмахивает палочкой, и лежащие на полу тела монахов вспыхивают ярким белым пламенем. Через секунду от них не остается даже пепла.
— Прощай, Салазар, — говорит молчавшая доселе Ровена.
— Прощай, Салазар, — эхом повторяют Хельга и Годрик.
— Прощайте, — хрипло отвечает он.
Четыре волшебника стоят молча, склонив головы, потом расходятся каждый в свою сторону. Ансельм — вернее, его душа, пытается идти следом за Хельгой, барахтаясь в воздухе, как ребенок, который только учится плавать, барахтается в воде.
— Госпожа! — зовет он. — Госпожа Хельга!
Женщина не слышит его. Ансельм чувствует, как его призрачное существо охватывает леденящий ужас. Неужели ни ада, ни рая нет, и его несчастная душа будет принуждена болтаться вот так до самого конца мира, страдая от невыносимого одиночества?
— Госпожа Хельга! — вновь кричит он, и на этот раз ведьма вздрагивает и останавливается. Она хмурится, затем несколько раз взмахивает волшебной палочкой.
— Брат Ансельм?! — удивляется она.
— Да! Да! Хвала Господу, ты можешь меня видеть!
— Конечно, я могу, — улыбается Хельга. — А вскоре смогут и остальные. Ты стал привидением, монах.
— Но почему? — Ансельм чуть не плачет. — Почему моя душа не отправилась туда, куда отправляются все души?
— У тебя остались незаконченные дела?
— Нет… не припомню.
— Но о чем ты думал перед смертью? — настаивает Хельга.
— Ни о чем таком… о хлебе… о ручьях... о пчелах.
— Вот тебе и ответ, брат Ансельм. Ты слишком любил жизнь, чтобы безропотно умереть.
— И… и что будет теперь?
— Я не знаю, — вздыхает Хельга. — Салазар совершил очень страшный, но, возможно, единственно верный поступок. Завтра на рассвете он покинет Хогвартс навсегда, отправившись в изгнание за свое преступление. А что до тебя, брат Ансельм, я предлагаю тебе остаться здесь.
— Здесь? Но… что я буду делать здесь, совсем один?
— Ты не будешь один, — Хельга неожиданно улыбается. — Наверное, ты не знал этого, но Хогвартс — школа. Школа для будущих волшебников. Осенью сюда придут дети.
Побеждающий наследует все, и буду ему Богом, и он будет Мне сыном.
Боязливых же и неверных, и скверных и убийц, и любодеев и чародеев, и идолослужителей и всех лжецов участь в озере, горящем огнем и серою. Это смерть вторая.
Vova
