Это случилось в ту роковую ночь, когда Ремус пришёл ко мне — ему нужно было кому-то выговориться. Тогда он потерял Сириуса, своего лучшего друга, и одиночество поглотило оборотня. Ему важно было знать, что на свете ещё оставались люди, для которых он был небезразличен, те, которые беспокоились за него. Поэтому он пришёл ко мне. Он знал, что может рассчитывать на меня в любой ситуации.
Мы с ним сидели в гостиной и пили кофе. Он открыл мне своё сердце, вспоминал Хогвартс, последующие годы, ту ночь на Хэллоуин, когда убили тех, кто так много для него значил, свою жизнь после этого, встречу с Гарри и новые поиски Сириуса, радость от воссоединения семьи и надежду, которую они тогда обрели. И, наконец, он говорил о том, как чувствует себя сейчас, когда Сириус снова ушёл, но, на этот раз, навсегда.
Я и так всё это знала, однако позволяла ему говорить. У него было очень тяжело на душе, и ему нужно было выговориться. Воспоминания о близких людях были так нежны и светлы, как и мучительны.
Я внимательно слушала его, не перебивая. И он был мне за это благодарен, он не нуждался в словах поддержки, ему просто нужен был молчаливый собеседник, который бы хорошо его понимал.
Наконец, он тяжело вздохнул и замолчал. Наступила моя очередь говорить.
А у меня было, что сказать ему. Точнее, я собиралась выдать ему один свой секрет, который уже очень давно оберегала ото всех. Какая-то часть меня противилась этому, полагая, что сейчас было не самое подходящее время для подобных откровений, другая же, наоборот, кричала, что лучшего времени мне не найти, а вот третья мыслила философски. Она говорила, что нет такого понятия, как своевременность, и нужно пользоваться любой предоставляемой возможностью.
И я не упустила момент. Я начала с того, что сказала ему, что всегда была его другом, и что сейчас я очень беспокоюсь о нём. Он и так знал это, но, услышав это из моих уст, нежно улыбнулся. Меня вдохновила его улыбка. Она всегда меня приободряла, потому что я знала, что если Ремус улыбается, значит, надежда ещё не потеряна.
Потом я села рядом с ним и положила руку ему на плечо. Он не пытался отодвинуться, моё прикосновение успокаивало его. Я знала, что так оно и будет. Как знала и то, что он не подпускал людей слишком близко к себе, но даже ему нужно было, чтобы его обнимали.
И тогда я выдала свой секрет.
И пролила кофе.
Но он даже не заметил этого.
Он не заметил, как тёплая коричневая жидкость медленно окрасила его порванную мантию, пропитала брюки и стекла в ботинки. Он просто смотрел на меня, его глаза светло-коричневого оттенка пристально вглядывались мои. В тот момент мне показалось, что сердце замерло у меня в груди.
А потом он ответил.
“Ты не можешь любить меня”.
Честно говоря, я вначале решила, что он шутит.
А потом он заговорил. На меня посыпались извинения, оправдания, объяснения… нудный поток слов, в который я быстро перестала вслушиваться, уже не улавливая логики. Я не хотела ни знать её, ни понимать.
Решив, что высказал мне свою точку зрения, Ремус ушёл. А я была настолько сбита с толку, что даже не была уверена, попрощался ли он.
Настал мой черёд искать молчаливого слушателя. И я отправилась к Молли. Я сидела у неё за чашкой ароматного чая и силилась вспомнить, что говорил мне Ремус. Я надеялась, что Молли поможет мне понять его. Но она не смогла. До сих пор не могу определить, был ли он виноват в том, что говорил ерунду, или это всё-таки моя вина, что не смогла его понять. Но в любом случае это ничего не меняло.
Я поблагодарила Молли за компанию. Но, может быть, я действительно не любила Ремуса? Разговор с ней так и не прояснил ситуацию, и поэтому, уходя из Норы, я не чувствовала ни малейшего облегчения. Ночь была прекрасной, и я не могла вернуться домой и вновь увидеть на полу пятна от пролитого кофе. Их цвет слишком напоминал мне оттенок его глаз, а я не могла позволить себе думать о нём.
И тогда я решила пойти прогуляться в ближайший парк. Я шла по мощёной дорожке, окружённой клумбами с цветами, которые едва можно было различить под тусклым светом фонарей.
По пути домой я забежала в один из круглосуточных супермаркетов и купила пачку сигарет. В то время это представлялось неплохой идеей.
Никто и по сей день не знает, что я курю. Меня и так все ругают за то, что я почти ничего не ем, избегаю встреч с друзьями и знакомыми и безвылазно сижу, запершись в своей комнате. Не нужно рассказывать мне о том, что никотин — это яд. Я курю только в одиночестве, и когда я затягиваюсь, перед мысленным взором вновь встаёт образ Ремуса. Как сейчас.
“Ты не можешь любить меня”.
Я ненавижу то, как именно он это сказал, будто это была правда.
“Ты не можешь любить меня”.
Но он не смог убедить меня в этом, не знаю, убеждал ли он в этом кого-нибудь ещё?
“Ты не можешь любить меня”.
Я со злостью бросаю вазу в стену, и она разбивается на мелкие осколки. А я смотрю на них, но не испытываю желания исправлять что-либо.
Мои руки немного дрожат. Я надеваю мантию и, опустившись в кресло, снова закуриваю.
Конечно, это не помогает. Как, чёрт побери, может помочь небольшое количество табака, завёрнутое в бумагу? Какую поддержку он может обеспечить, когда он исчезнет уже через десять минут, стоит мне закурить? У него нет души, нет понимания. Он не в состоянии остановить слёзы, что текут по моему лицу. Но, как бы то ни было, я закуриваю и вдыхаю его горьковатый дым. И пока я могу заглушить рыдания сигаретой, пока не прячу лицо в ладонях, могу концентрироваться на кончике горящей сигареты и не шептать его имя, я не плачу.
По крайней мере, я стараюсь убедить в этом себя. Потому что я не хочу плакать. Не хочу плакать о нём.
Vova
