— У меня нет никаких идей, просто их нет, понимаешь? — Джордж растопыривает пальцы левой руки (они у него так интересно гнутся) и хлопает ладонью по подоконнику.
Отчего-то он раздражен, слишком нервный. Слишком? Да Джордж вообще редко бывает даже просто нервным, не говоря уже о «слишком».
Пальцы его правой руки теребят волосы, захватывают в тугой пучок и дергают вверх. Я знаю, если его руки ведут себя чересчур активно — Джордж нервничает, и сейчас, конкретно в этот момент — слишком. Но я не могу понять, чем вызвано его недовольство. Может, кто-то разозлил его?
— Джордж, в чем дело?
Этот вопрос... Как же я не люблю этот вопрос — он такой формальный. И, разумеется, Джордж отвечает на него такой же ничего не значащей и пустой фразой:
— Ни в чем.
Но нет, мы никогда не растрачиваем своих слов впустую, каждый вопрос требует ответа, если мы разговариваем друг с другом. И Джордж сам всегда рассказывает, что его тревожит или бесит. А сейчас его ответ подразумевает следующую мою реплику, которую я тоже терпеть не могу.
Я молчу, потому что, если скажу это, сам себе опротивею.
«Я же вижу, что что-то не так».
Ох, ты ж блин, зачем я проговорил это мысленно?!
Честно, я в растерянности: мы с Джорджем скатились до самых гнусных фраз, и да, меня это волнует. Потому что это точно что-то значит, и, чувствует моя задница, — ничего хорошего.
Неловкие паузы, заминки, запинки — не для нас, мы не подбираем правильных слов, мы просто говорим, наши языки что-то мелят, часто полнейший абсурд. Но чтобы пасть до банальностей, чтобы в общении с Джорджем!
И вот теперь мне кажется, что любая моя фраза будет стремной.
А молчание затягивается, оно становится не-лов-ким, мне это не нравится, и я без слов обнимаю Джорджа и кладу голову на его плечо. Он напрягается, так ощутимо, что мне хочется отпустить его и отойти, а еще лучше — выйти из комнаты. Обычно он не напрягается, а, наоборот, расслабляется, становится мягким и податливым.
Он скашивает на меня глаза, но не поворачивается. Почему?
По-моему, я невозможно зациклен на нем. Это уже превращается в пунктик. Я пытаюсь придать какой-то тайный смысл его жестам, взглядам и словам, что-то угадываю, ищу подтекст, накручиваю себя. А ведь на самом деле, возможно, ничего и нет.
Эй, Фред, кажется, вся загвоздка в тебе, сначала разберись с самим собой.
Усмехаюсь и прикрываю глаза — идиот, действительно, глупости какие-то лезут в голову. Прижимаюсь к Джорджу плотнее, а он вдруг вырывается из моих объятий и буквально отскакивает от окна, а я, совершенно не ожидая подобной реакции, падаю вперед и едва успеваю вцепиться в края подоконника, чтобы не впечататься лицом и не разбить стекло.
Обидно. Чертовски обидно, до гневных слез, до желания подбежать к нему и ударить, со всей силы, кулаком, а потом повалить его на пол, сесть сверху и наносить удар за ударом. Это же предательство, он оттолкнул меня, отнял опору, отнял у меня себя.
Не хочу оборачиваться, смотреть на него. Не хочу и не буду. Останусь тут — стоять, хоть до вечера, хоть до утра, но ни за что не повернусь к нему, и он не увидит вопроса и удивления в моих глазах, не увидит досады и горечи. Не покажу ему.
— Пойду прогуляюсь.
Иди.
Его шаги мимо, из комнаты, за дверь, вниз по лестнице, торопливые — он сбегает. Шаги затихают, а я продолжаю стоять у окна. Пальцы ломит, в горле застряло что-то горячее и колючее, глазам больно, будто мне в них плеснули кислоту, и из-за нее ничего не видно. Оконная рама двоится, я зажмуриваюсь.
* * *
— Фред?
— Что?
— Я влюбился.
В любой другой раз я бы непременно вскочил с постели, подошел бы к нему, толкнул в плечо и, лукаво улыбаясь, спросил: «Кто эта счастливица?»
Но сейчас, после целого дня, в течение которого он виртуозно избегал меня, а заговорить решил лишь под вечер, когда я уже почти сплю...
— Ммм. И поэтому ты ведешь себя как придурок, срываешься на мне. Я причем?
А он, будто не слушает меня, не улавливает в моем голосе укоряющих интонаций.
— Что такое любовь? — спрашивает он задумчиво. — Что испытываешь, когда любишь?
— Я должен ответить, да? Честно, Джордж, понятия не имею. Наверное, когда любишь... Нет, я не могу сказать, ведь похоть и любовь это разные вещи.
— Ты так считаешь? — похоже, я только что открыл Джорджу Америку, он удивлен и озабочен.
— Конечно, — уверенно говорю я. — Ну, например, я люблю тебя...
— Думаешь, это удачный пример?
— Нормальный. Так вот, я люблю тебя, Джордж, и...
— Можно без «и»?
— Что?
— Ничего. Продолжай.
— Любовь разная, конечно, но одинаково то, что любимого всегда хочется видеть рядом с собой, и необязательно о чем-то с ним разговаривать, хотя и это очень важно, понятное дело, но с тем, кого любишь, и просто молчать приятно. Главное, чтобы он рядом был. И еще, допустим, какое-нибудь важное событие случилось у тебя, и в первую очередь хочется поделиться этим со своим любимым человеком.
— Ты говоришь не о любви, Фред, а о дружбе. Ну, или о братской любви. А как же... ведь... в общем, там поцелуи и все прочее?
— Не знаю, мне никого не хочется целовать. Я имею в виду, по-взрослому, с языком и... ты понял, — мне даже представить сложно, что мой язык будет в чьем-то рту.
Почему-то это кажется мне противным. Фу! Пока я ни с кем не целовался и не планирую. Я видел, как мальчишки обжимаются с девчонками, и девчонки при этом ведут себя странно: эти их ужимки, глупые смешки. Не, определенно, тратить время на подобную чепуху — только не я.
А вот Джордж влюбился, и я ему искренне сочувствую, ему столько всего придется пережить: свидания, прогулки за ручку, томные взгляды, намеки, цветы, конфеты, поцелуи по углам школы, а если Филч поймает, оба огребут по полной программе.
Девчонок прикольно разыгрывать, пугать их всякими штуками. Почему-то они все, как одна, дико боятся мышей, и это очень здорово, потому что трансфигурировать мышей у меня получается лучше всего.
Девчонок можно дергать за волосы и задирать им мантии, а когда они, возмущенно вереща, оглядываются, я оглядываюсь вместе с ними, изображая чистейшую невинность на лице.
Также можно подменять их косметические средства на какие-нибудь веселые препараты. Например, тушь для ресниц заменить на зелье, способствующее выпадению этих самых ресниц или наоборот — стремительному росту, так, что ресницы за пять минут опускаются до подбородка.
Или заколдовать зеркальце, чтобы оно вместо их отражения показывало безобразного мутанта с косыми глазами и кривым ртом.
Но целоваться с девчонками — меня это не привлекает, абсолютно.
Откровенно говоря, меня возбуждают взрослые ведьмы: от двадцати лет и старше. Они опытные и знают, что и как делать. Я так думаю. На самом деле, у меня еще ни с кем не было, но судя по колдографиям в журналах, они точно знают, как доставить удовольствие мужчине.
Ладно, мое любопытство явно выиграло, придется все-таки спросить, иначе я не смогу уснуть сегодня.
— И в кого же ты влюбился?
— Не знаю, — Джордж тяжело вздыхает и ворочается в постели.
— Не знаешь? — я усмехаюсь, приподнимаюсь на локте и пытаюсь разглядеть его лицо, но в спальне так темно, что мне еле видно даже его силуэт.
— Как выяснилось, скорее всего, это похоть, а не любовь, — обиженно протягивает Джордж.
Ох, прости братишка, что разрушил твои иллюзии.
— Сложно отличить любовь от похоти, — бормочет он.
— Хм, неужели сложнее, чем отличить меня от тебя? Любовь и похоть все-таки не близнецы, — я прикалываюсь, но Джорджа не трогают мои слова, он не отвечает, и больше ничего не говорит.
А через несколько минут я слышу его сонное посапывание.
Отлично! Мне вот спать теперь совершенно не хочется.
Спасибо, о, мой любезный брат!
* * *
— Фред?
— М?
— Это мальчик.
Мое перо зависает над пергаментом с контрольной работой по Истории Магии.
— Мальчик? Думаешь, какой-то мальчишка основал «Орден Золотой Зари»*? — я поворачиваю к нему голову и вопросительно приподнимаю брови.
Вот уже двадцать минут с лишним я никак не могу вспомнить имени главаря ордена. Я почти уверен, что Бинс нам об этом не рассказывал, а вопросы в контрольной — подлая подстава.
— Я хочу мальчика, — говорит он едва слышно, отводя глаза в сторону.
— Не рановато, не? Или у вас все настолько серьезно? И вообще, ты со своей возлюбленной уже говорил на эту тему? Может, она девочку хочет, — я улыбаюсь и придвигаюсь ближе, тычу его пальцем под ребра.
— Фред! — шепчет он надрывно. — Я влюбился в мальчика!
В ужасе я распахиваю глаза и зажимаю рот ладонью. Перо шмякается на пергамент, делая кошмарнейшую жирную кляксу.
Мне же обязательно нужно что-то ему сказать, верно? В противном случае он заплачет, точно заплачет, потому что его лицо болезненно кривится, а взгляд полон страдания и отчаяния.
Зачем он мне это сказал?! Мерлин, сделай меня глухим, оторвите мне кто-нибудь уши!
Джордж тянет руку.
— Да, мистер Уизли? Вы закончили?
— Нет, профессор. Можно выйти? Мне нехорошо.
У него, и правда, нездоровый вид: лицо белое, подбородок трясется, и губы дрожат. Я кладу руку на его запястье и осторожно сжимаю, пытаясь побороть панику, которая сдавливает мне горло.
— Да, мистер Уизли, можете выйти, но свою работу пока положите на мой стол.
Джордж резко поднимается из-за парты, хватает свой пергамент и, наклонившись вперед, бросает его на преподавательский стол, разворачивается и широкими шагами направляется к двери.
Я достаю из кармана мантии Блевательный Батончик, рву обертку и откусываю лиловую половину.
— Сэр, мне тоже плохо, — срывающимся голосом говорю я, демонстрируя свое паршивое состояние.
Профессор Бинс брезгливо морщится и машет рукой, мол, вали отсюда скорее. По классу проносятся смешки вперемешку с возмущенными возгласами, мне плевать.
Выбежав из класса, быстро засовываю в рот оранжевую половину конфеты, глотаю ее, практически не разжевывая, и мчусь по коридору, на бегу вытирая губы и очищая заклинанием одежду.
* * *
Вероятно, он думает, что хорошо спрятался, но я всегда чувствую его присутствие.
— Джордж, выходи! — зову я, пересекая уборную.
Открываю все кабинки подряд, его нигде нет, но он точно здесь, и вряд ли превратился в невидимку. Тяну на себя очередную дверцу. О, я же говорил, не особо он и прятался, оказывается.
Джордж сидит на крышке унитаза, на корточках, прижимая к груди школьную сумку, и положив голову на колени. Он поднимает на меня глаза и тут же опускает их, закрывает лицо ладонями и подбирается еще больше, стараясь вжаться в бачок унитаза. Блин, и не противно ему?
— Фред, пожалуйста, выйди, — глухо просит он.
Я захожу внутрь и, прикрыв дверь, подхожу к нему вплотную, провожу ладонью по его волосам, он вздрагивает.
— Фред, выйди! — повторяет он уже громче, требовательно. — И не трогай меня, — он дергается, смахивая мою руку.
— Значит, это была не шутка? Просто я подумал, вдруг ты разыгрываешь меня...
— Будь добр, нарисуй тишину и уйди. Твоя реакция отлично показала мне, как ты относишься к... — он судорожно вздыхает и договаривает: — как ты относишься к голубой любви.
Мне очень хочется расхохотаться, но, если я это сделаю, он проклянет меня, определенно.
— Джордж, прости, конечно, но для меня это было неожиданно, я испытал нечто похожее на шок. Думаю, ты то же самое испытал бы, скажи я, что влюбился в парня. Но не нужно так переживать, Джордж, меня ты можешь не стесняться, ты же знаешь, я никогда не брошу тебя в дерьме.
— Хочешь сказать, что я в дерьме? — с вызовом спрашивает он, но смотреть на меня не решается, продолжая разговаривать сквозь ладони.
— Ну... Как бы однополые отношения считаются чем-то... — вот черт, я мямлю как самое распоследнее чмо.
Наверное, он меня сейчас так ненавидииит, да я бы сам себе расквасил, на фиг, лицо.
— Джордж, извини. Просто я в ауте, блин, мне муторно и вообще... Что делать-то? Он — этот твой мальчик — в курсе того, что ты его любишь?
Джордж отрицательно мотает головой.
— Фух. И... — что сказать?
Я топчусь на месте, раскачиваюсь из стороны в сторону, похлопываю ладонями по своим бедрам и совершенно не представляю, что мне ему сказать. Как мне успокоить своего брата?!
— Может, ты ошибся? — сейчас он точно меня ударит.
Джордж убирает руки от лица, опускает ноги на пол и садится нормально.
— Нет, Фред, я не ошибся, — убитым голосом говорит он.
Такое чувство, словно его приговорили к смертной казни, он совершенно подавлен, впрочем, вполне объяснимо — понять, что ты гей, это писец. Мне жаль Джорджа, мне его так жаль, что хочется плакать, нет — рыдать, рвать волосы и биться головой о стену.
Мы молчим. По крайней мере, он уже не прогоняет меня. Я стараюсь свыкнуться с мыслью о том, что мой родной брат, мой любимый братишка, мой Джорджи, моя точная копия — такой другой, моя полная противоположность.
Какие вообще геи? Вероятно, они и думают иначе, не так, как нормальные пацаны. И вот что, что мне теперь делать?
Хочу обнять его, хочу и боюсь. Раньше я спокойно обнимал Джорджа, мы висли друг у друга на шее, шутливо целовались...
— Хочу серьгу в нос, — говорю я, лишь бы не слушать эту проклятую тишину, которую пробивает монотонное капание воды. — Давай проколем носы? У Билла же есть серьга, но я считаю, что прокалывать ухо — избито, лучше нос или губу. А еще можно повесить колечко на веко.
Джордж улыбается, пусть слабо и неохотно, но улыбается. Какое счастье! У меня получилось развеселить его.
— Ну, так что, будем прокалывать себе что-нибудь? — я легонько пинаю его ботинок. — Или, давай наколем какую-нибудь татуировку?
— Ты меня осуждаешь, да? — спрашивает Джордж, заглядывая мне в глаза.
— Нет, конечно! В принципе, я вообще не против голубых, они мне безразличны. Нет, кроме тебя, разумеется. Ты — нет, не безразличен, я люблю тебя, и твое признание ни на каплю не уменьшило моей любви, — что я несу?! Будто оправдываюсь, что-то доказываю.
Фред, замолкни!
— Фред, ты серьезно?
Джордж, не смотри так жалобно и умоляюще! Ты не должен винить себя, Джордж, прекрати эту казнь.
Я присаживаюсь на корточки напротив него, обвиваю руками его ноги и кладу подбородок ему на колени. Джордж шумно выдыхает — облегченно, благодарно — и запускает пальцы в мои волосы, начинает перебирать их, и я закрываю глаза, потому что это охренительно приятно.
* * *
— Фред?
— А?
— Это ты.
Откладываю на край стола свою безупречно выполненную работу — хрустальный графин, который я трансфигурировал из дятла, — и смотрю на то, что Джордж держит в руках.
— Нет, Джордж, это не я. Это непонятное нечто, которое, по идее, должно было стать графином.
Джордж, удивленно вскинув брови, косится на предмет в своей руке, выпускает его из пальцев и переводит взгляд на меня. Что-то такое есть в его глазах, отчего начинает покалывать кожу на щеках, как бывает, если меня грызут дурные предчувствия.
— Фред... — он еле шевелит внезапно пересохшими губами, стремительно бледнеет. — Мальчик, в которого я влюблен — это ты.
Моя рука непроизвольно дергается, будто ее скрутило судорогой, и из конца палочки высыпают желтые искры.
— Джордж, а обязательно делать признания именно на уроках?
Я поразительно спокоен, не считая того, что на поверхности стола остались выжженные крапинки от искр. Я подозрительно спокоен. Это защитная реакция. И вот теперь наступает второй ее этап: я начинаю хихикать, по-идиотски, до слез, и не могу остановиться.
— Мистер Уизли, в чем дело? — профессор МакГонагал «спалила» нас.
Я не вижу выражения лица Джорджа, потому что глаза застилает мутная пелена, но чувствую, что ему очень скверно. Как будто мне лучше!
Слышу, что профессор подходит к нам, порывисто вытираю глаза и изображаю, точнее, пытаюсь изобразить сосредоточенность.
— Мой дятел готов, — говорю осипшим голосом.
Профессор хмурится, берет мой графин в руки и критически его рассматривает. Потом ставит на стол и сдержанно произносит:
— Хорошо, мистер Уизли. Я начисляю пять баллов Гриффиндору. И, пожалуйста, прекратите дурачиться, — последнее она говорит по привычке, хотя прекрасно понимает, что бесполезно нам делать замечания.
Когда МакГонагал возвращается на свое место, я разворачиваюсь к Джорджу и просто смотрю на него, а в груди больно и остро, и смеяться уже не хочется, и не можется. Я разглядываю его лицо, всматриваюсь в каждую черточку, словно вижу его впервые. Отчасти так оно и есть.
Джордж беспомощно хлопает ресницами, и видно, что он хочет отвернуться, спрятать испуганные глаза, но у него не получается.
Мы смотрим друг на друга, и каждый из нас одинаково мучительно погибает, но по разным причинам.
* * *
Прохладные мерзкие капли стекают по лицу, короткая челка топорщится слипшимися влажными прядями. Я стою у зеркала и кривляюсь, опершись руками о раковину.
Мы с Джорджем больше не обмолвились ни словом. После окончания урока мы вышли из-за парты по разные стороны, и так и покинули класс, не подходя друг к другу. А после специально затерялись в толпе, раздельно.
Сейчас он, наверное, лежит в своей кровати и страдает, а у меня нет ни малейшего желания идти в гостиную, а в спальню — тем более. Я пытаюсь не думать, не анализировать то, что сказал Джордж.
Он влюблен. В меня! Нет, я не могу это принять. Мне страшно.
Зеркало что-то недовольно бормочет, я показываю ему язык, а следом — средний палец, гладкая поверхность становится похожа на смятую фольгу, и я уже не вижу своего отражения.
Опустившись на холодный пол, я начинаю раскачиваться взад-вперед. Безумие. Это неправильно. Но мы же никогда не признавали никаких правил. Но это — слишком неправильно. Джордж. Он мой брат, близнец, мы абсолютно идентичны друг другу — внешне. Он меня любит, хочет меня. Даже если это похоть, все равно ненормально.
Я практически смирился с тем, что Джордж интересуется мальчиками, хотя я и предположить не мог, что в действительности, объектом его влюбленности являюсь я сам. Но мы же братья!
Окей, взглянем на ситуацию с другого ракурса: допустим, мы не братья, чужие люди, однокурсники, может, друзья. Мы — близкие друзья. Как бы я воспринял новость о том, что в меня влюблен, например, Ли? Мне бы это польстило. Кошмар какой! Почему я так подумал?!
Я точно стал бы избегать его, сначала постарался бы свести общение до минимума, до ненавистных формальностей, а потом вообще прекратил бы с ним общаться. Это было бы жестоко, несомненно. Он бы терзался по моей вине. А кто заставлял его влюбляться в меня? И я не обязан отвечать взаимностью, но, если я продолжу, как ни в чем ни бывало, дружить с ним, получается, я дам ему ложную надежду. Этого делать тоже нельзя. Недопустимо. И как быть?
С Ли все ясно, то есть я не имею представления, что бы я делал. Но Джордж, мой родной Джордж...
Нужно с ним объясниться. И что я ему скажу?
«Прости, братишка, но нет, я не буду с тобой трахаться. И целоваться — тоже».
Мерлин! Теперь я его даже просто обнять не смогу. И мне не с кем посоветоваться, я один на один с этой гадкой проблемой. Джордж. Впервые я остался в одиночестве, это при живом-то брате!
Я должен с ним поговорить, неважно, пусть я не знаю, что сказать, я должен прийти к нему. Потому что сейчас именно я бросил его, а не наоборот, как хотелось бы думать мне.
* * *
Сообщив Полной Леди пароль, я захожу в гостиную и осматриваюсь в поисках Джорджа, вдруг он еще не спит. Не нахожу его рыжую голову среди немногочисленных студентов, и на мгновение на меня обрушивается облегчение, но это лишь обман, отсрочка, и мне придется подняться в спальню, а уж там я, безусловно, встречусь с ним.
Конечно, он здесь, за наглухо задернутым пологом. Подхожу к его кровати и, осторожно отодвинув край тяжелой плотной материи, заглядываю внутрь. Джордж неподвижно лежит, накрывшись одеялом с головой. Скорее всего, он не спит, и мне нельзя колебаться, откладывать разговор на утро, якобы боясь разбудить его.
Раздвинув края полога шире, я забираюсь на кровать и сажусь, подобрав под себя ноги. Некоторое время я смотрю на спину Джорджа, уламывая себя заговорить с ним.
Слов нет.
И Джордж, похоже, не собирается мне помогать. Уверен — он знает, что я здесь, чувствует, но он молчит, и я — тоже. Как же сложно сказать родному брату, что... не влюблен в него. Сложно отказать. Я ведь люблю его, сильно люблю, так, как никого другого. Он — самое дорогое, что есть у меня. Ему необходима моя поддержка, вместе мы справимся, мы сможем, мы всегда и все делаем вместе, и никогда — по отдельности. Если плохо ему, то и мне тоже плохо, и наоборот.
А ему сейчас очень плохо. И мне.
Братишка, хороший мой, не брошу тебя, нет.
Откинув одеяло, быстро ложусь рядом, прижимаюсь к его спине, крепко обнимаю и плотно смыкаю веки. Не дышу. И он не дышит. Его тело напряжено, он весь натянут как тетива. Кажется, все вокруг звенит, плывет, и я поднимаюсь вверх, к потолку, меня переворачивает, сердце бьется просто бешено, оно точно вот-вот разорвется.
Я умираю.
Джордж слабо шевелится, меня бросает обратно в кровать, и я открываю глаза. Он поворачивается ко мне, глаза его закрыты, а дыхание — прерывистое. Лицо заплакано, на щеках алые пятна, а ресницы мокрые и слипшиеся. Какой же он трогательный! Он плакал из-за меня. Джордж!
Я убираю волосы с его лба, он вздрагивает и распахивает глаза. Паника. Испуг. Затравленность. Сожаление.
Зачем, Джордж? Я по-прежнему не осуждаю тебя, не смею осуждать, и если в моей дурной голове промелькнула шальная мысль, будто мы стали немного дальше друг от друга, то я ошибся. Не стали. Никогда не станем. Только ближе, но не дальше.
Тяжело вздыхаю, мне больно смотреть на него. Он такой беззащитный, разбитый, полностью, он хочет сжаться до крохотного комочка, и я понимаю его, потому что хочу того же. Если мы когда-нибудь умрем, то умрем одновременно.
Приподнявшись, я склоняюсь над ним, беру его лицо в ладони, а он смотрит в мои глаза так, будто это глаза Смерти. Наклоняюсь ниже и целую его в щеку, потом в другую. Щеки Джорджа соленые от слез, и губы — тоже, а еще они горячие, мягкие и влажные. Я целую, касаясь губами его рта, снова и снова, бережно и почти воздушно.
Боже мой, я люблю его, люблю.
Наш поцелуй, один на двоих — нежный и чистый, без подтекста, без намеков, просто невероятно сладко и приятно вот так целовать своего брата, так, как никого другого я бы не смог и не захотел бы.
Джорджу нужно больше, но я не могу ему этого дать, и он не настаивает, и не попросит.
Не знаю, что будет дальше, но я рад, что теперь, как и прежде, между нами нет недомолвок. И я точно знаю, что Джордж уже не будет дергаться от моих прикосновений, не будет отводить глаза и заламывать пальцы (и пусть мне нравится, как они у него гнутся), он не будет выбегать из комнаты, оставляя меня стоять у окна и изнывать, терзаться догадками и предположениями.
Vova
