— Ты же говорил, что... — мама недоверчиво хмурит брови и нервно пробегает пальцами по волосам.
Рон машет на нее бутербродом, но настроение все равно портится.
А Гарри все нет. Его заберут только в пятницу — может быть, наверное, если он снова на письмо не ответит, если приехать захочет… А до пятницы еще жить и жить.
— Жить и жить, да, Короста? — но крыса молчит. Спит или умерла, а что ей еще остается? Рон и сам бы сдох от скуки, да только мама не даст. Рон лениво размышляет, проснется ли крыса, если ее слегка приложить о стенку. По всему выходит — нет.
Он со вздохом заваливается в кровать — кровать скрипит согласно, в унисон — и смотрит в окно.
В окне облака — какие-то на редкость неопределенные, расплывчатые, неторопливые, они как будто обволакивают Рона, не давая думать. Они такие расплывчатые, что Рону начинает казаться, что лето никогда не закончится и что Гарри никогда не приедет, и что он будет вечность пялиться в окно. Все это страшно глупо и просто страшно, а Рон ничего не может со всем этим поделать.
Скучно, скуу-учно, и Короста спит — почти не дышит, и близнецы в своих комнатах — тихо-тихо — как подменил кто, и облака по небу — ленивые, томные, мягкие. И время не течет — тянется, невыносимо медленно, невыносимо скучно. Мама уже не слушает рассказы про их с Гарри подвиги, то ли не верит, то ли просто расстраиваться не хочет — он же такой маленький, он же такой щупленький, Гарри то есть, в чем только героизм держится? А Рон? Ну, а что Рон, Рон — оболтус и вообще непонятно, как они с Квиррелом справились. И все это так четко написано на ее лице, так четко — до последней буковки, что Рон машет на нее бутербродом и цепляется, цепляется, из последних сил цепляется за ускользающие воспоминания. Но все равно ему вскоре начинает казаться, что он сам все выдумал, или что все было совсем-совсем не так. Хотя вообще-то, Рон не врал и почти не преувеличивал, и вообще-то, не все было так уж героично и весело, и однажды ночью Рон проснулся, обмочившись, — ему снилось, что его пытается убить Белая Королева — и долго смотрел в предрассветное дымчато-серое небо и пусто, пусто-пусто было в голове и ноги неприятно холодило.
— Ты умный, — улыбается Джинни незнакомой улыбкой. — И хитрый. Ты ведь перехитрил шахматы МакГонагалл?
И Рон раздувается от гордости. Джинни улыбается — мягко, как будто спугнуть боится, а Рон уверен, что она говорит ему все это только затем, чтобы он побольше рассказывал ей про Гарри. Ему нет до этого никакого дела, он и сам хочет рассказывать, и рассказывает — преувеличивая все больше и больше, громоздя нелепость на нелепость, ему самому смешно, но Джинни только слушает, раскрыв рот. И Рон представляет себе Гарри — щуплого, с острыми ресницами и хмурыми бровями, в растянутых штанах этого его кузена, а потом его же — в сверкающих доспехах. И все это до того нелепо и смешно, что он не может сдержаться, а вязкое болото, которое по недоразумению называется летом, колышется от его смеха и Рон уже вот-вот, ну вот почти почувствовал вкус жизни, но нет, мама зовет ужинать, и Рон снова занимается тем, что ждет Гарри. А зачем ждет — и сам не знает, наверное, просто чтобы убедиться, что ему не приснился весь прошедший год.
Рон лежит, и лежит, и лежит, и кажется ему, будто вечность уже прошла, и что он зарос мхом, как какой-нибудь когтистый ленивец. Рон бы тоже жил, как ленивец, будь у него соответствующие когти — отмахиваться от родственников, которые из лучших побуждений тормошат.
А Джинни бегает туда-сюда и стонет о том, что в углах паутина и кровати скрипят, а Гарри вот-вот приедет, что он скажет, что подумает, и она всех заражает своим настроением; и напрасно Джордж с Фредом пытаются всех убедить, что Гарри не такой, и что он вполне себе ничего и не станет кривить рож. А Рон сначала сопротивляется всеобщей истерии, потому что он ведь помнит тонкого мальчонку в штанах с пузырящимися коленками, но потом и он начинает нервничать, потому что за лето привык думать о другом Гарри — который герой и Избранный. Во всем, как всегда, виновата Джинни — и в панике, захлестнувшей дом, в том, что мама бегает по дому, как оглашенная, пытаясь навести на него лоск или хотя бы заставить детей прибраться в комнатах, в том, что Рон забыл, какой на самом деле Гарри и вообще во всем, ну, как обычно.
Рона хватают за плечи.
Рон пытается проморгаться и трет лицо так, будто надеется размазать по носу веснушки, но те держатся стойко, в отличие ото сна.
Рон приподнимается и видит над собой две идентичные головы. Он не вздрагивает даже — когда у тебя в братьях числятся Фред с Джорджем, привыкаешь и не к такому.
— Вставай, Ронникенс! — шепчет правая голова, судя по блеску в глазах — принадлежащая Джорджу.
— Давай уже, долговязый, ты что, не собираешься спасать своего героя? — шипит оставшаяся.
Рон распахивает глаза и поднимается, стукается о Фреда, отшвыривает от себя одеяло вместе с Коростой (та стукается о стенку и возмущенно пищит — надо же, проснулась!) и бежит одеваться.
А потом — кожаное сидение, замызганное лобовое стекло, и ветер, ветер — смеяться хочется.
Рон вспоминает, как еще вчера был готов продать душу за ветреный день, а всего-то и надо было — подняться повыше и не ждать Гарри, а самому к нему отправиться.
Ветер с силой бьет Рона по щекам, и Рон счастлив.
Новый учебный год — год с Гарри и приключениями — начинается прямо здесь, в пахнущем пометом летающем автомобиле.
До смешного нелепо начинается — как и вообще все то хорошее, что есть в жизни Рона.
Vova
