Sketches

Он, определенно, выкурил сегодня слишком много сигарет. Легкие неприятно жгло, а в живот словно поместили целлофановый пакет, наполненный воздухом. Пакет с тонкими стенками, слишком тонкими, казалось, он вот-вот лопнет, и весь этот ядовитый воздух заполнит внутренности. Во рту долго чувствовался горький сухой вкус сигаретного дыма, и даже мятные леденцы не способны были полностью перебить его.

Он ел конфеты, он их грыз, ожесточенно раскусывая зубами, и глотал острые сладкие и прохладные осколки, но противный вкус по-прежнему оставался. Его рука тянулась за новой сигаретой. Курить давно уже не хотелось, до тошноты не хотелось, но он закуривал очередную сигарету, делал пару неглубоких затяжек и тушил ее, безжалостно и остервенело, ломая пополам, вминал ее пальцами в дно пепельницы. И пальцы резко пахли никотином, этот отвратительный запах невозможно было смыть, запах окурков преследовал, он впитался в кожу, врос в нее своими желтыми дымчатыми корнями.

Впрочем, мерзки были не только запах и леденцы, весь мир был затянут густым вонючим дымом, ему так казалось. То, что на самом деле иллюзию дыма и серости создавала плотная повязка на его глазах, которая тоже, между прочим, покрывала не столько внешнее восприятие и взгляд, сколько его сознание, он забыл. Забыл давно, и создавалось впечатление, что так было всегда, всю жизнь он смотрел сквозь туманную поволоку на окружающие его вещи.

Его ничто не могло тронуть, ничто. И никто. Тот, кто задевал его отмершую душу... Он старался не думать о том, кто... Нет, никто. Просто не думать, не вспоминать. Зачем? Чтобы не воскрешать боль? Во-скре-шать?

В его маленькой квартире, которая выглядела скорее заброшенной конурой, нежели нормальным местом, где можно существовать, (не жить, нет, лишь существовать), не было ни одного зеркала. Не было, чтобы не воскрешать. Проще не смотреть и трусливо прятаться от собственного отражения, чтобы не... Что?

Нет, лучше не говорить.

Много «нет» и много недосказанностей, чересчур много, поэтому проще молчать, чтобы не было повода обрывать себя на каждой фразе, на полуслове, на полумысли. Молчать, не думать, не вспоминать, не смотреть, не воскрешать. Слишком много «не» и запретов. Можно только курить, и закусывать эту гадость не менее опротивевшими леденцами.

Дверь была слева от него, поэтому он не слышал, как в комнату тихо вошла женщина. Она всегда входила бесшумно, боясь потревожить его... покой? Нет, покой вряд ли. Женщина замерла на пороге, окидывая мрачную пыльную комнату унылым взглядом. Но унылый он был вовсе не оттого, что женщину беспокоил беспорядок, впрочем, беспорядка не было. В комнате царил хаотический порядок. Парадокс: у хаоса тоже есть свой порядок.

Женщина стояла и смотрела на его профиль, на ее морщинистом лице не отразилась ни одна эмоция, она привыкла, что он никогда не замечает ее прихода, не оборачивается, не здоровается, вообще никак не реагирует.

Он был болен, и она давно бросила бесполезные попытки вытащить его. Спасти она его не могла, никто не был способен спасти его. Уже никто. И напрасно было бы делать вид, будто болезнь излечима, просто принять, не обязательно смириться, но спокойно принять.

Болезнь не прогрессировала, она остановилась на этапе: безразлично. Трудно было в самом начале, когда он погибал, когда болезнь беспощадно высасывала из него жизнь, превращая его — юного и цветущего — в дряхлого старика.

Он был болен, но уже не умирал, потому что хуже его нынешнего состояния не может быть даже смерть. Смерть лучше, гораздо. Она знала, что он не наложит на себя руки. Зачем? Ему ведь безразлично.

Женщина еще недолго постояла у двери, а потом подошла к единственному креслу и присела на край, как присаживаются, когда не собираются задерживаться. Она сложила сцепленные руки на коленях и снова взглянула на его застывшее лицо: неподвижные глаза расфокусированно смотрели на кучу смятых фантов от конфет, бледные губы, которые он размыкал только, когда курил, сжаты в тонкую полоску, светлые брови напряженно сведены к переносице.

Она перевела взгляд на пальцы его левой руки, в которых была зажата сигарета. Пальцы слегка подрагивали, едва заметно, но конвульсивно. И лишь его пальцы свидетельствовали о том, что за столом сидит человек, а не каменное изваяние.

— Здравствуй, — услышал он знакомый голос над правым ухом.

По его судорожно застывшему лицу прошла волна облегчения, мимические морщины разгладились, и весь он разом обмяк, расслабился.

— Привет, — его голос звучал хрипло после продолжительного молчания, слегка надтреснуто, но спокойно и ровно.

— Ты не удивлен?

— Нет. Я знал, что ты придешь.

— Ты будто мне не рад.

— Не рад? Что такое радость? Наверное, когда рад, нужно улыбаться? Но мои губы атрофировались. Я не умею улыбаться.

— Страшно это слышать от тебя.

Он оставил это замечание без внимания и сказал:

— Я ждал тебя гораздо раньше, ты задержался.

— Не было нужды приходить, потому что я не уходил. Я всегда был рядом.

Его голова дернулась, словно он желал оглянуться, но не решился и вновь замер.

— Почему же тогда ты молчал? — этот вопрос прозвучал с надрывом.

— Потому что было рано говорить.

Он закрыл глаза — медленно опустил веки — и шумно выдохнул. И теперь только прерывистое дыхание выдавало его волнение.

— Все хорошо, — два простых слова успокаивали потому, что несли в себе главный смысл и были произнесены тем, кто... Нет, уже можно не молчать. Ведь он пришел, а когда он рядом, действительно, все становится хорошо.

— Неважно, — начал он срывающимся голосом, — неважно, пусть ты лишь плод моего измученного воображения, пусть я сошел с ума... Да, черт, я сошел с ума сразу. Пусть. Неважно, правда? — слова давались ему с трудом, он словно заставлял себя говорить и говорил вымученно, и совсем не то, что хотел бы сказать. — Только прошу тебя, не уходи больше. Умоляю, не оставляй меня!

— Я не уйду, — пообещал теплый голос над правым ухом. — Не уйду.

— Честно? — это было так по-детски, но он не мог не спросить.

— Честно, — ласково усмехнулся родной голос.

Он подобрался и сел прямо, но поворачиваться все еще не решался, он боялся повернуться и спугнуть мираж.

— Ты можешь коснуться меня, — прозвучало скорее, как просьба, а не вопрос, но интонации были неуверенные.

За его спиной послышался тяжелый вздох.

— Не могу, — фраза, пропитанная горьким сожалением и досадой, резанула слух, как что-то невообразимо неуместное и дикое, чему не место в этом мире, фраза была из другой, чужой, неправильной реальности.

Он не отважился спрашивать: почему. Он не хотел слышать очередной запрет.

— Ты должен вернуться, — сказал голос, твердо, приказывая. — Хватит бегать от самого себя, хватит избегать собственного отражения...

— Я не смотрелся в зеркало с того дня, как... Ты знаешь. Потому что...

— …боялся увидеть различие.

Он не ответил, лишь слабо кивнул.

— Посмотри, как она страдает, — ему почудилось, будто он видит, как человек, стоящий позади, указывает на тихо сидящую в кресле женщину. — Ты мучаешь ее. Повернись, скажи ей хоть слово, подари один-единственный взгляд, взгляд разумных глаз, не затуманенный скорбью, ясный и чистый.

— Зачем давать пустые надежды? Один взгляд? Как протянуть руку утопающему, но не позволить вцепиться в эту руку, и отнять ее.

— Нет, ты ошибаешься. Ей будет достаточно одного твоего взгляда, потому что она не видит разницы. Поверь, она никогда ее не видела.

Его рука невольно потянулась к голове с левой стороны, и пальцы дотронулись до плотной материи, которая закрывала место, где раньше было ухо.

В этот же миг женщина в кресле чуть подалась вперед и внимательно всмотрелась в его лицо.

— Тебе больно? — шепотом спросила она, впрочем, не надеясь, что получит ответ.

— Ответь же! — потребовал голос.

Он повернулся к ней.

— Нет, мама, не больно, — тоже прошептал он.

— О, Боже, — выдохнула она, и тут же из ее глаз хлынули тихие слезы, скатываясь по худым щекам. — Джордж! Почему же ты раньше молчал?

— Потому что было рано говорить.

— Как мило, что они пригласили меня!

— Эй, почему в твоем голосе сарказм? Разве они могли тебя не пригласить?

— Конечно, нет. Но все-таки получить такую торжественно официальную открытку…

— Да, ладно, перестань! Не будь ребенком, не цепляйся к мелочам.

— Нет, а за что мне тогда цепляться? Может, ответишь, м? У меня остались одни мелочи, как камни, из которых я уже не смогу собрать что-то цельное. Не мешай мне играть в мои драгоценные камушки... Ну, все равно, это мило. Да, другого определения сему щедрому жесту я придумать не могу.

— Снова язвишь?

— О, чудесно! Ты только послушай: «Дорогой Джордж, рады пригласить тебя на годовщину нашей свадьбы. Ужин состоится в Норе, ровно в восемь вечера…» Конечно, как какое-нибудь событие намечается, так сразу все в Нору, будто не имеют своей квартиры.… Еще хорошо, что пока у них детей нет. Восемь вечера! Ты представляешь? Они там, что, всю ночь собираются тусить?

— Так и ты же будешь вместе с ними тусить.

— Правильно, буду. Потому что мне пришла эта прелестная открытка.

— Хватит уже придираться. Какая разница: восемь или семь вечера? И про детей вот давай не будем, окей.

— Ну, тут я согласен, не хватало еще детей. А, вообще, дружочек, может, ты что-нибудь уже скажешь по делу? Например, как тебе мой прикид? О, не нужно фыркать.

— Отвратительно! Ты, действительно, собрался идти на такое торжество, как годовщина свадьбы, в этом... в этом безобразии?

— Хм. А чем тебе, любопытно узнать, не нравится моя парадная одежда?

— Парадная? Не смеши меня! В таком виде можно явиться разве что... Ну, не знаю, если бы ты работал клоуном, то эти цветастые брюки и бесформенная кислотно-оранжевая рубашка вполне смотрелись бы уместно.

— Ты имеешь что-то против оранжевого цвета?! Рубашка отлично сочетается с моими волосами...

— Она не сочетается, она с ними сливается.

— Достаточно. Советчик из тебя никудышный. Ладно, я полетел. Оревуар, красавчик!

— Стыд!

— Что?

— Мне стыдно, что я — твое отражение.

* * *

Не зажигая лампы, Джордж прошел в комнату, опустился на пол перед большим зеркалом и сел по-турецки, руки обессилено упали на колени.

— Привет. Молчишь? Молчи. Да, было весело... — он порывисто провел пятерней по длинным волосам. — Конечно, я произвел фурор своим костюмом, — Джордж усмехнулся.

— Кто бы сомневался, — пробормотало отражение.

— Ох, лучше уж молчи, — простонал Джордж. — Там все были такие нарядные, при галстуках, в строгих костюмах... Даже Фред и тот надел костюм. Не веришь? Вот и я не поверил. Решил сначала, что это розыгрыш какой. А нет, он так и остался в своем дурацком костюме. Весь вечер щеголял в нем.… Встретили меня почти радушно. Почти, потому что первые минут семь находились в оцепенении, пялились на меня, словно я...

— ...клоун, перепутавший праздники, — услужливо подсказало отражение.

Джордж стукнул ладонью по серебристой поверхности, но не зло, легонько, и продолжил:

— Собралось все бесчисленное семейство Уизли, столько рыжих голов… Их не должно быть так много, — задумчиво протянул Джордж.

— Ну, как же? За последние годы и у Рона, и у Джинни родились дети. Считай, двойное пополнение в семье.

— Не пойму все же, чем не угодил им мой костюм?

— Это риторический вопрос или я могу ответить?

Джордж поднял голову и взглянул на свое отражение.

— Ну, попробуй, — разрешил он.

— Ты показал свой протест. Кричащие цвета одежды... Уверен, ты на протяжении всего празднования находился в центре внимания. На тебя бросали неодобрительные взгляды, кто-то даже посмеивался, а ты от души наслаждался тем, что был на виду, такой весь дерзкий, яркий, необычный, выделяющийся из толпы. Разумеется, тебя и приняли соответственно. Ты ведь до сих пор не можешь смириться с тем, что Фред...

Джордж предостерегающе поднял руку и озлобленно прошептал:

— Довольно!

Отражение усмехнулось, но послушалось.

Джордж некоторое время сидел, молча, уставившись невидящим взглядом в пол, он слегка покусывал губы и морщился, а потом внезапно резко выпрямился и широко улыбнувшись, воскликнул:

— Надо было видеть их лица, когда я подскочил на ноги, едва не сорвав со стола скатерть, услышав радостную новость о том, что они готовятся стать родителями! Меня словно разрядом тока прошибло, я вскочил и закричал на всю гостиную: «Да! Черт! Это так здорово! Невероятно! У вас будет ребенок! Блин, какие же вы молодцы! Супер, просто супер!» Фред смотрел на меня странно. Его рот приоткрылся, но он ничего не сказал, он моргал часто и как-то беспомощно, что ли... В эти две минуты полнейшей пугающей тишины, которые показались мне бесконечно долгими, мы с ним были совершенно не похожи. У меня никогда не было такого ошеломленного выражения лица, даже, когда я узнал об их помолвке. Даже тогда, — Джордж замолчал, поник, плечи опустились, а спина ссутулилась.

Отражение никак не отреагировало на бурный выброс эмоций Джорджа. Оно молчало и казалось обычным отражением в самом обыкновенном зеркале, не в волшебном.

— Девять лет, да? — спросил Джордж после затянувшегося молчания. — Прошло ведь девять лет?

— Угу, — отражение согласно кивнуло и вновь замерло, в точности повторяя позу Джорджа.

— Ты прав — я не могу смириться. И никогда не смогу. Черт подери! — Джордж с размаху саданул кулаком по зеркалу, гладкая поверхность подернулась рябью, но оно не разбилось.

Через пару секунд из его серебряных недр прозвучало обиженное бурчание, но Джордж уже не слушал своего стеклянного двойника. Он закрыл лицо ладонями и содрогнулся, следом послышался короткий и тихий всхлип, жалобный, обреченный, еле различимый.

— Как он мог?! Ненавижу его за это! — Джордж плакал почти беззвучно, сидел почти неподвижно, лишь его плечи изредка сотрясались от рыданий, и из-за ладоней, закрывающих мокрое лицо, доносились глухие стоны. А рядом с ним валялся смятый листок желтого пергамента.

«Джордж, милый, пожалуйста, дай о себе знать. Мы давно не получаем от тебя писем. Но ты хотя бы читаешь то, что пишем мы тебе? Все очень волнуются за тебя, а я стараюсь их успокоить... Джордж, а ведь мне тяжелей, гораздо тяжелей, чем им! Сынок, прошу, откликнись. Я же не требую длинного письма, всего лишь пару строк, да какую пару, просто черкни хоть что-нибудь. Ты же совсем пропал. Спасибо Мерлину, что у меня есть эти часы, иначе я уже с ума сошла бы, решив, что ты тоже умер. О, Боже, Джордж, ты разрываешь мне сердце. Уже не смею надеяться, что ты появишься в Норе на годовщину гибели Фреда. Но, как и каждый год, мы тебя ждем. Люблю тебя, дорогой мой, скучаю, хочу увидеть. Мама».

Тихо, осторожно, чтобы не разбудить. Фред медленно приоткрывает дверь, она скрипит, и этот противный звук раздражает, хочется пнуть дверь ногой, со всего размаху. Так бы она открылась быстро и, возможно, гораздо тише. Но Фред не может, не должен разбудить его, поэтому, сжимая пальцами холодную металлическую ручку, продолжает толкать дверь, пока она не открывается достаточно для того, чтобы он свободно протиснулся внутрь.

В комнате темно. И холодно. Неужели никто не додумался разжечь камин? Сейчас Фред на цыпочках прокрадется и растопит его. Станет тепло и уютно.

Он замирает на месте, сделав всего пару шагов: в комнате до такой степени темно, черно, что абсолютно ничего не видно, и он опасается наткнуться на какой-нибудь предмет. Но тогда он разбудит Джорджа, а он не хочет этого делать.

Постепенно глаза привыкают, и Фред уже различает некоторые очертания, видит диван — узкий, маленький, спать на нем невозможно. Вырисовывается силуэт брата, лежащего в неудобной позе: колени свисают с края дивана, одна рука скинута, и пальцы касаются пола, Джордж спит на спине, но голова повернута вправо.

К черту камин! Фред бросается вперед и падает на колени в изголовье. Он долго всматривается в лицо брата, и, когда, наконец, видит его отчетливо, шумно выдыхает. Джордж дышит ровно, веки слегка подрагивают, мышцы лица полностью расслаблены. Значит, ему не больно.

Фред не хочет и старается не смотреть туда — на повязку, плотно прилегающую к тому месту, где раньше было ухо. Их с Джорджем ухо. Фред тянет руку и несмело дотрагивается до плеча брата. Ткань футболки жесткая и сухая, как бумага, насквозь пропитанная кровью. Их кровью.

Война только началась, а они уже потеряли кусочек себя. И кто сказал, что этот кусочек будет последним?

Фред боится коснуться волос брата, слепленных от крови, он боится, что пальцы дрогнут, и прядь волос поломается, рассыплется. Он поглаживает плечо Джорджа и смотрит на его лицо, в глазах щиплет и все расплывается.

Снизу доносятся слабые звуки, словно из другого мира, а здесь, в комнате, абсолютно тихо, и Фред боится, что тревожное биение его сердца разбудит брата. Он не знает, сколько времени просидел у дивана, наблюдая, как спит Джордж, время застывает и не имеет значения, если они вместе. Пока они вместе.

Рука Фреда медленно перемещается вверх, к белой повязке. На пару секунд она замирает, прижимаясь, и Фред чувствует кожей пульс. Голова Джорджа горячая, наверное, у него высокая температура, но его не бьет озноб, он также спокойно спит, не двигаясь, а грудь мерно и еле уловимо поднимается и опускается.

Ладонь Фреда ложится на лоб брата: он тоже горячий, пылающий огнем. Потом Фред кончиком указательного пальца проводит по левой брови Джорджа, по правой, по рыжим пушистым ресницам, легонько касается носа, опускается вниз и застывает на впадинке над верхней губой.

В детстве отец рассказал им маггловское поверье: когда рождается ребенок, Бог прикладывает указательный палец к губам младенца, чтобы тот не кричал.

Фред улыбается воспоминанию, осторожно скользит пальцем по губам Джорджа, повторяя их контур. Он рисует лицо брата, каждую черточку, рисует с любовью и нежностью. Когда пальцы доходят до подбородка, он чуть сжимает его, приподнимается и, нависнув над лицом Джорджа, робко припадает к его рту, своровывая поцелуй с губ спящего брата.

Джордж делает глубокий вдох и открывает глаза.

— Братишка, как хорошо, что ты рядом, — шепчет он, обнимая Фреда за шею и притягивая к себе.

— Больно? — спрашивает Фред, положив руку на повязку.

— Нет, — Джордж усмехается и крепче стискивает его, уже двумя руками. — А тебе, должно быть, чертовски неудобно. Ложись ко мне, — он отпускает Фреда и переворачивается на правый бок, вжимается в спинку дивана, освобождая место.

Фред быстро забирается на диван, обвивает Джорджа руками и прижимается к нему: тесно-тесно, тепло, уютно и сладко, так, как может быть только в объятиях родного брата.

— Кто это сделал, ты знаешь? — спрашивает Фред, утыкаясь носом в плечо Джорджа.

— Собрался мстить? — весело интересуется Джордж.

— Разумеется.

Джордж отстраняется и внимательно вглядывается в его лицо, хмурится, поджимает губы. Фред настолько серьезен, что он не узнает его, в глазах решительность, ненависть и ярость, и Джордж тянет с ответом, но понимает, что все равно скажет.

Он старается улыбнуться, но улыбка получается не убедительной, не легкой, как обычно, а вымученной и жалкой. Шутить не хочется, да и Фред сейчас совершенно не настроен на шутки, это стало ясно, когда Джордж нелепо высказался по поводу своего безухового состояния.

— Снейп, — одними губами произносит Джордж.

Выражение лица Фреда меняется, он бледнеет еще сильней, в глубине карих глаз пылает желтое пламя не просто ненависти, нет, это нечто большее. Это жажда...

— Убью! — рычит Фред, вырывается из кольца рук Джорджа и резко садится, поворачиваясь к нему спиной.

Джордж придвигается ближе и, чтобы не позволить Фреду уйти, обхватывает вокруг талии, тянет на себя, немного грубо, но иначе Фред снова вырвется, а Джорджу необходимо его присутствие, ему не хочется обсуждать Снейпа и свое оторванное ухо, которое уже не вернуть, ему хочется только одного — чтобы Фред был рядом.

Фред дышит тяжело и прерывисто, но не сопротивляется и ложится обратно. Джордж сейчас слаб, он потерял много крови, они потеряли много крови, нужен покой, как можно меньше движений, и как можно больше ласки и тепла.

Они устраиваются поудобней, прижимаются друг к другу, их руки и ноги переплетаются, тела близко и жарко, и кроме них двоих нет никого, только они — два близнеца, два сердца, бойко колотящихся в унисон.

— Мы теперь разные, — тихо говорит Фред.

— Звучит, как приговор, — смеется Джордж.

— Никто нам пока не вынес приговор, — твердо заявляет Фред. — Мы всегда будем одинаковыми. Но и это не приговор, это факт.

Джордж замирает, перестает дышать и сильно зажмуривается, закусывает нижнюю губу.

Фред — сумасшедший. Разве это открытие? Нет.

* * *

Они аппарируют вниз, на кухню, рука об руку. Один бледен, бел, на нем нет лица. А другой, наоборот, светится весельем, но весельем ненормальным, диким. У обоих перевязаны головы, и различить их нельзя, они снова одинаковы: от корней рыжих волос, до кончиков пальцев на ногах.

Близнецы.

И только эмоции сейчас они испытывают разные, но Молли не может понять, кто из них радуется, а кто выглядит убитым: Фред или Джордж, Джордж или Фред.

— Фред, — она переводит взгляд с одного сына на другого, пытаясь определить, где же Фред, — зачем ты перевязал себе голову? Мне не до ваших дурацких шуток, только не сейчас. Немедленно сними, прекращай этот маскарад. Сними, я сказала! — она быстро подходит к близнецам и застывает, не зная, с кого сорвать повязку.

Она растеряна, в недоумении. Фред приходит ей на помощь, широко улыбается и кладет руку на ее плечо.

— Мама, Фред — это я.

— Отлично, — сквозь зубы произносит Молли и, вцепившись пальцами в белую плотную ткань на его голове, дергает...

— Ай! Мам, мне же больно! — он отклоняется назад и прижимает ладонь к левому уху, морщится, неподдельно, ему, действительно, больно.

Взгляд Молли — острый и яростный — перемещается на второго сына.

— Фред! Вот это точно не смешно!

— Я — Джордж, — тихо говорит он. — Серьезно, мам. Мы тебя не разыгрываем. Он... — Джордж замолкает, опускает глаза и прикрывает их.

Молли ничего не понимает, она опять смотрит на Фреда, рот ее приоткрывается, из горла вырывается то ли свист, то ли стон, она недоверчиво мотает головой.

— Нет, — шепчет она, — нет.

— Да, — Фред кивает, продолжая совершенно по-идиотски ухмыляться, — да, именно, мамуля.

* * *

Пол под ногами качается, кажется, сейчас вылезут из него камни, о которые Джордж споткнется и упадет. Нельзя падать, он должен дойти. Дверь открыта настежь, кто-то толкает его, не извиняется. Горло саднит, Джордж обхватывает шею ладонью и сдавливает. Глотать невозможно. Он же задохнется! Его взгляд лихорадочно мечется в поисках Фреда, выхватывает из беспорядочной толпы рыжую шевелюру, и ногти впиваются в кожу.

Он знает, но еще не видел. Ему сказали: «Фред умер». Кто сказал — он не помнит.

Его шатает, ноги не слушаются, врастают в пол, не идут.

Сейчас, сейчас, братишка.

Борясь с охватившей его слабостью, Джордж добирается до тела Фреда и падает на колени. Глаза… Он почему-то вспоминает старую куклу Джинни, у той куклы были точно такие же глаза — мутные, неживые, и смотрят мимо, в никуда. Нет, уже не смотрят.

Джордж кладет руку на холодный лоб Фреда и проводит ладонью вниз, закрывая мертвые глаза.

Джордж рисует лицо Фреда, каждую черточку: обводит кончиком пальца веки, касается рыжих пушистых ресниц, пробегает по линии заострившегося носа, очерчивает контур сомкнутых губ. Губы улыбаются, и эта улыбка страшная, последняя, как посмертная печать.

Слез нет. Боль сухая, и жгучая, она отуманивает разум, наждаком дерет горло, кружит голову ядовитым хмелем. И, кажется, даже крик не спасет — оглушительный. Вопль. Из груди, вон. Не освободит, нет, станет только хуже. Поэтому Джордж молчит.

Какие же они теперь разные: один мертвый, другой — живой.

Но разве это приговор? Нет.

Джордж склоняется над бледным лицом Фреда и прижимается губами к его рту, своровывая поцелуй с губ мертвого брата.

— Мы всегда будем одинаковые, — шепчет он, — всегда.

Посмотри, какие мы грустные. Шутка ли? Как будто нам кто-то подлил в утренний чай Зелье Печали. Помнишь, в тот самый чай, который мы пили перед тем, как отправиться в Хогвартс? Тогда ты еще смеялся, просто так, без причины, наверное, по привычке, и немного нервно. Словно ты знал, что после уже не будешь смеяться. А я еще и потом улыбался, а ты уже — нет.

Твои губы забыли улыбку. Твои губы. Можно я дотронусь до них? Позволишь? Они такие бледные, даже чуть синеватые, будто тебе холодно. Подожди, братишка, я согрею тебя. Вот так. Тебе уже не холодно? Посмотри на меня, не надо мимо, только не насквозь. На меня.

Ты сидишь на полу. Целый день. Ты сидишь и бездумно перебираешь старые колдографии, некоторые ты просто отбрасываешь в сторону: там нет меня, а другие подолгу рассматриваешь: там мы с тобой. Почему бы тебе не отложить отдельно снимки без меня и не убрать их? Так было бы удобней. Тебе нужны препятствия… Ты перемешиваешь все колдографии, а потом ищешь те, что со мной. Забавный ты, братишка.

Никто не заходит в твою комнату, ты постоянно один. Скучно, наверное, тебе? А мне не скучно потому, что я наблюдаю за тобой, сутками напролет, с раннего утра до глубокой ночи, пока ты не перебираешься на кровать. Иногда ты забываешься прямо на полу, прижав к груди ворох снимков, и со всех улыбаюсь я. И ты. Ты тоже улыбаешься. Я могу украсть твою улыбку, а ты и не узнаешь, что я это сделал.

Каждую ночь, перед тем как отключиться (ты не засыпаешь, ты просто вырубаешься, когда нет сил — сидеть и разбирать снимки), ты разговариваешь со мной. Хотя мое имя часто слетает с твоих губ, твои губы забыли улыбку, но они никогда не забудут моего имени. Но разговариваешь со мной осознанно ты только ночью. Осознанно? Возможно, и нет, как я могу быть уверен. Может, это полуночный бред. И все равно я рад нашему одностороннему общению в поздние часы.

Ты просишь, чтобы я тебе приснился.

Я буду тебе сниться. Во сне ты видишь меня, разговариваешь, уж точно сознательно. И еще ты улыбаешься, а порой — даже смеешься. Если бы ты знал, какой подарок для меня — твой смех!

Я буду тебе сниться. Но, Джордж, прошу, не нужно просыпаться среди ночи, подрываться в постели, стонать, обхватывать голову руками и утыкаться в колени. Ты же прогоняешь меня.

Я буду тебе сниться. А ты спи подольше, не просыпайся, братишка.

Джордж никогда не аппарирует к могиле брата. Он считает, что резкое и внезапное появление, обязательно сопровождающееся громким хлопком, — неуважение по отношению к усопшим. А на самом деле, он боится сразу оказаться перед мемориальным камнем Фреда.

Джордж появляется у кованых ворот, распугивая хозяев тихого кладбища — чернокрылых ворон. Некоторое время он стоит, не решаясь переступить невидимую грань между живым и мертвым мирами.

На кладбище всегда спокойно, здесь царствует умиротворение, но эта тишина не кажется зловещей.

На кладбище особая атмосфера: время становится тягучим, как замороженная водка, воздух — чистый и свежий, пахнущий по-особенному, — затормаживает, убаюкивает, окунает в другую вселенную, где реальность, расстилающаяся за высокими воротами, превращается в двухмерную.

Джордж ступает на кладбищенскую землю, и все — там его больше нет. За спиной иной мир — шумный, пыльный, многоголосый, слишком живой.

Он неспешно проходится вдоль рядов бесконечных памятников, заглядывается на особо красивые и величественные, даже немного вычурные статуи. Он намеренно откладывает визит к мертвому брату, он так всегда делает, и эта бессмысленная прогулка уже вошла в привычку, своего рода — традицию.

Но и потом он тоже не сразу направляется к могиле Фреда. Сначала Джордж обходит могилки других погибших на войне с Волан де Мортом. Возлагает цветы, недолго стоит у памятников, ни о чем не думая, потому что на кладбище все мысли разлетаются, как стая спугнутых ворон при его появлении. И не хочется думать, ведь так спокойней — просто стоять и смотреть, смотреть на тех, кто ушел, но продолжает улыбаться и приветственно махать рукой с колдографий.

А после он, опустив голову, втягивая ее в плечи, бредет в сторону надгробия Фреда. Перед самой калиткой Джордж замедляет шаг, начинает оглядываться, цепляться взглядом за любые мелочи, избегая смотреть на такого живого на снимке, но мертвого брата. Он отводит глаза, когда подходит к могиле, без магии собирает сухие листья, налетевшие с деревьев. Потом присаживается на корточки, проводит ладонью по ровно утрамбованной земле, вздыхает и, наконец, решается поднять глаза, чтобы тут же попасть в головокружительный плен невероятно карих смеющихся глаз брата.

Мемориальное фото — единственное, где Фред один, без Джорджа, но эта лишь часть колдографии, ее половина. У них нет ни одного снимка, где близнецы были бы запечатлены врозь, поэтому пришлось делить колдографию на две части. Символично. Жизнь Джорджа тоже разорвана пополам, но в отличие от снимка, отнюдь не аккуратно.

Джордж слабо кивает.

— Привет, братишка.

И теперь он не может отвести взгляда, он прикован к бумажному лицу Фреда, а брат задорно и беззаботно улыбается, чуть щурится от солнца — того солнца далекого девяносто седьмого года, когда был сделан снимок. Ветер играет с рыжими волосами Фреда, бросает длинную челку на лоб, подхватывает и откидывает назад. А где-то справа точно также щурится и смеется Джордж...

Каждый раз ему неловко, каждый раз он скован и зажат, не знает, куда деть руки: то засовывает их в карманы брюк, то скрещивает на груди, то заводит за спину. Позади хрустнет ветка, Джордж оглядывается, и испытывает облегчение, что нашлась причина отвернуться, не смотреть в лучистые глаза Фреда. И ненавидит себя за это. Он снова поворачивает голову, глядит исподлобья на снимок, и колючее чувство вины и предательства шевелится внутри.

— Прости. Прости, братишка, — еле слышно шепчет он, вынимает руку из кармана и проводит пальцами по колдографии. — Меня тут недавно посетила мысль: маленькая «f» похожа на крест, — говорит он тихо, поглаживая ладонью снимок Фреда. — Но я не могу понять, что напоминает маленькая «g». Немного цифру 9, это если письменная, а печатная... — он пожимает плечами и замолкает.

Замолкает надолго, и вновь ему неловко, и хочется сорваться с места и убежать. Бежать без оглядки, быстро, вырваться за пределы кладбища — такого возмутительно спокойного, зарывшего глубоко под землю горькие слезы и скорбь, обманчиво тихого и безветренного.

Джордж встает, переступает с ноги на ногу, сцепляет руки в тугой замок — так, что пальцы ломит, запрокидывает голову, возводя глаза к небу, и раскачивается с пяток на носки.

Горло сдавливает, он часто моргает, и с рыжих ресниц срываются слезы. Он дышит порывисто, дергано смахивает слезы со щек, жестко проводя ладонями по лицу. Он шипит и начинает раздражаться, но слезы все текут и текут, а он продолжает вытирать их, размазывая по лицу, и кожу уже жжет, на ней выступают ярко-красные неровные пятна.

— Да что же это такое-то, а?!

Джорджа охватывает паника, словно он только сейчас, в этот самый миг понял, что Фред мертв. Он будто всегда забывает об этом, а приходя к могилке брата, страшное известие вторгается в сознание. И хочется закричать — громко, срывая голосовые связки, до хрипоты, хочется крикнуть: «Неправда! Слышите?!»

Джордж плачет и — странно, — но ему становится легко, даже сладко.

Мне тебя очень не хватает, братишка. Каждый день я выживаю, а каждую ночь молю о том, чтобы больше уже не проснуться. Потому что я не хочу жить. Но умереть мне не позволяет... даже не совесть, хотя, наверное, и она тоже, просто не могу умереть.

Знаешь, какой была моя первая реакция? Я расхохотался. И сквозь смех, прорыдал: «Доигрался!» Вообще-то, я сматерился тогда... А потом я сидел на столе в Главном Зале, болтал ногами и равнодушно следил взглядом за проходящими мимо людьми. Они всё ходили и ходили, как заведенные — туда-сюда, туда-сюда... Из-за этого мельтешения я никак не мог сосредоточиться, не успевал поймать мысль и как следует обдумать ее. А они всё ходили и ходили...

Люди. Много людей.

Мне казалось, что они говорят на каком-то древнем языке, или просто — странном. Я их совершенно не понимал, ни слова. Кто-то плакал — тихо, — склонившись над своим мертвым ребенком, или мужем, или братом... Некоторые выли в голос. И мне хотелось заткнуть уши, то есть — ухо. Я не решался подойди к тебе, я боялся, потому что если бы увидел тебя мертвого, тогда бы — все, понял, что это правда, а не чья-то дурацкая шутка. И никто не трогал меня, не пытался утешить, и — Мерлин! — я был им так благодарен.

А потом я заплакал. Говорят, если выплакаться, станет легче. Ни черта! Сколько бы я ни плакал, мне не становилось легче. Хотя и хуже — тоже. Никак.

* * *

Каждое утро твоя смерть для меня новость.

Порой я среди дня забываю, что тебя уже нет, мне все кажется, что ты подойдешь сзади, незаметно, на цыпочках и скажешь мне на ухо: «бу!» Я вздрогну, хотя и не испугаюсь вовсе, просто так ведь интересней — сделать вид, будто испугался. Но поворачиваться я не буду, я хочу думать, что ты стоишь позади, и мне этого достаточно.

Я сплю, стискивая твою старую рубашку — ту самую, что ты снял в свой последний вечер. Она до сих пор пахнет тобой, и я не разрешаю маме стирать ее. И никогда не разрешу.

Я закрываю глаза, прижимаю рубашку к лицу, и обманываю себя, будто обнимаю тебя. Каждую ночь я себя обманываю, и проваливаюсь в липкий сон, почти спокойный и почти счастливый. Ты же рядом, и моя голова покоится на твоем плече, и неважно, что рубашка насквозь мокрая, ты же не станешь ворчать на меня из-за такого пустяка. Правда?

Я написал тебе письмо и положил его на подоконник. Завтра я проснусь и первым делом прочитаю твой ответ.

* * *

Я пью и совсем не пьянею. И это обидно. Наверное, нужно попробовать какое-нибудь наркотическое зелье, а если и оно не поможет забыться, придумаю что-нибудь сам.

Твои похороны я смутно помню. Я стоял и смотрел на твое фото, ты на нем такой забавный: пытаешься не засмеяться и так смешно поджимаешь губы.

Где-то я слышал, если на похоронах светит солнце, и нет дождя, значит, покойник не хотел жить, вроде как небо не оплакивает его. Фред, ты разве не хотел? Тогда какого дьявола светило солнце?! Его неестественно яркий свет щипал глаза, разъедал, и мне приходилось постоянно вытирать слезы.

А еще я все время поворачивал голову вправо, и когда не обнаруживал тебя рядом, сильно удивлялся. До сих пор удивляюсь.

После поминок, которые тоже сохранились в памяти рваными кусками, я закрылся в нашей комнате, сел на твою кровать, взял твою подушку и разревелся. Наверное, я тогда всех здорово перепугал, но никто не дерзнул лезть ко мне, даже в дверь не постучали. Но, кажется, я слышал шаги в коридоре и приглушенный мамин плач. Я раскачивался на кровати и повторял одно слово: «почему?!» Глупо, знаю. Но ведь вопрос резонный, согласись.

В доме стало очень тихо и пусто, словно все вышли куда-то, и ты вместе с ними. Нет — они вместе с тобой.

Мама с папой разговаривают в полголоса, будто боятся разбудить кого-то. Джинни и Рон вообще молчат в основном, так — перебрасываются короткими бытовыми фразами. О тебе все стараются молчать. А если заговорят, то мама сразу начинает плакать, и папа, и остальные.

Дом умер. Вместе с тобой.

* * *

Я вернулся в нашу квартиру и открыл магазин. Чтобы соответствовать, я принимаю Зелье-Улыбка. Сам разработал. Приходится пить очень много, чтобы весь рабочий день улыбаться. Вообще-то, зелье нужно усовершенствовать, потому что один из побочных эффектов не слишком приятен: губы онемевают так, что мне кажется, будто их нет вовсе. Очень неудобно курить.

Рон хочет помогать мне, причем, как я понял, инициатива исходила именно от него. Но я не хочу. Не хочу, чтобы кто-то занимал твое место. Поэтому я отказал ему, а он каждый день приходит в магазин, слоняется просто так, якобы разглядывает товар, ассортимент которого уже выучил наизусть.

Мы молчим, даже взглядами не обмениваемся, хотя я часто чувствую, что он смотрит на меня, косится украдкой, и при этом обязательно краснеет. Рон. Что еще сказать?

Он меня раздражает, его присутствие нервирует и отвлекает, но я не могу прогнать его, он ведь тоже мой брат.

Однажды я задержался после обеда, а когда спустился вниз, Рон стоял за прилавком и продавал какому-то мальчишке коробку с навозными бомбами. Заметив меня (а я специально остановился и прислонился к перилам), Рон опять покраснел, быстро отдал сдачу и, больше не смотря в мою сторону, вышел из-за прилавка и вылетел из магазина. После этого случая он не появлялся, примерно, неделю.

Теперь Рон работает продавцом-консультантом. В нашем магазине.

* * *

Непривычно и дико слышать свое имя. Джордж. Меня всегда застают врасплох оклики, и я не сразу оборачиваюсь, мне кажется, что зовут не меня.

— Фред, Джордж, — вот это правильно.

* * *

В общем,… я женюсь на Анджелине. Прости.

Если я допишу письмо — это будет большая удача. Мне разрешили, но время ограничили, я должен дописать его до полуночи. А ты знаешь, что здесь определить время суток невозможно? Нет дня, ночи нет.

Безвременье, бесконечность, ничто.

Корабль невероятно огромный, и на самом деле, я понятия не имею, где корма, а где нос. Мне пока ни разу не удалось пройти его от начала до конца. Вообще, я редко выхожу из своей каюты.

Здесь очень большая луна. Фиолетовая. Иногда — бордовая. Луна заглядывает в окно, которого нет, и таращится на меня пустыми глазницами-кратерами. Говорят, у луны печальный взгляд. Моя луна смотрит весело.

Смерть не такая, как ее описывают, как принято описывать. Она не носит черный плащ с глубоким капюшоном, и у нее нет косы. Смерть безлика. Она принимает тот облик, который хочешь видеть ты.

Я вижу у штурвала высокого худощавого мальчишку.

Иногда мне кажется, что я могу вернуться.

У моей Смерти тонкие гибкие пальцы. Мы играем с моей Смертью в «камень, ножницы, бумага». Но я постоянно проигрываю.

У моей Смерти ловкие руки. Мы играем с моей Смертью в карты. У нее всегда выпадает 21 очко, а у меня — ни разу.

У моей Смерти узкие плечи и острые коленки. Мы играем с моей Смертью в Крокодила. И она угадывает то, что я показываю, а я — нет.

У моей Смерти рыжие волосы. Мы играем с моей Смертью, кто кого перекаламбурит. И она всегда выигрывает. Из последнего, что я придумал: «Пронизывающий ветер треплет мою рваную рану»*. Ничего более пафосного я не говорил в жизни. Но ведь я играю со Смертью.

Моя Смерть вальяжно босиком прогуливается по палубе, засунув руки в карманы джинсов клеш. Мы играем с моей Смертью в прятки. И она находит меня, а я ее — не могу.

У моей Смерти ласковые карие глаза. Мы играем с моей Смертью, кто кого пересмотрит. И я вечно моргаю первый.

У моей Смерти тонкие губы, сочные и ярко-алые. Мы состязаемся с моей Смертью в рифмоплетстве. Мои стихи не идут, ни в какое сравнение с ее красивыми изящными строками.

У моей Смерти смех звонкий и заливистый, такой заразительный, что я всегда смеюсь вместе с ней. Мы рассказываем друг другу анекдоты, и ее истории всегда потешнее моих.

У моей Смерти отменное чувство юмора. Мы играем с моей Смертью в желания. Однажды она загадала мне — крикнуть: «Мэйдэй».** И я крикнул.

У моей Смерти веснушчатый нос. Мы играем с моей Смертью в Балду. Ее слова все время получаются длиннее моих, и я снова проигрываю.

Моя Смерть — идеальна.

Моя Смерть — совершенна.

Если я выиграю — я вернусь.

* * *

Здесь ничего нет, и меня — тоже.

И ты не читаешь это письмо.

Потому что я его не писал.

Я опять не успел написать его.

______________________________________________

* Ветер — wind (wound — виться, извиваться), рана — wound.

** «Мэйдэй» — сигнал тревоги с тонущего судна, аналогично — SOS.

Слыша фразу: «Больше никогда», Джордж вздрагивает.

После ухода Фреда в квартире стало пугающе просторно и тихо. Джорджу не хватает света, стекла окон кажутся мутными, а пламя свечей — тусклым.

В квартире поселилось эхо, которое вторит каждому его шагу, гулко и протяжно передразнивает, когда Джордж разговаривает через каминную сеть с родителями, выдвигает стул, открывает скрипящую дверцу шкафа, ставит чашку на стол или захлопывает книгу.

Джордж постоянно слышит эхо, но в то же время ему кажется, что в квартире глухо, будто в вакууме.

Глухое эхо поселилось в квартире, которая теперь его, а не их.

Каждый вечер он расстилает постель Фреда, взбивает его подушку и зажигает керосиновую лампу на его тумбе. Ложась спать, Джордж желает ему спокойной ночи, просыпаясь — доброго утра, а уходя на работу — удачного дня.

Каждое утро он оставляет постель Фреда расправленной, он сминает простыни и сдвигает подушку чуть в сторону, скидывает край одеяла с кровати. Это занятие заменяет ему утреннее общение с братом, которого уже не будет больше никогда.

А потом он идет в ванную комнату, ополаскивает лицо и чистит зубы перед зеркалом. Он берет зубную щетку Фреда, мочит ее под водой и ставит обратно в стакан. Закрыв кран, Джордж промокает лицо полотенцем Фреда, вешает его на крючок и снимает свое полотенце, которым вытирает руки.

На кухне он заваривает чай на двоих. Ставит две кружки на стол и разливает по ним горячую ароматную жидкость.

Ровно в восемь в распахнутое окно кухни впархивает почтовая сова, бросает на подоконник два свежих номера юмористического журнала, Джордж кладет в мешочек, привязанный к ее лапке, четыре сикля, и она улетает.

Во время обеденного перерыва Джордж поднимается в квартиру. Он убирает со стола холодную чашку Фреда с нетронутым остывшим чаем, закрывает журнал и бросает его на стопку, возвышающуюся на комоде в гостиной неустойчивой башней таких же не прочитанных старых выпусков.

В спальне он заправляет обе постели, не раздвигая тяжелых штор на окнах, потому что света все равно слишком не хватает.

После рабочего дня Джордж забегает в ресторан, находящийся на соседней улице, и заказывает ужин на двоих. А вернувшись домой, он разогревает еду и раскладывает ее по двум тарелкам.

Джордж не сошел с ума, он всего лишь пытается выжить в мире, в котором настолько просторно, что ему не осталось в нем места.

По заявке Lonnie: «Общение сразу после. Подарок от Мерлина в виде пяти минут. Что бы они могли сказать друг другу, не тратя время на сожаления и слезы?»

— Если бы ты мог вернуться… Если бы ты вернулся… А ты мог бы вернуться?

— Братишка, я здесь.

— Знаешь, если бы ты хоть на одну минуту снова оказался рядом, я, наверное, не стал бы тебе ничего говорить…

— Совсем ничего?

— Я бы просто смотрел на тебя… и не верил. Нет, я бы сказал… попросил тебя улыбнуться. Чтобы запомнить тебя таким… с этой — живой улыбкой, настоящей, а не с той, что...

— Я улыбаюсь.

— И я бы улыбался вместе с тобой, потому что твоя улыбка такая… замечательная… посмотришь, и самому хочется улыбаться.

— И мы будем смотреть друг на друга и, как два придурка, улыбаться.

— Но мы ведь всегда были придурками… нам можно…

— А еще ты спросишь…

— …почему ты не станешь призраком? А ты ответишь…

— …как это ни смешно и ни глупо, но там тоже есть правила.

— И я скажу, что, да, действительно, это смешно и предложу…

— …нарушить правила.

— Но ты ответишь мне грустно-грустно…

— …что эти правила нарушить нельзя. Я пробовал.

— И ты, конечно, шутишь, верно?

— Нееет!..

— А потом я робко, боясь услышать ответ, спрошу…

— …встретимся ли мы снова?

— Ты шумно вздохнешь, отведешь печальные глаза и тише шепота, одними губами ответишь…

— …нет. Уже никогда.

— И я заплачу, а ты станешь утешать меня. Попытаешься рассмешить, но…

— …не смогу. И ты будешь постоянно повторять…

— …ты только держи мою руку, ладно?

— Я держу, братишка, держу… но ты что-то совсем расклеился. Не плачь… пожалуйста.

— Да я же плачу от счастья… оно ведь хитрое — счастье… от него тоже больно бывает. Ты разве не знал?

— Теперь знаю… знаю… Я хочу тебе сказать… Ты не пугайся так сильно, братишка, не замирай.

— Хорошо... постараюсь… ты только держи меня за руку, не отпускай.

— Не отпущу… Не плачь.

— Не буду, обещаю, больше не буду плакать.

— Джордж? Посмотри на меня… ну?

— Фред?

— Да, это я. Можешь потрогать меня — я настоящий.

— Фред… Фред. Я сплю, наверное…

— Может быть…

— Боже… ты, правда, настоящий… не фантом… теплый такой. И пахнет от тебя по-прежнему — кедровыми орехами, шутками… и первым апреля.

— От тебя пахнет так же…

— Ты улыбаешься.

— И ты вместе со мной.

— Мы придурки.

— Нам можно…

— Я скучал… так скучал…

— И я, я тоже… послушай, братишка… ты проживешь эту жизнь не в одиночестве… не без меня. А за двоих.

— За двоих…

— Ты будешь смеяться за нас двоих, и шутить в два раза больше… и новых сумасшедших идей у тебя будет в два раза больше. Джордж, и солнца в твоих глазах тоже будет в два раза больше. Я в тебе, братишка… я всегда буду рядом… только теперь я в мантии-невидимке, но мы никому об этом не скажем.

— Не скажем, конечно... Фред? Фред! Уже ушел… так быстро… Я даже не успел попрощаться... Нет, все правильно… прощаются ведь с теми, кого больше не увидят. Прощаются… потому что навсегда. Хорошо, что мы не попрощались. Это правильно...

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Спасибо всем, кто читал скетчи и плакал вместе с автором.