До кладбищенских ворот мы идем в полном молчании. Она впереди, я — чуть поодаль. И, хотя она едва переставляет ноги, я тихо плетусь следом, словно ветхий старикан, не делая попыток обогнать ее. Ведь тогда придется посмотреть ей в глаза, а это страшно.
Над Лондоном постепенно сгущаются сумерки, небо расцветает черными кляксами, которые тут же расплываются, образуя причудливые тучки, грозящие расплакаться нам на головы. Магический контроль погоды обещает дождь вот уже неделю, но пока неудачно. Пару раз капнуло на голову, вот вам и вся непогода.
Миновав ворота, она направляется к маленькой магловской кофейне на другой стороне улицы. Я, потоптавшись, устремляюсь вслед за ней. Грейнджер одета в обычную магловскую куртку голубого цвета и темные брюки, на мне же неизменная мантия, которая по меньшей мере может удивить маглов. Но в эту самую минуту из всех маглов на свете меня волнует только один. Вернее, одна.
Кофейня почти пуста, и мы устраиваемся за дальним столиком в углу, подальше от любопытных глаз. Тощая официантка принимает заказ у Грейнджер, я в это время старательно рассматриваю стены, покрытые подозрительными бурыми потеками. Может, у маглов принято выплескивать недопитый кофе куда глаза глядят? Пока готовят наш кофе и что-то там еще, Грейнджер с таким же интересом таращится в окно.
Когда перед нами возникают тарелка с пирожными и две чашки кофе, я вцепляюсь в одну, как в спасательный круг, чтобы чем-то занять руки. Она впервые за то время, пока мы здесь сидим, поднимает голову и я чувствую ее взгляд, но усиленно дую в чашку, чего в прошлой жизни никогда бы себе не позволил. Не по этикету, знаете ли… Да в конце-то концов, кому теперь это важно? Мне уж точно нет. Где он, тот этикет? И где она, прошлая жизнь? Отхлебываю глоток… Фу… Ничего общего с тем, что каждое утро варю я. Появление потеков на стенах внезапно находит вполне логичное объяснение.
Поставив чашку с бурдой на столик, осторожно кошусь на Грейнджер одним глазом. Теперь она делает вид, будто увлечена «божественным» напитком, а одновременно пытается разгрызть твердо-каменное пирожное. На ее щеках еще заметны красные полосы от слез, и проглоченный кофе ложится в желудок камнем с острыми гранями. Дальше молчать уже просто неприлично, но сказать что-то нужно… Может, начать с самого главного вопроса, мучавшего меня весь путь от кладбища?
— Значит, вы все знали, мисс Грейнджер? — тихо бормочу я, с трудом узнавая свой голос. Таким тоном можно милостыню просить — быстро Малфой-менор обратно выкуплю.
Она поднимает взгляд и замирает с открытым ртом, не оставляя попыток расправится с выпечкой, бессовестно названной пирожным «Наполеон». Общего с «Наполеоном» у этой кочерги, видимо, только год выпуска. Грейнджер удивленно смотрит на меня, потом на булку, словно пытается понять, кто из нас задал ей вопрос, и, наконец, кладет сухарь на тарелку. Какое-то время задумчиво смотрит перед собой, затем все же удостаивает меня взглядом.
— Я все видела, мистер Малфой, — едва слышно шепчет она, но ее слова взрываются у меня в ушах с силой мощной Бомбарды.
— Ви… Видели? — вид у меня, очевидно, ужасно глупый, но она не смеется, только кивает, пряча лицо в чашку.
— Я стояла у вас за спиной, прямо в этот момент, — отвечает она, отхлебнув кофе, и слегка морщится.
— Почему же я не сгнил в Азкабане? — я больше не отвожу от нее глаз, пытаясь расшифровать глубоко спрятанные эмоции, но проще написать трактат о магловских телевизорах, чем распознать сейчас ее мысли. — Как вышло, что Артур Уизли выпустил меня на свободу?
— Он не знает об этом, я никому не сказала, — отвечает Грейнджер совершенно спокойно, но я вижу, как трясутся мелкой дрожью ее пальцы, сжимающие чашку.
— Почему? — такой простой и короткий вопрос, но я с неимоверным трудом выдавливаю его из себя, я должен знать, иначе весь разговор станет попросту бессмысленным.
— Я видела, что вы целились не в Рона, — пожимает плечами она, бездумно передвигая чашку с остатками остывшей бурды с места на место. — Это вышло случайно, ведь так?
— Так, — я не пытаюсь оправдаться, но не хочу снова порождать новую ложь, к тому же ненужную и пустую, — но все равно это было мое заклятие.
— Что бы изменилось, если бы вы не вышли из тюрьмы? — на ее лице проскальзывает мимолетная улыбка, она вновь поднимает на меня взгляд, и я почти задыхаюсь от сквозящей в ее глазах безмерной усталости. — Разве это вернуло бы Рона? Наверное, я просто не умею мстить… Пыталась научиться ненавидеть, но, видимо, с этим нужно родиться.
— Не знаю, успокою ли я вас, но научиться прощать еще сложнее, а вот с этим качеством вы как раз и родились, — отвечаю я и, взяв чашку, собираюсь допить кофе, но там уже плавает муха.
— А с какими качествами родились вы, мистер Малфой? — на ее губах вновь появляется улыбка, уже не призрачная, а реальная, теплая и светлая, и я боюсь дышать, чтобы не спугнуть ее, это истинное чудо.
— Боюсь, это сложно назвать качествами, скорее дурными наклонностями, — снова честно признаюсь я. В конце концов, у нас вечер откровений или где?
Она опускает голову и с силой выдыхает воздух, а потом я с ужасом вижу, как трясутся ее плечи. По внутренностям словно полоснули бритвой, я, не задумываясь, хватаю ее за руку, но тут она вскидывает голову и я вижу, что она не плачет, а смеется.
— В чем дело? — сейчас я выгляжу, наверное, еще глупее, хотя это меня уже не волнует, видимо, вошел во вкус.
— Аристократ с дурными наклонностями — это же восьмое чудо света, — отвечает она, не делая попыток освободить руку. А сам я ее не отпущу — желание утешить ее сменилась странным ощущением, что она словно подпитывает меня, отдавая нечто вроде энергии или глотка воздуха, того самого, которого так всегда не хватает, когда всплываешь на поверхность со дна океана.
— Боюсь, чудесного во мне намного меньше, чем вам показалось, — я качаю головой, чувствуя, что губы сами расползаются в улыбке — ее смех получился довольно заразительным.
— Я редко ошибаюсь, — она слегка передергивает плечом, смотрит в свою чашку и обнаруживает там двух мелких мушек.
— Давайте уйдем отсюда, — предлагаю я, отставляя в сторону ее чашку, и зову официантку, но когда она подходит, соображаю, что магловских денег у меня нет.
Грейнджер вынимает из сумочки несколько цветных бумажек и кладет на столик. Я поднимаюсь, галантно отодвигаю ее стул и подаю куртку, снятую с рогатой вешалки. Должен же я хотя-бы попытаться убедить ее в том, что у меня есть не только дурные наклонности, но и воспитание.
На улице уже зажглись фонари, а тьма густым туманом окутала деревья и придорожные столбы. Август нынче теплый, но вечерами немного прохладно, и я вижу, как Грейнджер едва заметно ежится, поплотнее запахивая тонкую куртку из плащевки. Машинально снимаю мантию из плотной ткани и набрасываю ей на плечи. Она вскидывает на меня удивленный взгляд, и я только развожу руками с тяжким вздохом. Что поделать, бывает, у Малфоев не остается денег или гордости, а вот галантность все равно никуда не денется, это у нас в крови.
Она слегка улыбается, и фонарь, висящий над моей головой, отбрасывает свет на ее лицо. В ее карих глазах пляшут веселые золотинки, и в какой-то миг в голову приходит мысль, что никогда прежде я не видел существа красивее, чем вот эта самая улыбающаяся грязнокровка.
— Вы далеко живете? — заставляю себя отвернуться, чтобы не поддаться порыву провести рукой по каштановым кудрям, отливающим золотом, и проверить, правда ли они такие мягкие, как кажутся.
— Через два квартала, — отвечает она, кутаясь в мою мантию.
— Позвольте вас проводить? — где-то неподалеку орут пьяные маглы, и отпустить ее одну кажется мне большой ошибкой.
Она кивает, и мы неспешно направляемся вниз по улице. За поворотом и впрямь беснуется нетрезвая компания, и я крепче сжимаю в руке трость, хотя применение даже относительно невинного боевого заклинания, вроде Экспеллиармус или Ступефай отправит меня в Азкабан еще как минимум на год.
Мы молчим — слова сейчас кажутся смешными и бессмысленными, но шагая рядом с ней, я думаю, что впервые после выхода из тюрьмы вновь чувствую себя… живым, что ли. Легкая улыбка на ее губах дарит надежду, что она не настолько разочарована в сегодняшнем вечере, как я мог предположить изначально.
— Ронни весь день говорила о вас, — внезапно нарушает она умиротворенное молчание, — видимо, вы ей очень понравились… Она бы хотела зайти завтра к вам в магазин. Вы не будете против?
— Нет, разумеется, — не могу поверить, что она задала такой глупый вопрос, — она и впрямь чудесный ребенок.
— Спасибо, — просто удивительно, как едва заметная улыбка меняет ее лицо, превращая миловидную девушку в сказочную принцессу. Вот только жаль, я давно перестал верить в сказки. И тут мне становится смешно от подобной мысли — можно подумать, я в них когда-то верил.
Дальнейший путь мы проделываем молча, пока она не останавливается возле небольшого двухэтажного домика, белого, с черепичной крышей. На первом этаже горит свет, а в окне мотаются раздуваемые сквозняком цветастые занавески. Во дворе висят на столбе качели, а возле крыльца торчат горшки с цветами и забытый, трехколесный велосипед.
— Извините, мистер Малфой, но… — она как-то странно мнется, затем снимает мантию и протягивает ее мне, — Джордж сидит с Ронни… Спокойной ночи.
Пока я прощаюсь с ней легким поклоном, одновременно раздумывая, что означает этот незатейливый лепет, она поворачивается и идет к дому, на ходу собирая разбросанные по поляне игрушки. Когда за ней захлопывается входная дверь, до меня вдруг доходит, что она пыталась объяснить, почему не может пригласить меня внутрь. Да уж, сегодняшний день открытий состоялся на все сто.
От дома Грейнджер до «Дырявого котла» минут десять ходьбы, но одиночная прогулка сейчас явно не доставит мне удовольствия. Прикинув, что из десяти разрешенных мне Министерством в месяц перемещений было использовано только одно, я трансгрессирую прямо к своему дому. Если две последующие проверки пройдут успешно, мне разрешат пятнадцать трансгрессий. Эх, гуляй, рванина!
Вешая мантию на крючок в шкафу, я внезапно улавливаю исходящий от нее тонкий аромат шоколада. Я ожидал этого — от женщины, в облике которой преобладают шоколадные оттенки, может пахнуть только так. Но, как ни странно, на кухню я направляюсь в уже более приподнятом настроении.
Учитывая, что магию мне можно использовать только очень ограниченно, пришлось научиться пользоваться магловской техникой, и за четыре месяца я вполне прилично научился готовить, но сейчас просто лень, а потому поздний ужин сводится к паре тостов с маслом и чашке обжигающего кофе. Попутно отмечаю, что в холодильнике скоро паучки гнездо совьют — кусок сыра, покрытый плесенью (не от сорта, а от возраста), загнувшаяся в виде затейливой руны высохшая сосиска и погибающая от невнимания запеканка из ненавистной брокколи, принесенная соседкой со второго этажа — она давно пытается познакомиться поближе(соседка, а не запеканка), но после таких угощений ей это уж точно не светит. Ладно, завтра пообедаю у Фонтескью, а продукты куплю вечером.
Всю ночь мне снились каштановые хвостики и сладкие, шоколадные глаза, но утром я проснулся на удивление бодрым и в прекрасном самочувствии. Десять минут на душ (горячая вода этим летом в дефиците), еще пятнадцать на завтрак, оставшееся время пытаюсь понять, куда я вчера засунул ботинки и трость. Через полчаса скачек по квартире трость обнаруживается в подставке для зонтов, а ботинки — под кухонным столом.
Сегодняшнее утро не многим отличалось от предыдущего, с той лишь разницей, что я справился с обязанностями гораздо быстрее. Вскоре после открытия потянулись покупатели. Мальчик лет двенадцати купил большую коробку совиного корма, а старушка, живущая в доме напротив, пришла за лекарством для пурпурной жабы. Сама жаба тихо квакала в банке и, судя по виду, была ровесницей хозяйки.
Я как раз подумываю о чашке кофе, когда дверь распахивается и на пороге возникает радостная Ронни, на ее плече покачивается совенок, в руках белая коробка, перевязанная бечевкой.
— Здравствуй, Люциус! — с порога кричит она, вваливаясь в магазин.
— Здравствуй, Ронни, — я наклоняюсь, чтобы пожать ей руку, но она точным броском отправляет коробку на прилавок и виснет у меня на шее. Описать мои ощущения на тот момент крайне сложно, как и припомнить нечто подобное, происходящее ранее, но я все же не без удовольствия обнимаю ее в ответ. Совенок, сердито ухая, перепархивает с ее плеча на прилавок и подозрительно косит на меня желтым глазом.
— Ты уже обедал? — интересуется Ронни, отпуская меня и забираясь на высокую табуретку у прилавка.
— Как раз подумывал об этом, — киваю я, наблюдая, как девочка развязывает веревку на коробке.
— Тогда давай обедать вместе, — предлагает она, снимая крышку, и добавляет, — у меня есть вишневый пирог. А ты какие любишь?
— Вишневый в самый раз, — при виде ее просиявшего лица, я не могу сдержать улыбки. — Ты что будешь пить? Чай?
— Нет, я его не люблю, лучше молоко, — заявляет Ронни и, спрыгнув с табуретки, подходит к шкафу и вынимает оттуда чашки и блюдца. Видимо, она и впрямь частый гость у миссис Кремер.
Молока я в магазине не держу, а потому оставляю девочку на минуту в магазине, иду к Фонтескью и покупаю ей молочный коктейль. По возвращении с облегчением обнаруживаю, что магазин не лежит в руинах, а Ронни чинно сидит на табуретке, поджидая меня.
— Ну что, приступим? — я хитро подмигиваю ей, отчего она весело смеется, и протягиваю коктейль.
— Спасибо, Люциус, — благодарит меня Ронни и кладет мне на тарелку добрую половину пирога, — это тебе.
— А это тебе, — я в свою очередь кладу кусок ей на блюдце и какое-то время мы молчим, сосредоточенно чавкая.
— Тебе понравилось? — спрашивает малышка, когда я уже дожевываю свой кусок. Я молча киваю, и она гордо добавляет. — Это мама испекла для тебя. То есть, для нас.
Вот ведь не могла она подождать со своим заявлением пару минут. Пирог тут же встает поперек горла, я натужено кашляю, а из глаз текут слезы. Ронни испуганно хлопает меня по спине и подвигает чашку с кофе. Постепенно пирог находит путь в желудок.
— Что с тобой, Люциус? — заботливо спрашивает девочка.
— Все в порядке, — бормочу я — ну не объяснять же ребенку, что никто и никогда не делал для меня ничего подобного. Разве что домашние эльфы. Ах, да, еще соседка с капустной запеканкой, но это не в счет — она мне не нравится. Ни соседка, ни запеканка.
— Попей молочка, — Ронни подвигает мне свой недопитый коктейль, на лице — тревога. Внутри что-то больно царапает, видимо, пара крошек где-то все-таки застряли.
— Спасибо, малышка, — глядя в ее сияющие глаза, чувствую, как защипало в носу. На Малфоев так не смотрят, ну или, по крайней мере, мне об этом неизвестно.
— Мама зайдет через час, она опять ждет книгу, а мы чем займемся? — успокаивается Ронни и начинает составлять блюдца с крошками друг на друга.
— А чем бы тебе хотелось? — я тоже начинаю убирать посуду, лишь бы не смотреть ей в глаза. Помнится, вчера я так же прятал взгляд от ее матери.
— Давай порисуем, — предлагает она, гладя совенка по взъерошенным перьям.
— Мне нужно быть за прилавком, — я вижу, как она расстроилась и предлагаю компромисс, — давай так — ты будешь рисовать, а я потом посмотрю, что у тебя получилось, а когда у меня будет выходной, мы обязательно порисуем вместе.
— Хорошо, — отвечает мне этот на удивление неконфликтный ребенок, и достает из рюкзачка, болтающегося у нее за спиной, магические карандаши и фломастеры. Я устраиваю ее за маленьким столиком в углу магазина, иду в дальнюю комнату и вынимаю из ящика письменного стола несколько листов белой бумаги.
После обеда покупатели повалили толпой. После первого суматошного дня ориентироваться было гораздо проще, я обслуживал детей и их родителей, то и дело ловя себя на том, что мой взор постоянно притягивает склоненная над листом бумаги кудрявая головка, украшенная сегодня двумя косичками, завязанными резинками с декоративными вишенками. Невольно улыбаюсь — любовь к вишням, видимо, у них семейное.
К Ронни удается подойти только минут через сорок, когда наплыв покупателей немного рассеивается. Она сосредоточенно водит карандашом по бумаге, высунув от усердия кончик языка, но заметив меня, поднимает голову и улыбается.
— Ну, давай, хвастайся, — я опускаюсь на соседний стул.
— Хвастаться нехорошо, так мамочка говорит, — смеясь, качает головой Ронни.
Эх, надо было Драко отдать Грейнджерам на воспитание, он только и делал с пяти лет, что пыжился — то игрушками, то новой метлой, то количеством прислуживающих ему эльфов. Апофеозом Малфоевской заносчивости я до сих пор считаю случайно услышанную мною фразу на одном из званых ужинов, донесшуюся от отдельно накрытого для детей стола. Шестилетний сын на полном серьезе заявил сидящему рядом Винсенту Крэббу: «Ха, у меня-то с цветочком тарелочка, а у тебя-то нет!» Помнится, я тогда чуть не лопнул от гордости.
Пока в голове крутятся глупости, взгляд падает на придвинутый мне рисунок Ронни. Мерлин мой…
У ребенка явный талант — она рисует просто превосходно. Но даже не это настолько поражает меня, как тот факт, что на рисунке я вижу… себя. Причем с того самого ракурса, в каком она должна была наблюдать меня все это время — почти в фас, с отклонением на несколько градусов. Имея под рукой лишь карандаши, хоть и магические, Ронни ухитрилась точно передать даже цвет кожи. Единственное, что никак не соответствует правде — глаза. Нет, оттенок подобран точно, вплоть до мельчайших нюансов цвета, вот только у меня никак не может быть таких глаз — ясных, светящихся добротой, живых и теплых.
Ронни, по всей видимости, считала иначе. При виде моей задумчивости она слегка хмурится и осторожно трогает меня за локоть.
— Тебе не нравится, Люциус? — с тревогой спрашивает она и пытается заглянуть мне в глаза.
— Ну, что ты, милая, это просто восхитительно, — отвечаю я, поворачиваясь к ней, и на ее лице расцветает радостная улыбка, отчего оно сияет, словно живое солнышко.
Ронни слезает со стула, подходит и крепко обнимает меня. А я чувствую себя идиотом, глядя на нее и осознавая, что вот сейчас, в эту самую минуту, люблю этого ребенка больше жизни. Люблю не за улыбку и не за искреннее объятие, а за то, что она — то самое чудо, в которое я давно перестал верить, с которым не нужно быть кем-то, а можно просто БЫТЬ. И она станет тебя любить не за то, что ты Малфой, не за новую метлу или бриллиантовое ожерелье, а за то, что ты «хороший». И тут же наковальней на голову обрушивается понимание, отчего она рисовала меня именно таким. Она рисовала не Пожирателя, не убийцу, не аристократа и не узника Азкабана… Она рисовала просто классного Люциуса, который продает совят, любит вишневый пирог и боится червяков. Просто другого она не знает. Мерлин, дай мне силы сделать так, чтобы не узнала никогда.
— Люциус, я хочу, чтобы это было у тебя, на память, — бормочет Ронни и вкладывает листок мне в руку.
— Спасибо, — киваю я, сворачиваю рисунок и кладу себе в карман.
На прилавке, подпрыгивая, верещит будильник — напоминает о поступлении через камин в задней комнате большой клетки с лазилями, заказанной пару дней назад миссис Кремер.
— Посиди минутку, хорошо? — прошу я, она кивает и я, посадив ее обратно на стул, скрываюсь в дальней комнате.
Вернувшись буквально через пару минут, я нахожу девочку на том же месте — она крепко спит, положив голову на листы бумаги. Осторожно поднимаю ее и, прижав к себе, отношу в дальнюю комнату. Укладываю на небольшой диванчик и укрываю вынутым из шкафа пледом. Она что-то сонно бормочет, а затем успокаивается и вновь затихает, чему-то улыбаясь во сне.
В зале звонит колокольчик, я спешу туда и едва не наскакиваю на Грейнжер, удивленно оглядывающуюся по сторонам в поисках своего ребенка. В ее глазах изумление и любопытство, но я с облегчением замечаю, что страха в них нет — она явно доверяет мне.
— Добрый день, — улыбается она и еще раз обводит взглядом зал, — а где Ронни?
— Она рисовала, а потом уснула прямо за столом, — объясняю я, пожимая плечами, — я уложил ее в дальней комнате.
— Поразительно, — хмыкает она, опускаясь на стул, — ее даже дома уложить днем спать крайне сложно. Как она себя вела?
— Чудесно, — замечаю у нее в руках сверток из книжного магазина, — выкупили книгу?
— Да, пришлось сражаться за нее с пятью другими желающими, — ухмыляется она и засовывает сверток в сумочку.
— Пока девочка спит, может, не откажетесь от кофе? — предлагаю я, вспомнив о правилах приличия.
— Только без мух, — она весело смеется, вспомнив вчерашний вечер.
Мы успели выпить по три чашки, поджидая, пока малышка проснется. За это время мы говорили обо всем на свете, то и дело разбавляя беседу небольшими интеллектуальными схватками. Я выяснил, что Грейнджер работает в Святого Мунго целителем — специализируется на лечебных зельях. Как-то сам собою вспомнился один из лежащих по сей день в коме пациентов.
— Как дела у Северуса? — мимоходом вворачиваю я — не спросить просто невозможно, у нас были вполне дружеские отношения.
— Все так же, — вздыхает Грейнджер, вертя в руках ополовиненную чашку, — яд змеи полностью выведен из организма, но его тело никак не реагирует на внешние раздражители. Никаких повреждений нет, складывается впечатление, что он просто не хочет жить.
— Такое же настроение иногда бывает и у меня, — горько киваю я, — порой кажется, что жизнь уже закончилась, а ты просто забыл умереть.
— Если жизнь закончилась, может, имеет смысл начать новую? — она поднимает голову от чашки и серьезно смотрит мне в глаза. Я раскрываю рот… закрываю… снова открываю…
— Мамочка, ты пришла? — за моей спиной возникает заспанная Ронни и, подбежав к Грейнджер, крепко обнимает ее. — Там в дальней комнате такие чудесные котятки!
— Это лазили, — поясняю я, и Ронни немедленно приходит в восторг.
— Лазили? — восклицает она, глядя на меня с недоверием. — Это те волшебные кошки голубого цвета, которые пьют сладкое молоко?
— Именно, — подтверждаю я, и девочка тут же хватает мать за руку и тащит смотреть котят.
— Знаешь, мамочка, а Люциусу очень понравился твой пирог, — сообщает Ронни через пару минут, вернувшись из комнаты и укладывая карандаши в рюкзак, — только когда он узнал, что это твой, сразу подавился.
— О! — Грейнджер поворачивается ко мне и с удивлением приподнимает брови, в глазах прыгают бесенята. — Я рада, что все обошлось.
— Мамочка, давай возьмем его в парк, мы же туда сейчас пойдем? — Ронни надевает рюкзак на спину и сажает на плечо моего пернатого тезку, которого мы с ее мамой усиленно кормили печеньем во время кофепития.
— Кого, Люка? — Грейнджер роется в сумочке, а потому реагирует немного заторможенно.
— Нет, Люциуса, давай его прогуляем, то есть, возьмем погулять, — поясняет Ронни и тут, видимо, вспоминает про меня. — Пойдешь с нами в парк кормить уточек?
Мы с Грейнджер встречаемся взглядами, она явно ждет ответа, но я не могу его дать, не зная наверняка, хочет ли она, чтобы я нарушал их семейную прогулку. Очевидно, она тоже чувствует мое замешательство, потому что через мгновение я замечаю еле уловимый кивок. Ронни с беспокойством переводит взгляд с матери на меня, ожидая моего решения.
— С удовольствием составлю вам компанию, — отвечаю я и, к своему изумлению, замечаю не только облегчение на лице девочки, но и что-то очень напоминающее улыбку на губах ее матери.
Через полчаса я закрываю магазин. С помощью Ронни обеспечиваю вечерней кормежкой галдящую гвардию, мы выходим через заднюю дверь и направляемся в Лондонский парк.
Он находится всего в трех кварталах от «Дырявого котла», и мы идем пешком, не садясь в магловский транспорт. Я сам был в этом парке пару раз весной, едва выйдя из Азкабана, хотелось увидеть людей и природу, любые доказательства жизни, чтобы поверить, что я действительно свободен.
Парк красив в любое время года, будь то буйная зелень кустов или драгоценные краски осени, поющие весенние лужи или чарующая белизна сугробов. Но никогда ранее он не казался мне настолько красивым.
Мы проводим в парке больше трех часов, но мне кажется, что они пролетают мгновенно. Грейнджер покупает булку на входе в парк, и мы дружно кормим уток, бросая куски мякиша прямо в пруд. Одна особо наглая кряква подкрадывается ко мне и выхватывает кусок хлеба прямо из пальцев, пока я отвлекаюсь на Ронни. Я подскакиваю от неожиданности, а Грейнджер хохочет надо мной до упаду. Ронни сердится и грозит матери пальцем. Потом девочка направляется к качелям, а я замечаю неподалеку тележку с мороженым и покупаю себе и Грейнджер по эскимо. Она лопает свою порцию, одновременно увлеченно рассказывая о новом методе исцеления бытовых заклятий, а я, заслушавшись, забываю про свое мороженое, пока оно, растаяв, не начинает капать мне на мантию. Может, я и расстроился бы, если бы Грейнджер не начала хихикать — ради того, чтобы она лишний раз улыбнулась, я готов вымазать на себя все содержимое тележки мороженщика. По моей милости последние пять лет у нее было мало поводов для улыбок, должен же я хоть как-нибудь это компенсировать… Что такое мантия, разве она стоит ее счастья?
Грейнджер достает из кармана платок и, подойдя вплотную, молча оттирает пятна с моей мантии. Я вдыхаю теплый аромат шоколада и с какой-то тихой отстраненностью наблюдаю, как ветер развевает ее каштановые кудри.
— Теперь от вас будет пахнуть мороженым, — замечает она, подняв глаза.
— Лучше бы шоколадом, — ни к селу, ни к городу вылепляю я, чем вызываю очередную улыбку.
— Ой, вы мороженое едите, а мне? — рядом с нами возникает Ронни и сердито упирает руки в бока.
Я снова спешу к тележке и покупаю ей рожок с вишнями. Она уплетает его в рекордно короткий срок и тянет меня к карусели, которую не может раскрутить самостоятельно.
— А кто тебя катал, когда ты был маленьким? — внезапно спрашивает она, когда я привожу карусель в движение. — Мама или папа?
— Никто, — вопрос застает меня врасплох, и я, предпочтя не вдаваться в подробности, продолжаю толкать качели.
— У тебя есть семья? — малышка просто мастер на неловкие вопросы.
— У меня была семья, но они меня бросили, — на мгновение встретившись взглядом с Грейнджер, сообщаю я истинную правду.
— Какое безобразие! — гневно восклицает Ронни тоном ярой защитницы животных, обнаружившей, что соседи уехали в отпуск и заперли в доме голодную собаку.
Тут я с ней солидарен, потому лишь киваю, продолжая раскручивать карусель, пока Ронни не просит меня остановиться. Она молча слезает с сиденья и, подойдя ко мне, берет за руку.
— Слушай, Люциус, а хочешь, мы будем твоей семьей? — серьезно спрашивает она и мягко улыбается. — Мы тебя не бросим, честно-честно.
— Я был бы очень этому рад, — чтобы ответить на этот вопрос, мне не нужно одобрение Грейнджер, наверное потому, что я уже знаю — они с дочерью мыслят одинаково.
Сажусь на корточки рядом с Ронни и заправляю ей за ухо выбившуюся прядку волос. Она обнимает меня за шею, а я беру ее на руки и мы втроем молча следуем к выходу — то, что уже пора домой, я понимаю только по загорающимся тут и там фонарям.
Я провожаю их до остановки, где они садятся в магловский автобус — малышка еще слишком мала для трансгрессии. Когда он заворачивает за угол, появляется странное чуство, будто я потерял что-то очень важное. Из задумчивости меня выводит упавшая на лицо холодная капля.
Я с удивлением смотрю в небо, и тут тучи словно прорывает. На асфальт обрушиваются струи воды, будто компенсация на два страшно жарких даже для Лондона, засушливых месяца. Пока я вприпрыжку спешу к «Дырявому котлу», дождь усиливается и хлещет уже стеной, словно кто-то там, на небесах, решил устроить банный день, а потом забыл завернуть кран с водой. До дома я добираюсь промокший до нитки, а в туфлях хлюпает вода.
Стуча зубами, направляюсь в ванную, но горячая вода по-прежнему остается лишь мечтой. Некстати вспоминается, что в доме нет еды, но есть почему-то не хочется, и я с трудом проглатываю чашку горячего кофе. В горле царапает, в глаза словно песку насыпали, по спине ползет, меребирая ледяными лапами, озноб, и по знакомой тяжести в районе переносицы я определяю, что на завтра компания с потрясающими соплями мне обеспечена.
Вторая чашка кофе уже не в состоянии помочь, более того, меня начинает ужасно клонить в сон. С трудом доплетаюсь до кровати, скидываю мокрую насквозь рубашку прямо на пол, запутываюсь в брюках и заползаю под одеяло, клацая зубами, словно голодный хвосторог.
А потом были кошмары. Сначала явился Волдеморт, заставляющий нас делать ремонт в Малфой-меноре, накладывая на стены Круциатус, следом я оказался привязанным к стулу, а Снейп подносил к моему рту котел, наполненный языками пламени, приговаривая: «Это новый яд, Люц, попробуй, тебе понравится». Потом невесть откуда возникла Ронни. Она кормила совенка шоколадом, а меня червяками, и уговаривала: «Кушай, Люциус, мы же теперь семья».
Я вырываюсь лишь под утро, трясясь в лихорадке, словно нерадивый эльф, ухитрившийся сжечь парадную мантию хозяина. В голове стоит туман, а горло слиплось от жажды, но при попытке подняться обнаруживаю, что пошевелиться не в состоянии. В глаза нещадно бьет яркий свет от непогашенного торшера, и я, с трудом дотянувшись до валяющейся на полу рубашки, накидываю ее на светильник и снова проваливаюсь в беспамятство.
Снов больше не было, лишь давящая со всех сторон душная чернота. Сколько она длилась, утверждать было сложно, но постепенно из слепого небытия появились прохладные пальцы, гладящие мою щеку, а затем холодная, мокрая тряпка легла на лоб, окончательно возвращая в сознание.
Первым, что я вижу, разлепив глаза, становится пестрый совенок, сидящий на тумбочке у изголовья и держащий в клюве кусок печенья. Очевидно, он уже не ожидал увидеть меня живым, а потому безнаказанно посыпает крошками мою подушку.
— Ух! — пугается впечатлительный птенец, заметив мой сердитый взгляд, и в ужасе валится с тумбочки, уронив печенье мне на макушку.
— Люк, осторожнее, нельзя шуметь — мамочка сказала, что Люциусу нужен покой, — я только сейчас замечаю сидящую на краю моей постели Ронни — недовольно ворча, она достает из-за тумбочки совенка, сажает его на место и тут замечает, что я не сплю.
— Привет, кроха, ты откуда? — еле слышно сиплю я, горло абсолютно пересохло и голос сел.
— Ой, ты проснулся! — обрадованно восклицает она и начинает торопливо объяснять. — Мы с мамой подумали, что ты попал под дождь, он ведь начался, как только мы в автобус сели. Мы решили тебя навестить, а магазин был закрыт, тогда я взяла запасной ключ под ковриком и мы зашли покормить зверюшек. А потом мистер Олливандер показал нам, где ты живешь, то есть дом и балкон, а квартиру мама нашла. Она стучала, но никто не открыл, тогда она сама открыла дверь, зашла, а ты весь горишь и что-то бормочешь. Она даже на работу не пошла, чтобы тебя полечить.
— Скажи своей маме спасибо, и дай попить, пожалуйста, — прошу я, а по венам растекается пьянящее счастье, словно у ребенка, которому страдающий склерозом Санта сунул в чулок два подарка вместо одного.
Она кивает и подносит к моим губам кружку с прохладным, кислым напитком, я жадно выхлебываю содержимое. Ронни улыбается и поправляет сползшую мокрую тряпку.
— Не переживай, мамочка тебя вылечит, она же целитель и может вылечить что угодно, — гордо заявляет Ронни.
— Есть болезни, которые не сможет вылечить даже она, — шепчу я, вспоминая ночные кошмары.
— Какие же? — в глазах девочки сквозит изумление, так до сегодняшнего дня вера в мамины силы была непогрешима.
— Плохие поступки, ошибки, ненависть, — я вижу, как она недоуменно хлопает глазами, а потом надолго задумывается.
— А что такое ненависть? — спрашивает Ронни через пару минут.
— Это любовь наоборот, — по-другому я просто не сумею ей объяснить, да и не страшно, если эта истина дойдет до нее лет на пять позже.
— То есть, нелюбовь? — уточняет она, я в ответ молча киваю. Она недолго размышляет над своей догадкой, а затем меняет тему. — Мама сварила тебе простудный суп.
— Какой? — подобного названия я пока не слышал, хотя в прошлой жизни был тем еще гурманом.
— Простудный, — Ронни хихикает в кулачок, смешно наморщив нос, — суп-пюре из курицы и брокколи, мама всегда его варит, когда я болею, говорит, он очень полезный.
— И помогает? — я задаю вопрос почти машинально — до меня вдруг волнами, словно океанский прилив, доходит происходящее — Грейнджер здесь. Мерлин мой, Грейнджер у меня дома, а на торшере болтается грязная рубашка. И она сварила для меня суп. Грейнджер сварила, разумеется, не рубаха же.
— Знаешь, когда тебя кто-то любит и хочет, чтобы ты поправился, все равно, какой суп он для тебя приготовит, — не по-детски серьезно заявляет малышка, гладит меня по голове и, поднявшись, забирает совенка и направляется на кухню.
Я с трудом отковыриваю себя от кровати и натягиваю халат. После лихорадки слегка шатает, а потому я останавливаюсь на пороге кухни, держась за косяк.
Ронни сидит на стуле, наблюдая за матерью, помешивающей что-то на сковородке. На столе я замечаю кофейник, в котором плескается антрацитовая жидкость, рядом сидит совенок.
— Мамочка, а правда, что нелюбовь нельзя вылечить? — нахмурившись, спрашивает девочка.
— Можно, — Грейнджер закрывает сковородку и со вздохом присаживается на корточки перед дочкой, — только для этого нужно совершенно особенное лекарство.
— Доброта, — та обнимает малышку и целует в лобик, — всего лишь доброта.
Внутри что-то лопается, и на миг кажется, будто мои внутренности обливаются кровью. Убедив себя, что данное ощущение — последствие простуды, медленно вхожу на кухню. Грейнджер замечает меня и слабо улыбается.
— Вы очень напугали нас, мистер Малфой, — заявляет она и, повернувшись к плите, наливает мне тарелку супа. — Как вы себя чувствуете?
— Немного лучше, спасибо, — добредаю до стола и с трудом опускаюсь на него — все кости ноют, словно я только что выиграл марафонский бег, — я должен поблагодарить вас.
— Не меня — Ронни, — улыбается она, ставя передо мной миску с чем-то зеленым, — она настояла навестить вас, когда узнала, что вас нет в магазине, мне показалось это неприличным, но ее трудно в чем-то разубедить.
— Могу я пригласить вас на ужин, мисс Грейнджер? — вопрос вылетает сам собой, видимо, тоже последствия простуды — этакое словесное недержание.
Она удивленно смотрит на меня, но не говорит ни слова, хотя уже тот факт, что она обдумывает предложение, рождает смутную надежду.
— Конечно, можешь! — безаппеляционно заявляет Ронни, подвигая мне миску и забираясь на мои колени. — Ты пригласишь, а мама приготовит. Она здорово готовит, ты только попробуй!
Девочка берет ложку, зачерпывает суп и подносит к моим губам. Я покорно глотаю, ощущая, как в желудке становится тепло, а озноб постепенно отступает. Ронни довольно кивает и подносит мне вторую ложку. Грейнджер быстро отворачивается, но я все же успеваю заметить улыбку, появившуюся на ее лице.
— Ну скажи же, вкусно? — настаивает Ронни, и я не могу с ней не согласиться.
Ты снова права, гриффиндорская умница — нелюбовь действительно лечит доброта. А еще тепло карих глаз, и вытертые с мантии капли мороженого, и детская непосредственность, и честный рисунок, и сброшенный на голову кусок печенья, и две кудрявые косички, и даже подсунутая под нос ложка с протертым супом… Кстати, кто сказал, что брокколи — это невкусно?
— Хочешь кофе, Люциус? — в мои раздумья поступью мамонтенка врывается Ронни, успевшая скормить мне полную чашку супа.
— Только без мух! — в один голос отвечаем мы с Грейнджер и дружно хохочем.
Vova
