Покрасневший лист подхватил ветер и закружил в вальсе. Это было настолько прекрасно — нерукотворное чудо, — что я задохнулся и принялся дергать бабушку за рукав:
— Красиво, — тогда я еще не выговаривал все буквы, и слово это, одно из самых важных в нашем уродливом мире, прозвучало глупо.
— Фальшиво, — ответила она, поправляя съехавшие зеленые перчатки. — Падение всегда стремительное, мало кому предоставляется возможность быть втоптанным в грязь вот так, чтобы перед этим моментом на него любовались. Запомни, Невилл.
Я смотрел себе под ноги и видел порванных, грязных, утонувших в лужах танцоров. От туманных еще и детских мыслей меня оторвала бабушка:
— Пришли. Веди себя прилично. Маме подаришь букет цветов и поцелуешь, папе расскажешь новости, хорошо?
Я понимал, что, возможно, вновь невольно примусь плакать, вглядываясь в их неподвижные лица и остекленевшие зрачки. Когда сердце разбивается на мозаику, мне всегда больно, я слишком слабый, знаю.
— Хорошо.
Кадр второй.
Поверхность озера дрожит. Солнце, укутанное тучами, готовится ко сну. Я набрасываю на плечи Луны свою мантию и провожу по золотистым спутанным волосам.
— Мы справимся, обещаю.
Она молчит. Лишь невидяще смотрит вдаль, где, может быть, находятся наши ровесники, друзья.
Я осторожно целую ее в уголки губ и, поднявшись с сентябрьской травы, беру девушку за руку.
Кадр третий.
Небу пустили кровь. Вязкая жижа поглощает и леса, и моря, и все живое.
Кадр четвертый.
— Проснувшись, подойдите к зеркалу и спросите себя: "Кто я? Маг, олицетворяющий просвещение, дефектный полукровка или омерзительная тварь?" — говорит Алекто Кэрроу, прохаживаясь между рядами и неприятно улыбаясь.
Стискиваю кулаки, стараюсь промолчать. Слышится тяжелое дыхание Финнигана. Он не выдерживает, выкрикивает что-то. Женщина хрипло смеется, почти ласково приказывает ему протянуть руки.
Заклинание похоже на Incendio до судорожной боли.
Вместе с Шеймусом кричат и гриффиндорцы, и даже слизеринки. Смелость наша на секунду увядает, иссушенная животным страхом. Но вскоре она распустится снова.
Мой однокурсник теряет сознание, а Кэрроу произносит Восстанавливающее и Заживляющее заклинания.
Следующим утром я посмотрел на свое отражение и ответил на самый трудный вопрос в мире, хотя и не вполне объективно:
— Я ничто: пылинка в царстве Квинтэссенции. Ничтожество, тряпка и трус, черт возьми. Я все: отражение в любимых и ненавистных глазах, создатель и стратег.
Сосуд, или кровеносная система.
Кадр пятый.
Перси, вертя в пальцах значок старосты, пытается наладить дипломатические отношения с мозгом:
Мы, трое второкурсников, вальяжно развалились на диване и намеренно мешали ему в этом непростом начинании:
— А я вчера до двенадцати не спал.
— Ну ты мужик!
—...Родители в рождественскую ночь приоткрывают окно и рисуют на подоконнике следы сказочных зверюшек. Потом кладут под елку подарки. Как не стыдно людям?
В тот древний вечер мы с Гарри, такие разные, загорелись одинаковым желанием дать Рону по морде.
Старший Уизли так и не подготовился к уроку.
Кадр шестой.
Конец шестого курса. Разговоры в спальне для мальчиков, даже спустя столько лет, совсем не изменились. Разве что приняли иную формулировку. Не "кого ты любишь?", а "с кем ты спишь?". Тогда разница не представлялась разительной.
Все были уверены, что я одинок, бесповоротно и безнадежно. Красивым мальчикам прощают стеснительность и нелепость, а я тогда был еще и круглощеким, смешным, глупым.
Мне бы ни за что не поверили, придумай я пошлую интрижку с соседской девчонкой. Однако признаться в девственности было для меня самым ужасным. Это казалось совершенным идиотством: мгновенно опуститься в глазах однокурсников, подтвердив их догадки стыдливыми словами. Поэтому я произнес то, что они точно не ожидали услышать.
Мне нравятся парни. И это объясняет, почему я не прошу у Гарри мантию-невидимку, как настойчиво — остальные. Вряд ли найдется еще один... такой.
В какой-то момент в их глазах вспыхивает презрение. Несколько шуточек за обедом и в коридорах — и каждый из них остывает.
Потом я буду замечать на себе странные взгляды Забини. Услышал.
Бессмысленная короткометражка — всего лишь сон, сплетенный из воспоминаний и кошмаров. Фантасмагория. То, что я запомнил, но далеко не все, судя по запаху и мокрым простыням. Человеческая изнанка — вовсе не мясо, внутренности или кости. Это вульгарные, сладостные мысли о друзьях, малодушное желание драм и предательств. Все, что вызывает ненависть и презрительную жалость. Однако засевшее глубоко внутри едва ли поддается контролю. Во всяком случае, моему.
Прости меня, Луна. Днем я рассказываю тебе о небесном чертоге — обители падших в войне, утешаю, смешу и переплетаю пальцы с твоими. А ночью словно выворачиваюсь, понимаешь?
Сквозь опустившуюся дрему до меня донеслись всхлипы, переходящие в плач.
Когда я спустился в гостиную, у меня перехватило дыхание. Второкурсница, прислонившись к плечу Лаванды Браун, чуть слышно стонала, пока старшие залечивали ей раны, вызванные слабым Режущим. Слизеринцы? Упивающиеся?
Мы успокоили девочку к рассвету: рассказывали добрые сказки и просили следить за игрой огня в камине. Девушки проводили ребенка в спальню, и я впервые озвучил идею о сопротивлении. Сбивчивый шепот ребята выслушали серьезно, не обращая внимания на жаркую жестикуляцию и паузы.
— Кто-нибудь возражает? Или, может быть, есть другие предложения? — спросил Шеймус, обводя глазами тех старшекурсников, которые излучали недоверие и насмешку.
— Картина довольно посредственная, — хмыкнула Джинни, скрестив руки на груди. — Но что еще нам остается? В логово спящих львов могут проползти змеи. Сегодняшний случай начало внутренней войны. Нашей войны.
Фраза девушки была, пожалуй, ключевой. Мои слова остались бы бесплотными, если бы их не подкрепили.
— Все хорошо?
— Я волнуюсь за папу.
Профессор Биннс закончил вступление и велел приступать к написанию сочинения.
Я намотал на палец прядь ее волос и подул.
— Все обойдется, не считай эти слова банальными. Только не накручивай себя.
— Когда собрание?
— Через полчаса после ужина.
— Я приду.
— Давно пора!
— Какое сочинение? Битва у Верескового утеса?
— О сухофрукт моих очей, ты меня поражаешь... Биннс не читает сочинения, оценивает по объему.
— О ягода души моей, я сомневаюсь.
— Вот и проверим. Напишу сказ о житие пингвинов или...
Утро сопроводил удивительный рассвет. И розовые краски, и золотистые, и фиолетовые, и невиданные — смешались. За окном, впервые не фальшивя, пела птица. Это было первое утро второго тысячелетия, и мир в тот день перевернулся. Я говорю не о революциях и войнах, а в самом буквальном смысле.
Все началось с землетрясения в княжестве Небыль: корни дерева мечтаний, которое когда-то росло под землей, но засохло еще в давние времена, ожили и начали развиваться с невероятной скоростью, словно желая наверстать упущенное время. Жертв, к счастью, не оказалось.
Днем того же дня безжизненный Пьеро, с которым там любят колдографироваться туристы, сбросил с головы колпак и покинул излюбленное место. Люди, которые видели лжемеланхолика, разгоняющего голубей и улыбающегося, восклицали и терялись на мгновение. Будто забыли, что по венам его тоже течет кровь, что он человек, а не кукла. А потом вдруг замерли, отрешенно глядя вдаль, совсем как он несколько минут назад.
Воздушные шары благополучно вернулись из дальних странствий. Замерзли, правда, немного, но их немедленно завернули в теплые свитера и отдали владельцам.
Небо приняло бирюзовый оттенок. Пошел снег, подозрительно похожий на комочки из облаков.
Неподалеку от Небыли поднялась земляная буря.
Теперь плывущие облака можно было сравнить с пенкой над кофе.
В провинции Китая неизвестный крестьянин углядел радугу на рисовом поле.
Днем звезды падали одна за другой.
Вечером легкий ветерок перерос в разрушающий вихрь. Здания, горы, растения, моря, живые существа — все закружилось каруселью и понеслось в небо. Мы поднимались выше, и бесконечность внизу подернулась бледной дымкой.
Случай этот, ко всеобщему облегчению, не повлек за собой катастрофу. Самые колоссальные перемены, оказывается, не всегда заметны. Лишь индийский кот, проснувшись, не сразу сориентировался в хитросплетениях улиц Амстердама. И в центре Парижа красовался Стоунхендж.
Вероятно, Земля решила отдохнуть и остановилась на мгновение. Просто совершила ошибку, как это слишком часто делает каждый из нас.
— Ты чудовище, — говорит Луна и, встретив непонимающий взгляд, дурашливо добавляет:
— От слова "чудо", расслабься.
Наш вроде бы актуальный отряд, носящий имя великого волшебника, изрядно поредел. Нет уже того восторга и любопытства. Лишь отголоски тревоги и обреченная решимость. Теперь мы рискуем нечто большим, чем тривиальным исключением.
За окном комнаты сгущались сумерки, похожие на пышную прозрачную юбку проститутки. Как просто превратить высокое в низкое.
Все покидают спасительное пристанище, а я слишком устал. Присаживаюсь на минутку. Волшебным образом проходит час. Вырывается громкое и невероятно дебильное ругательство.
Вооружившись палочкой и остатками львиной храбрости, еле слышно иду по коридору, прислушиваясь к малейшему шороху. Раздумываю над самыми печальными вариантами развязки и предсмертной речью. На тот случай, если мне подарят последнее слово.
Натыкаюсь на Блейза Забини, чьи губы моментально растягиваются в мерзкой ухмылке.
— Expelliarmus!
Он несет неосознанную дурь, вызванную зельем, или Огневиски, или магловскими наркотиками. Подходит слишком близко и дергает за воротник моей рубашки, впивается поцелуем, саднящим губы, и стискивает плечи жестким объятием. На очереди заклятие немоты. Еще соображать может, урод.
Сопротивляюсь, беззвучно молясь Мерлину, чтобы в сознании его не всплыло Парализующее. Выкручивает мои запястья, обхватывает почти уже тонкую талию. Кусаю его куда-то в плечо со всей силы, так, чтобы слезы брызнули из карих глаз и кровь из — плоти. Оттягивает за волосы, бьет ногой по колену, заставляя осесть на пол. Я — палый лист, втоптанный в неровную дорогу случайным прохожим. Я — ничто.
И если бы человек, чья фамилия между учениками стала нарицательной... Если бы Северус Снейп не отшвырнул Забини от меня, часть моей души затерялась бы в искаженном Зазеркалье.
—...И никому ни слова, вам ясно, мистер Лонгботтом? — выплюнул директор и, схватив Забини за рукав мантии, направился в сторону своего кабинета.
Спустя несколько месяцев и мы, и псевдоинтеллектуалы поймут, кто неустанно уберегал учеников от школьного режима, отчего Дамблдор так доверял Снейпу и многое другое, до чего можно было додуматься самостоятельно.
Но даже в ту ночь, будучи спасенным от насилия, я ненавидел профессора. За брезгливый изгиб губ, ядовитый тон и... в общем, за всякую ерунду. Обиженный ребенок, подвергнутый предубеждению. Картина маслом.
Когда Луна "провинилась", а я отказался испытывать на ней Круцио, Кэрроу исполосовал мое лицо так, что cраженный в брачных играх гоблин позавидовал бы.
Мы стояли на берегу озера, совсем как в начале года. Ветер морозил щеки и играл аллегретто ветрами. В глазах Луны читались спокойствие и удовлетворение.
— Завтра увижу отца. Я соскучилась неимоверно! Тебе обязательно письмо пришлю.
— Давай не будем прощаться: еще целый день впереди, — улыбаюсь я.
Целую ее. Еще раз. И еще...Пусть земля перевернется, и мы провалимся в небесную сферу. Где мой рассудок?
На следующий день, подравшись с Забини, я заработал очередной синяк и безумную вереницу отработок, которые, однако, ничем не отличались от прошлых благодаря Снейпу.
Не позволив себе оставаться палым листом, выпрямил жилки и взлетел над сырой почвой.
21.10.2010
517 Прочтений • [Where is my mind? ] [17.10.2012] [Комментариев: 0]
Vova
