«Знаешь, Сириус, сейчас — первый снег в этом году. Прежде всего, конечно, я думаю о том, что ты вынужден прятаться от авроров на улице, и меня терзает мысль о том, что я ничем не могу тебе помочь. Но, с другой стороны, я уверен, что Ремус не оставит тебя без помощи и поддержки. Теперь . Поэтому я позволяю себе помечтать.
От этого снега завтра ничего не останется. Потому что слишком тепло для него. Я вижу в этом себя — я тоже слишком рано позволил себе понять, что отношусь к тебе совсем по-другому. И, может быть, через несколько лет от этого ничего не останется, только нежное воспоминание о том, как я мечтал под этим самым снегом. Может быть, я даже найду себе девушку, с которой потом буду встречаться. Это будет потом, Сириус. И даже тогда мы с ней никогда не будем гулять под этим снегом, потому что это только твое время.
Я хотел бы знать, где ты сейчас. Вряд ли в таком прекрасном месте, как я себе представляю, но даже в плохом месте ты найдешь хорошее. Ты как незатухающий огонь, кислорода которому практически не осталось, это понимаю и я, и все мы, кто верит в твою невиновность. Поэтому я нужен тебе, нужен, чтобы дать этого кислорода для жизни. Я не самоуверен, но разве когда человек любит, ему не все горы по плечу? Это я сейчас так люблю. А в четырнадцать лет любовь совсем другая.
Я сижу в комнате, погруженной в сумерки, и жду, когда ты выйдешь со мной на связь. Кажется, ты о чем-то хотел мне рассказать, но я наверняка все прослушаю. Потому что буду занят слежкой за собственным сердцем, которое стучит так, как будто я только что играл со Слизерином две игры подряд. Я не хочу, чтобы ты услышал, я даже не хочу, чтобы ты знал о том, что я чувствую — ты просто не тот человек, мои чувства и ты несовместимы, но я позволяю себе мечтать.
Как мы в далеком от всех, красивом месте, где первый снег идет именно тогда, когда мы выходим на улицу. Темно, потому что я хочу так. И дорога, может быть, кое-где и освещается фонарями, и тогда ты кажешься самым невероятным существом на свете. Твою красоту признают все, и я в том числе, но для меня важна не она, а только та часть тебя, которая дает жизнь этой красоте. Без жажды жизни не было бы ярких глаз, без веселья и шуток не было бы шутливого выражения лица. И тогда ты не будешь воспринимать меня как копию Джеймса, как его сына, ища во мне то, что нашел в своем друге. Может, если будет светло, ты не заметишь моей грустной улыбки.
Кажется, я слишком драматично все себе представляю.
Мы можем играть в снежки и даже будем, ведь ты не удержишься от того, чтобы не сотворить что-нибудь такое, чего требует от тебя окружающий мир. Ты непредсказуем, поэтому я буду ждать снежка не в спину, а в грудь или лицо, зависит от того, заставит ли ветер тебя зажмуриться или же кинуть волосы на лицо, из-за чего ты снова ничего не увидишь. Я не стану отвечать, только убегать, дразня тебя, не давая прицелиться и попасть. Недаром я — ловец, а ты когда-то был загонщиком. И играть мы будем совсем недолго, потому что я мечтаю об этом. Я хочу понять, каково это — быть в твоих объятиях. Для этого нужно лишь опрокинуть тебя на снег. Или позволить тебе сделать это. У меня не хватит сил, ведь ты вдвое старше, тяжелее и все такое прочее.
Ты не носишь шапку, я знаю. Поэтому они будут изрядно мне мешаться, если я не отведу их от твоего лица. Ты улыбнешься, как один ты и умеешь, как будто ты знаешь, что я хочу сделать, и, так и быть, сыграешь со мной. Я не решусь поцеловать тебя первым, потому что понимаю, почему все это пишу. Я буду смотреть…».
— Гарри, ты здесь?
Во всполохах огня проступают черты лица мистера Блэка. Гарри вздрагивает, поспешно прячет свиток пергамента за спину и подходит к камину.
— У меня мало времени.
Гарри, улыбаясь, разглядывает крестного, который выглядел много лучше, нежели когда-то давно, на астрономической башне.
— Я не знаю, кто бросил в кубок огня твое имя, но Игорь Каркаров проходил по делу как пожиратель смерти. Будь осторожен, я прошу тебя.
На лестнице в спальню кто-то есть.
— Мне пора, Гарри.
«Вряд ли ты хотел сказать мне нечто большее, Сириус. Да я и не претендую, — потому что виноват в том, что тебя мне представить с собою легче, чем того, кого люблю так давно. Я могу определить, разобрать свое чувство к тебе на части, но к нему — это сплошная мешанина. И нет никакой определенности. С ним мне быть будет много тяжелее, чем с тобой. Да с вами обоими — практически невозможно.
Но сейчас на улице — первый снег. А я вижу, как в темноте, среди хоровода белых хлопьев, ходит твой племянник в каком-то колене. Он ведь твоя копия, Сириус. Поэтому прости меня, крестный. И из-за чувства своей вины я, пожалуй, отважусь на то, что мог сделать давным-давно…».
Гарри кидает свиток в камин, призывает куртку из спальни — он так хорошо отработал «Акцио», а затем бежит на улицу, не заметив тени, спрятавшейся на той пресловутой лестнице. Рон Уизли поднимает не успевшее сгореть, неотправленное письмо.
* * *
— Малфой!
Бежать легко, но густой снег липнет к очкам, поэтому Гарри бежит практически вслепую.
— Поттер, — устало констатирует светловолосый мальчик. — Нигде ж от тебя спасения нет.
Гарри останавливается перед ним, растрепанный, одетый кое-как. А на голове Драко — шапка, одет он в теплый свитер, и даже горло перевязано темным шарфом.
— Малфой.
Снег продолжает идти, но ни на свитере слизеринца, ни на шапке, ни на шарфе его нет — отталкивающее заклинание. Может, он есть на его волосах, но его все равно не видно.
— Я знаю, как меня зо… — в раздражении отвечает Драко, но замолкает, потому что этот наглый и дерзкий, в общем-то, Поттер только что провел холодной рукой по его щеке.
— Тебя закляли, что ли… — недовольно бурчит Малфой, но Поттер от этого только улыбается.
А потом целует слизеринца так, как, по его мнению, и должно быть в первый раз под первым снегом.
И пусть все должно быть немножко не так, у них будет еще много первых снегов, чтобы это исправить.
А иного Гарри не допустит.
* * *
Рон растерянно смотрит на царапины, подаренные ему Сычиком. Он не знает, поступил ли правильно да и зачем это сделал. Но, кажется, так будет наиболее правильно из всего неправильного.
Vova
