Город наполнен темнотой по самые края стен невысоких домишек, фонари кажутся болотными огоньками, за которыми я следую, как потерявший надежду путник, которому все равно, куда его заведет призрачное обещание спасения, которому нечего терять, и, откровенно говоря, уже не и хочется ничего, только умереть поскорее бы, раз других вариантов не предусмотрено. Шлепаю по лужам, кеды, тяжелые от воды и грязи, привязывают к земле, холодят ногу, оставляют забавные следы с брызгами на сухих полосках тротуара рядом с люками, неловко как-то разлетаются мокрые шнурки, развязавшиеся пол-квартала назад и так и не завязанные заново.
Мне бы сейчас кого-нибудь, кто решил бы все за меня, даже если это будет Дамблдор или Гермиона, кого-нибудь, кто бы авторитетно заявил, что никуда не годится моя послепобедная жизнь, нашел мне цель, чтобы не думать, только тренироваться, сжимать крепко зубы, злиться, требовать, носиться с ней, ставить на первое место и смотреть виновато, зная хотя бы, в чем вина. Если лимиты тепла все исчерпаны, если Джинни теперь мне чужее, чем кто-либо, если не будет уже любви, как не тужься, то к чему все? Бросайте меня снова в пекло не по силам, не по словам и поступкам — я готов, я и так пропустил все, что только можно было, не получилось научиться жить, как нормальные люди, не получилось наслаждаться спокойствием, семейной жизнью, маленьким городком, бесцельностью и безызвестностью.
Подчиняясь какой-то своей абсурдной логике скачут мысли. Совсем некстати вспоминаются давние разговоры, мечты, планы на жизнь, все эти дома, работы, "я буду делать что хочу и разбрасывать носки по квартире", которые семь лет спустя кажутся смешными и абсурдными, пляшут, водят хороводы, и, несмотря на очевидную их детскость, мне становится завидно и обидно. Я ведь мог, наверное, стать и аврором, и ловцом, и преподавателем, да вот не пришлось как-то. Я бы мог и носки разбрасывать, и женщин, и деньги, да вот Джинни только. Я бы и встречался с Роном и Гермионой каждую неделю, но они сторонятся нас с Джин, боясь заразиться вирусом отчуждения, холодом, молчанием, которое залегло вперемешку с пылью на всех поверхностях в нашем доме.
Я не слежу ни за чем, кроме своих кед — отпускаю мысли в свободный полет, даю волю ногам, и поэтому удивляюсь, обнаружив, что пришел к супермаркету. Покупки так покупки, решаю, и захожу, оставляя грязные следы на скользкой плитке.
Двадцать пять лет — это много или мало? Мне вполне хватило, чтобы научиться готовить, смириться, прекратить попытки что-то изменить, перестать бороться с упрямой Джинни, которой не нужно ничего, кроме квиддича и пары пестрых платьев. Двадцать пять лет — отличный возраст, чтобы начать жалеть о прошлом. Всего двадцать пять, а все мое желание жить ссохлось в яблочный огрызок, свернулось колючим клубком в солнечном сплетении, растеклось по коже и испарилось под слоем горячих песков ссор, обид, неоправданных надежд и ожиданий. Эти чужие двадцать пять, которые мне все еще не принадлежат.
Мне нужны сливки и куриное филе, чтобы завтра опробовать новый рецепт, я все еще смотрю только на кеды, не отводя взгляда, и, крепко задумавшись, врезаюсь в чью-то спину, бормочу извинения, шагаю было дальше, но меня останавливает сухое "А вы не изменились, Поттер." Я резко разворачиваюсь, застываю на месте, пораженный раскрытием страшной тайны: Снейп жив. Ни трагичной музыки за кадром, ни злости, ни разочарования — только удивление, и то не скажешь, что неприятное.
Снейп глядит настороженно, испытующе; он готов в любой момент невозмутимо стереть эту встречу из моей памяти и пойти дальше, как ни в чем ни бывало, но он ждет. Я рассматриваю чистые, отполированные ботинки, строгое кашемировое пальто, железную корзинку, которая смотрится у Снейпа в руках совершенно дико, примерно как галстук на рыбе и ловлю себя на том, что стою с лицом жертвы лоботомии уже несколько минут. Снейп же решив, что я не собираюсь лететь на всех парах в Министерство, чтобы сообщить о том, что он не мертв, возвращается к тщательному изучению бутылки вина. Я машинально следую за ним, когда он идет к кассе, едва поспевая, даром что бывший спортсмен, и, не предугадав поворота в лучших снейповских традициях, нелюбезно наступаю ему на ногу. Снейп все так же спокоен, делает вид, что не замечает моего перехода из глубокого удивления в дерзкое любопытство, а я рассматриваю содержимое его корзинки, где рядом с бутылкой Каберне Совиньон сиротливо примостился лосось.
— Плохой день, профессор? — интересуюсь с оскорбительным каким-то дружелюбием, указывая взглядом на корзинку.
— С чего вы взяли, мистер Поттер? — цедит Снейп, равнодушно следя, как девушка-кассир пробивает покупки.
— Вино из супермаркета не годится для веселья, — замечаю я, — а рыбу я и в самый ужасный день своей жизни есть не стал бы. Да ещё с вином.
Снейп молчит. Я отворачиваюсь от кассирши, которая хищно щурится то на меня, то на него, и спрашиваю, не глядя:
— А где вы живете? — Снейп раздраженно шуршит пакетом, но почему-то отвечает, чем удивляет меня даже больше, чем фактом своего наличия в числе живых:
— Дом с аптекой неподалеку, — он, смерив меня напоследок неприязненным взглядом, удаляется со сцены не прощаясь.
Я задумчиво чешу бровь и лезу в карман за деньгами.
Vova
