Нитка за иголкой

Твоя рука в моей руке, словно зажатая в тисках. А кажется — всего лишь касание: легкое, невесомое, неуверенное и такое ненастоящее. Не в первый раз наши пальцы переплетаются; так тонкие нити, следуя за челноком, путаются друг с другом и превращаются в разноцветную ткань. Похоже, мы тоже запутались, нет, спутались.

Три царапины на моем запястье: как римская цифра, накарябанная на белом камне красным мелком. Хочу провести по коже языком, но не для того чтобы почувствовать солоноватый вкус крови — от него меня всегда тошнило — а чтобы избавиться от саднящего нытья. Я терпеть не могу боль — малейший намек на нее сродни первобытному страху, уж лучше унижение. Будь выбор между Круцио и Авадой, не задумываясь предпочел бы второе, и пусть надо мной смеются, все равно я об этом уже не узнаю.

Мы валяемся на траве, я закусил губу, чтобы не зареветь, земля набивается под ногти, засыхая коркой, и воспаленные заусеницы сдираются до крови. Как будто я провалился в трясину и выбирался из нее, хватаясь за осоку, ранил пальцы острыми листьями, полз по грязи, а теперь рухнул на твердую почву и завыл от восторга и исступления.

Пускай одежда в буро-зеленых пятнах, это такая ерунда по сравнению с тем, что мы оба живы, и запах свежей травы витает в воздухе. Зелень, еще пару минут назад покрытая инеем, согрета нами, сорвана, размята и растерта нашими ладонями, что сжимаются в кулаки. Избавиться от разводов на мантиях можно только заклятием, но мы не сильны в таких мелочах — спасти мир, решить судьбу, стать на мгновение героем или отверженным — пожалуйста, это мы умеем, а пятна на футболке — слишком сложно. Придется оставить как есть, а в оправдание сказать, что зеленый — цвет Слизерина. Все подумают, что так и надо, потому что верят мне, а кто не верит — может подавиться своим мнением.

На коленях точно появятся синяки: если спросят, скажу, что споткнулся на лестнице — лучше выглядеть неуклюжим, чем слабым. Надо бы сходить к Помфри за мазью, но стыдно посмотреть ей в глаза, она ведь сразу поймет, что я проиграл тебе.

И хватит дышать мне в лицо! Морозный воздух забирается в легкие, но мы, разгоряченные и возбужденные, не замечаем холода. Напротив, жадно вдыхаем, чтобы остыть, и сверлим, поедаем друг друга глазами, будто играем в гляделки. Знаешь, такая детская игра, жутко глупая, но забавная. И моя любимая, клянусь, ведь я же, хм… упертый. Ты глазеешь на своего соперника, веки дергаются, готовые предательски дрогнуть, а ты терпишь-терпишь-терпишь, лишь бы выиграть. И сейчас мы как два клоуна не желаем уступить, хотя уже давно все решено одним движением. Будем долго барахтаться на холодной земле и извиваться: я перекачусь на спину, ты неловко перевернешься на бок, но в конце концов мы оба встанем на колени, не разжимая пальцев и продолжим безмолвную борьбу. Ты свободной рукой откинешь волосы со лба, мне так нравится этот жест, жаль, что не я его придумал, — а если тоже отпустить челку? Но, разумеется, я никому не скажу, что послужило причиной, ты ведь не можешь этого не понимать.

Невидимые наручники сковывают нас, словно арестанта и надсмотрщика. Хочешь, я даже скажу, кто есть кто? Наши руки превращаются в единое целое, словно одна — продолжение другой. Никогда не спасал никого, но предполагаю, что именно таким захватом утопающего вытаскивают с того света.

— Отпусти, — шепчешь словно издалека, хотя твои губы в нескольких миллиметрах от моего уха, — отпусти, — и пытаешься освободиться.

— Никогда, — ну я же непослушный.

— Это глупо, — а к черту здравый смысл, все к чертям!

— А что, лучше пораженчество? — я искренне удивлен.

Вот так, все бессмысленно, но я упрямый как осел. Знаю, что тебя это бесит, и радуюсь, потому что я еще и противный в придачу. Хотя надоело порядком, что из меня делают абсолютное зло. Я не зло, а просто человек: люблю, когда идет снег, но не люблю сугробы. Люблю клубнику, но ненавижу клубничный джем. Я очень ленивый, но все равно заставлю себя встать с кровати, подойти к столу и написать на домашнем задании Гойла по зельеварению «Снейп — болван». Обожаю наблюдать за тем, как пойманный паук мечется по дну стеклянной банки. Ой, и не надо нудить, что это позорно, и что «вот если бы меня так…». Ты мне, конечно, не поверишь, но, вдоволь наглядевшись, я всегда отпускаю насекомое на волю. А что, мне нетрудно: может, еще кто позабавится. Зато в детстве я снял со стены все дощечки, на которых красовались сушеные головы домовиков — славная традиция, заведенная Блэками и содранная у них моей бабкой — и снес их в подвал. Жалко, наверное, стало, не помню уже, если честно. Но хорошо помню, как сильно получил за свою доброту, пострадал, между прочим, учти.

Видишь, я могу быть разным, но чаще всего я подлый: если ни с того ни с сего захочу попробовать тост с клубничным джемом на завтрак, откажу самому себе из вредности. Я таким родился — нет, не вылупился из яйца, как рисуют зло аллегории — и таким умру. Теперь вы понимаете, что я человек? Ты понимаешь, Поттер? И не надо делать из меня идола, надоели уже.

Мы поднимемся на ноги и вновь разойдемся по разным гостиным. Монолит наших рук распадется в одно мгновение, как пробирка, расколовшаяся пополам после падения, — и никакое Репаро здесь уже не поможет. Я так рад этому, потому что у меня душонка поганца, потому что завидую тебе — а что, не имею права? Сейчас, когда мы валяемся на траве, твоя рука в моей руке. Это такая борьба! Не видимая окружающими, бешеная, какой в моей жизни не было ни разу — и испарина на лбу, и побелевшие пальцы, и тяжелое дыхание, и мелькнувшая мысль о бессмысленности происходящего — эйфория поражения, так, кажется, она называется. Через несколько минут я уползу к себе как пресмыкающееся и закрою глаза, чтобы все исчезли. Знаешь, часто маленькие дети прячутся в угол и прижимают ладони к глазам, инстинктивно сжимаясь в комок. Все потому, что они уверены: если ты не видишь, не заметят и тебя — спасительная наивность, но бесполезная. И я так делал, когда мне светило наказание — ведь ты помнишь, что я страшусь боли? Ты тоже отправишься в свою башню, но тебе нет нужды щурить глаза, потому что поедешь туда — индюк надутый — на плечах угодливых идиотов. Ну и валяй, мне как-то все равно, хотя злость берет, ну а как без этого? А пока я слышу резкий свист — какой гад включил звук? В немом мире было так хорошо — и шум сотни схлестнувшихся голосов. Чувствую лишь судорожно сведенные пальцы, в которых трепещут облезлые, ослабевшие крылья, и медленно киваю, признавая поражение. Ты опять поймал чертов снитч, Поттер. А я проиграл.

Ты опять поймал чертов снитч, Поттер. А я проиграл. Нет, я никогда не был ловцом, потому что на метлу взбираюсь с трудом. И каждая такая попытка сопровождается смехом: громким, раскатистым, икающим и никогда — добрым. Я всего лишь зритель, но чувствую себя оплеванным и — да — потерпевшим поражение, потому что вновь оказался в полном дерьме. И летать толком не умею, и правила знаю через одно и, гадство, даже не помню, сколько дней шел самый продолжительный матч. Преступление, думаешь ты, гордо проплывая — иначе не скажешь — к замку в сопровождении лизоблюдов и меченосцев. Скука, вздыхаю я, изгоняя из головы ненужные воспоминания о наших встречах. Тебе не понять, но квиддич меня действительно мало волнует, и потому мы бесим друг друга. Лучший выход — схлестнуться, дождаться долгожданной разрядки и вновь копить злобу и раздражение, пока не выдастся следующий шанс опустить врага в пустом коридоре. Или в классе. А потом гордо удалиться, пропуская мимо ушей неоригинальные ругательства и грязные намеки.

Глубокая царапина на твоей щеке уже почти зажила и теперь похожа на бледного розоватого червяка; моя рука машинально дергается, чтобы сбросить его на пол. Ненавижу этих тварей — скользких, длинных, гадливо-липких, самых противных из всех, что есть на земле, в жизни не смог бы приготовить зелье из сушеных червей, приправленных слизью. Ты опираешься на стену ладонью, напоминающей меловой рисунок. Средний палец чуть искривлен — наверное, неправильно сросся после перелома, ты же любишь валяться в больничном крыле. Рука кажется длинной, будто черная атласная лента; хочу просто оттолкнуть тебя, но это было бы слабостью, а я не слабак. Буду терпеть, сцепив зубы и едва сдерживаясь, чтобы не заорать, потому что стыдно. Вся моя сущность — не жаловаться, не кричать, пусть я выгляжу дураком, но дураком гордым и неприступным. Пародия на мученика, подобие страдальца. Поэтому ты тоже бесишься, Поттер, и ненавидишь, и презираешь, и пытаешься достучаться до меня своими мудацкими поступками. А я буду мириться с этим, пока есть силы.

Я представляю, как обычно выгляжу со стороны. Просто сижу и вожу пером по пергаменту, оно мелко трясется оттого, что дрожат руки, выскальзывает из вспотевшей ладони, а корябаю непонятные слова и говорю себе: «Не слушай». И против воли все равно оглядываюсь назад, чтобы увидеть, как ты откинулся на спинку стула, но не можешь усидеть на месте. Крутишься по сторонам, шепчешь что-то на ухо Блэку и бесишь — бесишь! — меня своей привычкой выскакивать из класса первым еще до звонка, а потом возвращаться за забытой вещью.

Сиди ты поспокойнее, ничего бы не было: ни немых перепалок, ни случайных взглядов, которые со временем становятся закономерностью. Уворованные, стыдные для меня — не знаю, что чувствуешь ты, наверное, эйфорию — они теряются, не достигнув цели. Потому что в последнюю долю секунды я нерешительно опускаю глаза, делая вид занятого рецептом умника. Мираж протянувшейся до тебя нити остается, а может, у меня разыгралось воображение, и в голову лезет херня. На несколько сотен таких взглядов приходится один: когда боишься моргнуть, потерять связь и видишь только зрачки, больше ничего. Ну что там такого интересного? Просто темнота — скучно и жутко. Свет свечей отражается в линзах твоих очков, как в зеркале — и я отражаюсь: упрямо сжатые губы, сведенные к переносице брови и морщины на лбу. Не люблю смотреть на себя — слишком много слышал о своих недостатках. Слова навсегда въедаются в мозг и остаются там подобно червям, которые пожирают его. Подобно тараканам, что я так старательно сушу в спальне. Насекомые рассыпаны на клеенке под кроватью, чтобы потом стать частью сложного экспериментального зелья — сегодня же выброшу в окно, ассоциации сильнее расшатанной психики. На людях я камень, а на самом деле искаженная фантазия издевается надо мной хуже Поттера.

Ты прищемил мне дверью палец. Я закусываю губу — только бы не закричать от боли и неожиданности. На глазах выступают слезы, похожие на непрошенных гостей — и выгнать невозможно, и впустить нельзя. Не чувствую ноготь, под которым уже собирается кровь, красной полоской расползается и превращается в сплошное пятно — как краска на талом снегу. От боли острее ощущения, и я наконец очнулся. Как будто меня насадили на кол, от боли и шока сознание уплывает, но наступает агония, и я медленно возвращаюсь в реальность, содрогаясь в мучительных судорогах. Ты научил чувствовать, как проникает во внутренности острие, проворачивается вокруг оси, ввинчивается, врезается в плоть. Но, когда разум побеждает боль, я вспоминаю, что это всего лишь ноготь — да, он скоро омертвеет, и все же через пару недель при правильном использовании настоек его сменит новый.

Каждый раз боль от унижения проходит, исчезает слабость, сменяясь злостью и неудовлетворенностью. Пот стекает со лба, я провожу по бровям рукой, прикрываю липкие веки, облизав соленые губы. Чертов пар в воздухе — тяжело дышать, в легкие забываются запахи неверно приготовленных зелий. Невыносимая духота, как будто вокруг не воздух, а капли воды — нет, кислоты, что разъедает глотку. Я сглатываю, и пересохшее горло отзывается хрипом. Сгребаю тебя за шиворот, верхняя пуговица грозит оторваться и отлететь в сторону, вижу измятый галстук и серый воротник рубашки — и все чувства сметает волной омерзения и гадливости. Ну конечно, если неопрятно выгляжу я — это свинство, если ты — нарочитая небрежность.

Ненавижу, когда ты дышишь мне прямо в лицо, и жару тоже не люблю, скорее бы сдохнуть или глотнуть чистый воздух — и то, и другое будет спасением. Не терплю чужих прикосновений, но тебя ведь не интересует мое мнение, правда? Я судорожно хватаюсь за твой рукав, чтобы устоять на ногах, но делаю вид, что это привычка. В жизни нет хуже состояния, чем полубессознательное: хождение по грани в бреду, кружение головы, дрожь в коленях и тошнота — блядский стыд — тошнота, доводящая чуть ли не до конвульсий. Гораздо легче потерять сознание, но оно не уходит, сколько ни гони. Остается трястись в ознобе как больной драконьей оспой; и целители не спасут — еще не изобрели заклятие от таких напастей.

Удаляющиеся шаги в тишине кажутся грохотом, когда мы стоим на расстоянии дюйма, и я шепчу:

— Ты сраный герой, — раньше я считал, что твой Патронус еж. Не потому что волосы торчат во все стороны как колючки — клал я на твои патлы, а потому что еж отнюдь не трогательный комок. И ты тоже маскируешься под обворожительного поганца, но при первой же возможности демонстрируешь иглы.

— Снитч вчера поймал я? — ударение на «Я», куда же без него.

— Только потому, что Стивенсон его упустил.

— Заткнись, Нюня, — в этом весь ты — когда нечего сказать, сразу же пытаешься зажать рот.

Иллюзии снова рушатся, потому что по затылку прилетает сушеным сердцем. Мне бы поднять его и вернуть, запихав в гадкий, поганый рот Блэка, оттянуть назад голову за волосы, с удовольствием наблюдать за дергающимся кадыком. И представлять, что будь я змеей, впился бы в бледную кожу.

А ты мечтатель, Северус, гребаный мечтатель: сердце закатилось под стол, где и останется, пока крысы не сожрут, а ты так и будешь потирать ушибленное плечо и ныть про себя, пока не сдохнешь в одиночестве.

— Держи, Сохатый, я нашел твое перо. Да пропусти ты убогого, сейчас не до него.

— Тебе повезло, Нюнь, есть важные дела, — цедишь ты, и я вдруг чувствую, как ноют затекшие мышцы и понимаю, что невольно задержал дыхание.

— Не надорвись смотри, мудак, — выдыхаю я и, оттолкнув Поттера, ухожу. Ни разу не оглянувшись, не утерев пот, не замечая людей вокруг и ругань картин, которые ненавидят шум.

Я закрываюсь в спальне и залпом выпиваю стакан воды. Мне до сих пор кажется, что мы стояли плечом к плечу целый час, но на самом деле столкнулись в дверях лишь на мгновение.

Мне до сих пор кажется, что мы стояли плечом к плечу целый час, но на самом деле столкнулись в дверях лишь на мгновение. Да, я немного припоздал, а ты вышла проверить, не прячусь ли я поблизости. До сих пор считаешь, что если часто смотреть на горизонт, наверняка не пропустишь падающую звезду. Но я-то не звезда, и, голову даю на отсечение, никогда ею не стану. Так и буду каждый день таскаться в это адское место и листать пыльные страницы толстенных томов.

Твой взгляд говорит: «Одно неверное слово — убью». Ты этого никогда не сделаешь, но попасть под сглаз тоже не хочется, поэтому я молча прохожу мимо и сажусь на жесткий стул. И так каждый день: после занятий мы идем в библиотеку и остаемся вдвоем. Ой, не так. Мы идем в библиотеку и остаемся втроем: ты, я и уроки, ведь именно для этого приходим. Я всякий раз словно на гильотину поднимаюсь, а ты шагаешь как на праздник, но результат один.

Мы смотрим друг на друга, и я судорожно вспоминаю, что там нужно говорить, когда остаешься с девушкой наедине. Фред и Джордж рассказывали, но я как всегда все забыл — надо было записывать. Но близнецы меня оборжали и посоветовали при Гермионе читать по бумажке, чтоб наверняка.

— Э-э-э, обед был вкусным.

— Ты не о том думаешь, Рон, — ее возмущенный голос как пощечина. Нет, как несданный экзамен.

— Не о том? Завтрак лучше, ты права. — Ну почему она опять закатывает глаза? До ужина-то далеко, так о чем говорить? Нет, надо было все-таки записывать.

Гермиона начинает выводить ровные буквы, изредка поглядывая в учебник, а я с надеждой смотрю на пергамент. Нет смысла просить списать, но ведь глянуть-то можно. Мадам Пинс похожа на засохшую елку, украшенную нелепой заколочкой. Так, надо просто представить, что мы в хвойном лесу, вокруг тишина — почти гробовая, ага, потому что при противной библиотекарше не поговоришь. Романтика, блин, если не считать постоянного скрипа пера, шороха шагов и шелеста страниц. Чувствую себя рождественским подарком — валяюсь под елью, жутко прет пылью и смолой, а галстук на шее прикидывается праздничной ленточкой. Брр, начнем сначала: вокруг тишина, романтика, снежок падает, свежо, прохладно, никакого шума, и мы вдвоем. И ни одной книги — это самое важное! Ведь делая выбор между мной и учебником, Гермиона предпочтет явно не меня. «Рон, ты уже развешал белье?» Мерлин, откуда в лесу мама? Это нам не подходит, маму убираем, зато можно оставить папу: он будет собирать ветки и разжигать огонь — тот самый, что несет уют. Отец опять изведет коробок спичек, а я отниму у него последнюю и, гордо поглядывая на Гермиону, разведу костер. Гарри не будет. Прости, друг, но третий лишний отправится к Дурслям, потому что иногда нужно навещать родственников, пусть даже нелюбимых. Значит, снег, тишина, прохладно, отец уже далеко, дрова потрескивают и… небо! Густо-синий цвет, пара звезд, чтобы на них смотреть, и обязательно луна. Иначе в перерывах между взглядами и поцелуями нам нечем будет восхищаться.

Моя рука неловко прикоснется к ее щеке, чтобы смахнуть снежинку. М-м-м, лучше просто прикоснется, без снежинок — еще подумают, что я слюнтяй. Я сниму мантию и брошу ее на мерзлую землю, чтобы устроиться на ней, потянуть за собой Гермиону и… Стоп. Если я останусь в одной рубашке, то окоченею. Не пойдет, лучше захватить с собой плед или создать заклинанием, а может, вообще не стоит валяться на снегу?

Не забываем про романтику, свежесть, отца, который бродит между деревьев. Но главное — слова.

О чем я буду говорить? «Гермиона, классная погода, да? КружИтся снег, и свищет ветер зверский, метель метет, и брезжит солнца свет…»

«Гермиона, смотри, какая снежинка! Она прекрасна, словно счастья лучик, как наша жизнь, как утренний рассвет…»

«Гермиона, как думаешь, проблема трансформации суслика в ситечко для чая подойдет для исследования?»

Вы вот представляете, как я произношу одну из этих фраз? Я — нет. А сказать «Я тебя люблю» не смогу, хоть убейте. Это тупо и нагло, а еще скучно, нелепо и неоригинально. Фред говорит, что девушку надо удивлять. Так что, нарядиться в кентавра, и, взрывая снег копытом, прогарцевать кружок-другой? Боюсь, она меня не поймет. Тишина, синее небо, кентавр, тьфу, ерунда какая. Джордж утверждает, что нужно болтать о прекрасном и вечном, например, о живописи. Но есть проблема: я знаю только одного художника — Пивза. Он малюет охеренные рисунки в туалете на четвертом этаже, но я же не буду рассказывать об этом Гермионе. Билл советовал без слов переходить к делу… Э-э-э, давайте лучше вернемся к романтике и кентаврам.

Гермиона сядет у костра и будет смотреть вдаль, тогда я подойду к ней, пристроюсь рядом, обниму за плечи, а она тихо скажет...

— Рон, ты рисуешь на столе!

— А? Что? — я так задумался, что не заметил, как пергамент закончился. Странно, я впервые в жизни писал небольшими буквами, не делая гигантские разрывы между строчками, а гляди ж ты!

Я свернул пергамент и только сейчас понял, что забыл нацарапать заголовок. Снова развернув свиток, окунул перо в чернила и вывел:

«Как бы я отпраздновал Рождество. Ретроспектива».

Я не знаю, что означает последнее слово, но оно такое красивое. Пусть будет.