Серые глаза дождя

Драко мог часами стоять у окна и смотреть на дождь. Я всегда осторожно подходил к нему и неслышно вставал у него за спиной, пока он с упоением смотрел на слезы неба. Глаза его в такие моменты были совсем прозрачными, как тучи, сквозь которые просвечивает солнце. Дождь стоило любить только лишь оттого, что его любил Драко...

Шкафы. Чуланы. Пустые полки. Пыль.

Смотреть на тебя уже не хватает слёз. Я вытаскиваю тебя из грязных закоулков дома, неизменно дрожащего, с бегающими глазами и перепачканного с ног до головы. На мои вопросы ты не можешь связно отвечать, только мотаешь головой, словно сгоняя с лица муху. Сердце рвется на части, когда я вижу, каким ты стал. Я опускаюсь на пол возле тебя и изо всех сил сжимаю в своих объятьях.

Память о тебе прежнем всплывает мириадами картинок. Приятные и неприятные кусочки прошлого прокручиваются в голове раз за разом, делая мою агонию еще более мучительной. Все сливается, не на чем задержаться. Только самые яркие вспышки памяти ослепляют, не давая возможности пропустить их мимо. Там звон оконного стекла. Там извечный сладко-влажный запах дождя. А еще — там твоя свадьба.

Прекрасный и гордый, одетый в парадную шелковую мантию, ослепительно улыбающийся… Драко Малфой, само совершенство. Я стараюсь не смотреть на тебя, но все равно постоянно встречаюсь с тобой глазами. Твоя невеста — рыжая, как и я. Она заливисто смеется, шутит с гостями, но косится в мою сторону. Кто-то, наверное, уже ее посвятил в то, что ты — любовь всей жизни Рональда Уизли. Сплетни преследуют меня, тихий шепот за спиной все отчетливее. Плевать. Пусть родственники и друзья Драко потешаются над моими чувствами, если им это нравится.

Но сил терпеть нервное напряжение остается всё меньше, и бокалы пустеют один за другим. Кто-то громко поздравляет вас и желает всего самого наилучшего. Ты целуешь свою теперь уже жену для фотографии в «Ежедневном пророке». Обрывки фраз доносятся, кажется, отовсюду.

— Ох... Бедный Уизли, — шелестит какая-то дама.

— По-моему, так ему и надо... В конце концов, Господь не зря создал женщину!— отвечает ей мужчина.

Я поворачиваюсь на звук, и голоса сразу стихают. Злость вперемешку с болью и огневиски кипят во мне, не давая здраво мыслить. Расталкивая гостей, я подхожу к тебе и пытаюсь обнять. Тишина волной накрывает толпу зрителей. В голове стучит кровь, я прижимаюсь губами к твоим губам...

Резкий, болезненный толчок в грудь выводит меня из транса.

— Уизли, ты совсем сдурел? И правда, идея пригласить на свадьбу весь курс была глупой! — ты начал яростно оттирать губы платком.

Бегу прочь из этого кошмара, в ушах звенят твои слова. Следом за мной летит Гермиона, что-то кричит мне в спину. Ничего не слышу, ничего не хочу слышать...

Время после этого я помню смутно. Друзья изо всех сил пытались вернуть меня к жизни, и им это почти удалось, но...

Как так вышло, что ты начал сходить с ума? Перспективный. Красивый. Умный. Я мало слышал о тебе в тот период — уж я-то точно бы заметил неладное. Но жена твоя после случая на свадьбе знать обо мне не желала, а я не стал лишний раз унижаться перед тобой. Мне этого хватило за 10 лет нашего знакомства.

Сейчас ты, всеми брошенный, прячешься по шкафам от чего-то, одному тебе известного. Но и вот такого: растрепанно-болезненного, с красными глазами, беззащитного и жалкого — я тебя люблю. Так люблю, что вены горят при взгляде в твои потерянные, но все равно родные глаза. Сейчас ты успокоился.

Мы сядем рядом, и я стану перебирать твои мягкие волосы цвета платины и вспоминать. Чтобы ты чувствовал — ты не один.

Прошло уже больше пяти лет, а я все равно не могу понять: почему мы, люди не просто разные — полярно разные — стали любовниками? Ты рос среди красивых вещей и людей, а я донашивал одежду за старшими братьями и ел за выскобленным деревянным столом, тебя учили манерам, а меня — выдворять садовых гномов, ты был одинок, а от моих многочисленных родственников было невозможно скрыться. Никто, кроме нас, не почувствовал, что все стало иначе. Никаких видимых изменений в наших отношениях не происходило, но они неуклонно развивались.

Помнишь пятый курс? Нас отправили в наказание что-то чистить, кажется... И вдруг с потолка на ниточке прямо к моему лицу спустился паук. Я не мог пошевелиться от страха, а ты, вместо того, чтобы начать смеяться, смахнул паука и принялся меня успокаивать. Я еще тогда все повторял: «Малфой, ты не заболел?»

Ты улыбаешься. Сжимаю твою руку в своей и чувствую — тебе хорошо. Спокойно.

— Помнишь, когда мы были на шестом, мы пьяные поцеловались на вечеринке? Это был, кажется, Хэллоуин. И после этого ты был моим. Хоть и недолго... Это было самое волшебное время моей жизни.

Ты рассеянно улыбаешься мне. Как же мне не хватает твоего смеха! Не того, издевательского, которым ты щедро одаривал меня на людях, за которым прятал теплый блеск в глазах и дрожь рук.

Мне нужен твой настоящий смех. Так ты смеялся, когда я шутил. Когда мы вместе хватали с блюда одно и то же яблоко, хотя их там было много. Когда твои мысли были со мной.

Но ты больше так не смеешься. Ты теперь вообще не смеешься. А сам ты — пусть и со мной — все равно где-то далеко...

А луну помнишь? Огромную! Зимняя луна, идет снег, а мы стоим, запрокинув головы, и молчим — пропитываемся лунным светом. Только ты мог так чувствовать красоту. А еще, помнишь — мы как-то гуляли в Хогсмиде, прятались от всех знакомых — насколько это вообще возможно. Я забыл перчатки в комнате. Вернее, я их вовсе не взял, потому что их мне вязала мама, они были жутко уродливые, я побоялся, что ты будешь смеяться. У меня быстро замерзли руки, и ты снял одну перчатку со своей.

— Дай мне руку, ту, что без перчатки, — сказал ты. — Так мы не замерзнем.

Так мы и шли по улице... Было тепло, весело и... счастливо, наверное.

Когда нам исполнилось по восемнадцать, ты спокойно сказал, что всему рано или поздно приходит конец.

Спокойно сказал, холодно. По–малфоевски. Мне тогда стало так страшно и пусто, я плохо видел через прозрачную пленку влаги под ресницами. Наверное, я был безумно жалок, когда протянул к тебе свои раскрытые ладони, как будто для опоры, словно ребенок или инвалид. Но ты только ухмыльнулся и еще крепче стиснул руки на груди. Мои пальцы дрогнули и сжались в бессильной попытке ухватить воздух. Действительно, я стал инвалидом — без того кусочка души, что ты уносил с собой, прижимая к себе скрещенными руками.

Было даже почти не больно. Просто внутри будто все выскребли, оставив только прохладную пустоту и скользкие вялые мысли, похожие на флоббер-червей: такие же безрадостные и скучные.

Хмуришься. Да... Я тогда тоже много хмурился.

Тогда меня спасала только память. Бесконечное прокручивание одних и тех же моментов в сознании. Вот ты тайком целуешь меня в темном закоулке возле кабинета зельеварения. Вот показываешь мне семейные фото — мы сидим совсем близко, голова к голове, твои шелковистые волосы касаются моей щеки, тишину нарушает только дыхание и шорох переворачиваемых тонкими красивыми пальцами страниц. Мы часто смотрели эти альбомы, но всегда молча. Не в твоих правилах было объяснять мне, кто на фото, где и с кем. Еще часто вспоминается твое бело-голубоватое лицо с закрытыми глазами — ты так спал, наверное. Тонкое теплое дыхание у меня на шее. Чувство, что я пропитан тобой — ты в каждой частице тела, в каждой секунде размышлений. Так много всего...

Есть еще то, что ты помнить не можешь. То, как, стоя у окна вечером, я смотрел на дождь и трогал пальцами стекло. Там, в этом омуте, ты чему-то радовался и горевал, любил и ненавидел. Я не ловил тебя. Влага сочится сквозь любые пальцы. Рано или поздно.

Теперь ты на моем попечении. Я варю тебе бульоны. Я гуляю с тобой под дождем. Я вытаскиваю тебя из углов комнаты — абсолютно никчемного и сумасшедшего, но все также — в минуты успокоения — способного делать меня самым на свете счастливым. Ты теперь всегда со мной.

Дождь, ты всегда смотрел на дождь. И мои руки все судорожнее и судорожнее шарят по ледяному стеклу, пытаясь поймать в звуке текущей с неба воды твой голос, в шелковистой поверхности — твою кожу и волосы, а в прозрачных каплях, стремящихся вниз по холодной глади — взгляд твоих серых, как затянутое тучами небо, глаз. Но никак не могу зацепиться. И зову тебя. Шепотом. В голос. Кричу...

* * *

— Как он? — сдавленный голос Гермионы дрогнул. — Поправится?

— Сложно сказать... Думаю, вряд ли. Слишком сильно он поверил в свою искаженную реальность. Сколько ни повторяйте ему, что мистер Малфой умер — результата не добьетесь. Для него он жив. Просто прячется. Верите, нет — вчера мы достали его из шкафа для посуды. На вопрос, что он там делает, ваш друг ответил: «Мой Драко снова от меня сбежал. Я ищу его к обеду».

— Можно его повидать?

— Попробуйте! — ответил доктор со всем цинизмом, присущим давно практикующим в клинике Св. Мунго врачам. На самом деле ему было жаль молодого здорового парня, который сейчас все глубже уходил в свое слепое безумие.

Гермиона выскользнула из кабинета. Доктор подошел к окну и, сняв очки, прикрыл уставшие глаза. Отчетливо вспомнились два заголовка. Первый: «Свадьба наследника семейства Малфой» — скрывал под собой довольно грязную статью о «маленьком секрете Уизли» и кучу фотографий новоиспеченной семейной пары, на заднем плане которых рыжий молодой человек пил залпом огневиски и то и дело нервно поглядывал на жениха. Второй заголовок, появившийся в «Пророке» примерно на полгода позже, гласил: «Единственная нить прервалась». Это был некролог мистеру Малфою-младшему — крайне корректный и выдержанный в рамках правила о том, что про мертвых говорят только хорошее. А через две недели после его выхода к ним поступил этот неизлечимый пациент. Его доставили сюда сестра и отец, после того как он — и это было уже далеко не в первый раз — спрятался под кроватью и просидел там почти полдня, не реагируя ни на какие уговоры выйти. По словам мистера Уизли, он шепотом обращался к покойному Драко Малфою.

Самое жуткое в этом было то, что фактически ему невозможно было назначить какое-либо лечение. Это была просто патологическая любовь.

Гермиона остановилась на пороге палаты и, неловко переступив с ноги на ногу, легонько постучала костяшками пальцев по дверному косяку.

— Драко! К нам гостья! — Рон повернул к лучшей подруге остекленевший взгляд. — Хорошо, что он не спрятался сегодня, правда?

Гермиона застыла в дверях. Рон, высокий, красивый и такой родной, стоял возле окна и гладил бледными руками оконное стекло. Глаза его сияли счастьем.

На улице лил дождь.