Два лика любви

I.

Гарри Поттер.

… ибо узнал лишь груду поверженных образов там, где солнце палит,

А мертвое дерево тени не даст, ни сверчок утешенья, ни камни сухие журчанья воды.

Лишь тут есть тень под этой красной скалой (приди же в тень под этой красной скалой),

И я покажу тебе нечто, отличное от тени твоей, что утром идет за тобою,

И тени твоей, что вечером хочет подать тебе руку;

Я покажу тебе страх в горстке праха.

Т.С. Эллиот «Бесплодная земля».

Сигарета догорала. Последняя затяжка, и окурок, сопровождаемый щелчком пальцев и шлейфом искр, покатился вниз по ступеням, в ночь. Вокруг темно, и только черные силуэты деревьев во дворе на темном, сине-фиолетовом фоне неба дают ощущение пространства. Сам я давно перестал его чувствовать. Где-то в темноте подавал признаки жизни сверчок. Его трескотня вкупе с душным летним воздухом навевала воспоминания о детстве. Я тогда частенько коротал летние вечера на детских площадках. Иногда на автобусных остановках или на вокзале. Сейчас мне кажется это смешным, но тогда, в детстве, я ждал, когда за мной приедут родители. Я выдумывал, будто они уехали далеко-далеко, куда-нибудь за море, и вот-вот должны вернуться ко мне. И я сидел и ждал их каждый день до темноты, представлял, как они меня обнимут, когда приедут, как отец возьмет меня на руки и скажет, что я правильно делал, что ждал их, что это не было пустой тратой времени, что это не было глупо. Что самые-самые сокровенные мечты маленьких одиноких мальчиков все же иногда сбываются. А мама будет мягко улыбаться и убирать мою челку со лба. И у нее будут теплые, добрые руки, и волосы будут сиять в свете фонаря, и от них будет вкусно пахнуть шампунем. А мимо будут проходить другие приезжие и оглядываться на нас. И никто, никто из этих спешащих людей с пустыми лицами, и даже мои родители, не узнают, как отчаяние из года в год прокладывало тропинку в мою душу и затопляло ее черной плотной тиной, как страшно было идти на вокзал или автобусную остановку, как стыдно было от мыслей, что все это зря. Что на самом деле я сирота, и у меня никого нет, и никто не приедет ко мне из-за моря. С тех пор я не люблю лето. Конечно, потом появилась еще одна причина — именно летом я возвращался из волшебного Хогвартса к обычным Дурслям.

Сейчас я коротаю летние вечера на крыльце собственного дома в компании пачки сигарет. Я уже давно никого не встречаю. Чувство ожидания превратилось в ощущение внутренней пустоты и ненужности. Все чаще мне кажется, будто кто-то там наверху закинул меня в этот чужой, холодный и лицемерный мир без надежды на спасение, и мне остается только подчиниться правилам этой игры. Потому что не хватит сил изменить его. Этот мир сильнее меня, и я боюсь, что он меня раздавит, стоит мне только сделать шаг против его порядка — бессмысленно жестокого, бесчеловечного и бесчувственно логичного.

Окурок тихонько тлеет возле последней ступеньки, к сверчку присоединился еще один, деревья стоят как мертвые, их листву не тревожит ветер. Конечно, ведь его нет. Иногда мне кажется, что меня тоже нет, что весь окружающий мир просто придуман мной, что все события — игры моего сознания. Я и вещи вокруг будто расположены на одной двухмерной плоскости, и я не могу посмотреть на них со стороны, сделать их объектом моего мышления. Потому что я перестал чувствовать себя субъектом. Спокойно как в склепе, сюда бы еще запах сырости. И только два сверчка утверждают, что я всё ещё сижу на улице. Духота здесь будто сдавливает шею и оседает тяжелым варевом в груди. Вот только от чего так душно — от воздуха или таких мыслей?

Пора возвращаться в дом. Джинни уже давно спит. Альбус наверное тоже. А может и нет. Он как-то сказал, что решил жить, не принуждая себя правилами. Если его организм требует веселья в пять утра на маггловской дискотеке, то он не будет ему препятствовать. Я, конечно, пытался ему объяснить, что это у него юношеский максимализм, но он уверен, что никогда не изменит своих взглядов на жизнь. Ну ничего, пройдёт еще пара лет, и эта блажь исчезнет, он станет стандартным социальным элементом магической Британии. А может и не Британии, он вроде хочет путешествовать по миру. Лишь бы не превратился в задыхающегося, отчаявшегося пессимиста, нервно курящего ночью на крыльце. Альбус — единственное, что я еще могу любить.

Свет в доме выключен. Везде. Эта темнота меня подавляет, как будто здесь никто и не живет. Или живет, но не ждет никого. Натыкаюсь на край журнального столика, на котором отродясь журналов не было, и чертыхаюсь. Больно! А голос в темноте как чужой. Будто и не я сказал вовсе. И сказал ли? Или я только придумал это? Но нет, в ушах остались отзвуки эхо, наполненные болью и раздражением. М-да, пора заканчивать с такими мыслями. Существую — не существую, можно ведь и потом решить, а сейчас нужно без приключений добраться до кровати. Вот только нет никакого желания снова наблюдать спину своей жены или тени тех самых неподвижных деревьев, которые стоят во дворе, и к которым не хочет прикасаться ветер. Но я обреченно продолжаю подниматься на второй этаж, легонько ведя кончиками пальцев по стене, чтобы не поцеловаться с еще каким-нибудь предметом этого мертвого мира. Хотя вполне мог лечь на диване в гостиной. Но мне это действие кажется неправильным, я не должен так поступать, и поэтому продолжаю упорно идти в чужую спальню, в которой ночую уже больше пятнадцати лет. Комната, расчерченная тенями, принимает меня в свои молчаливые одинокие объятия, и размеренное дыхание жены ставит точку в очередном бессмысленном дне очередного бессмысленного года Героя Магического Мира. На этой оптимистической ноте я засыпаю.

Альбус Поттер.

«Веселись, юноша, в юности твоей, и да вкушает сердце твое радости во дни юности твоей, и ходи по путям сердца твоего и по видению очей твоих; только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд». Соломон.

Терпение, Поттер, терпение. Черт! Как же меня это достало! И как магглы справляются с этим? Это же сколько нервов нужно, чтобы собрать его хотя бы наполовину! Нет, ну натурально, тетя Гермиона просто зло пошутила. Как, ну как, скажите мне, возможно собрать макет фрегата с миллиардом деталек, и при этом не сойти с ума?! Р-ррр!!! «Альбус, милый, ты должен научиться терпению. В твоем возрасте тебе это полезно, и я уверена, что мой подарок тебе в этом поможет». Тьфу! Какое терпение?! Нет, ну натурально, о каком терпении может идти речь, когда я уже целых пятнадцать минут пытаюсь приклеить фок-мачту к палубе! Ей легко говорить о терпении в свои тридцать, или сколько ей там. Да и вообще, тем, кто прошел крещение библиотекой, терпение как брат родной.

А фрегат и вправду красивый — «Диана» называется. Вот бы мне настоящий такой! Я бы покорял моря в поисках таинственных сокровищ, охраняемых скелетами. Вел бы морские сражения, и у меня была бы большая сабля. Или нет, лучше шпага. И еще кинжал с таким кривым лезвием и драгоценными камнями. И шляпа с плюмажем. И чтобы в меня влюбилась какая-нибудь принцесса, и ее тоже звали Диана, ну или можно как-нибудь по-другому. А я должен буду ее спасти от злого отчима, ну или еще там кого, неважно. А еще у меня будет много поклонниц, но я выберу ее, потому что она красивая, и тоже будет любить корабли. Мы с ней побываем на неизведанных островах, и я буду дарить ей самые классные украшения, а она мне — детей. А еще у меня… Черт! Чертовы руслени, да вы приклеитесь когда-нибудь! И ведь магией воспользоваться не могу! Тетя Герм отлично училась в школе. Руками делай, руками. Нет, ну натурально, я же маг. Ну и что, что не получу удовольствие от процесса, зато нервы сохраню! Наверное, мои пальцы не приспособлены к такой тонкой работе. Хотя, нет. У меня отличные пальцы, и я склею этот чертов корабль, каких бы нервов мне это не стоило. Эти мелкие деревяшки меня не одолеют, я им еще покажу, кто в мире хозяин! И вообще, что я, не справлюсь с такой ерундой? Я, Покоритель Ужасных Морей, я, тот, у которого будет жена-принцесса, не склею кораблика? Легко! Трепещите, предатели крови, скоро Морской Джек выйдет на тропу войны (Или выплывет? Неважно!). Хм, может, лучше не Джек? Нет, Джек мне совсем не подходит, нужно будет придумать что-нибудь другое. Ладно, это мелочи, сначала корабль. Хотя мне еще учебник по зельям читать, а то осталось всего две недели до конца каникул, а я даже его не открывал. Вот сегодня и начну, если эти чертовы руслени меня не доведут.

И вообще, что такого интересного в этих зельях? Нет, ну натурально, кроме ядов там и нечего изучать. Хотя, если бы у меня был тот же учитель, что и у папы, я бы наверное и ядами не заинтересовался. Отец не очень-то любит о нем говорить, да и мама тоже. Интересно, каким он был? Занудным стариком? Или нет, лучше сумасшедшим алхимиком, непризнанным гением, от которого отвернулся весь мир. Да, точно, и он творил бы свои ужасные снадобья и эликсиры во тьме таинственных подземелий, где по углам прячутся тени и мыши, а по ночам слышно завывание призраков! Я бы точно взял его к себе на корабль.

Я замечаю, как солнечный блик скользит по приклеенной фок-мачте. Красиво. Из окна видны деревья в нашем дворе и еще чуть дальше — поле. Солнечные зайчики, проникающие сквозь листву деревьев, накладывают причудливый узор на землю. Этот узор мне напоминает окрас гепарда, ну или кого-то из этих кошачьих, которые в пятнах. Я люблю лето, особенно вечера. Они будто наполнены каким-то волшебством. Не тем волшебством, когда правильно взмахиваешь палочкой и произносишь необходимые слова, а другим — сокровенным, невыразимым, неуловимым, которое невозможно охватить разумом. И пытаться понять его — значит его уничтожать. Далеко, там, где золотистое поле сливается с небом, немного видны верхушки деревьев — настоящий лес, без тропинок. Там, наверное, жутко интересно. Вот только папа меня не отпустит одного.

Нужно будет напомнить ему, что мы договорились пойти в маггловский кинотеатр. Может, мама тоже пойдет. Но это вряд ли. Ей вообще наплевать. У нее вечно свои какие-то дела, ей не до нас, простых смертных магов. Да и с папой она что-то в последнее время практически перестала общаться. Будто его и нет совсем. Вот моя жена будет любить меня, пирата, который прославится в веках! Черт! Терпение, Поттер…

II.

Гарри Джеймс Поттер.

Вспомни, когда ты был юн,

Сиял ты, как Солнце, —

Сияй, безумный алмаз!

Как черные дыры Вселенной,

Ныне взгляд твоих глаз, —

Сияй, безумный алмаз!

Огнем перекрестным схвачен

Детства и несвободы,

Бризом стальным унесен,

Дерзай, мишень для хохочущей бездны,

Странник, легенда, страдалец, — дерзай

И сияй!

Пинк Флойд «Сияй, безумный алмаз».

Альбус недовольный сидит за столом, возле самого края, и вертит в руках волшебный шар. Я когда-то видел такие, в магазине, только там были елки и снег, и чувство покоя. А в этом что-то синее с зеленым плескается, мне отсюда, с другого края стола, плохо видно, что именно. Я перевожу взгляд на министра — обиженным ребенком можно заняться и позже. Какие-то странные эти подростки, с ними как ни веди себя, всегда ошибешься. И всегда останешься крайним. Даже когда не хочешь идти в кинотеатр, а потом, чтобы не расстроить ребенка, говоришь, что фильм понравился. Видя восторг в его глазах, то, как он резво шагал по тротуару, как мечтательно улыбался, я не захотел портить ему настроение своим мнением по поводу дурацкой приключенческой истории и сказал, что мне понравилось. И тут же был обвинен в том, что говорю я так специально, что на самом деле мне было ужасно скучно, что я сам скучный и что он больше со мной никуда не пойдет. Ну, в общем-то, он прав. Интересного во мне мало что осталось.

Министр спрашивает о моем здоровье, говорит, что я что-то неважно выгляжу, уж не болен ли. Болен, министр. Болен очень серьезно и, кажется, непоправимо — я болен неприятием этого мира. И не надо смотреть на меня с таким фальшивым участием. Я вам все равно не поверю. Вот скажите, мистер Шеклболт, с вами бывало так, что вы просыпаетесь и чувствуете усталость, будто и не спали вовсе? Что вещи, родные, вами же выбранные вещи, раздражают вас не тем, что вам надоел их цвет или местоположение, а тем, что они существуют рядом с вами? Что люди, раньше казавшиеся живыми, на самом деле бездушные куклы, которыми правят только два инстинкта — поесть да переспать с кем-нибудь? Сколько смертей на вашей совести? Вам снятся убитые вами предатели? Ответьте, мистер Шеклболт, победа внушила вам оптимизма? Она дала вам веру в нормальную, честную, светлую жизнь? А может, она оградила вас от разъедающего, камнем висящего чувства, что вы живете за счет других? Меня нет. И что-то подсказывает мне, что вы меня не поймете. И я обречен быть одиноким, хотя и живу среди людей.

Он продолжает говорить, но я не вслушиваюсь. У меня начинает болеть голова, и я прошу открыть окно. Когда он отдергивает занавеску, я замечаю на подоконнике инкрустированный череп с небольшой табличкой в основании нижней челюсти. Хм, и что же там написано — «Бедный Йорик»? Зачем ему это изящно украшенное напоминание о смерти? Неужели она никогда не забирала у него самых важных, самых близких людей? А может, для него это не символ потери, а знак богатства? Прежде чем повернуться ко мне, он небрежно, с какой-то порочной нежностью проводит по нему рукой. Эта неровная пробежка пальцев по фальшивым камням напомнила мне средневековых монахов, которые с алчностью в глазах смотрели на инкрустированные золотом распятия. Свежего воздуха я почти не чувствую. Солнечные лучи, больше не сдерживаемые занавесками, падают прямо на меня. Становится неприятно. Они прожигают насквозь, как будто солнце наставило на меня обвинительным жестом свою волшебную палочку в тысячекратном «люмосе», и я даже не имею право на оправдание. Пока я вяло думаю о том, как бы потактичнее пересесть, восторженные излияния министра по поводу очередного праздника победы неожиданно прерываются резким стуком в дверь, а затем хлопком той же двери о стену. Я резко поворачиваю голову и вижу Снейпа. Меня как водой окатило. Я выпрямляюсь и вспоминаю, с каким остервенением он хлопал дверьми в своих подземельях, и как дружно вздрагивала гриффиндорская половина класса. Ну да, было бы странно, если бы он изменил свои привычки ради дверей министерства. Я даже не успеваю удивиться его появлению, как он здоровается со мной. И я не слышу в его голосе ни презрительного шипения, что для меня несколько неожиданно, ни мягкой теплоты, что как раз вполне ожидаемо. Его приветствие нейтрально. И эта нейтральность будто заставляет меня проснуться. Это как с разбега прыгнуть в родниковую воду. Его резкое появление и такое необычное приветствие будто выдергивает меня из марева, в котором я плескаюсь вот уже несколько лет. Я поражен этой удивительной, такой новой, такой желанной нейтральностью. Я не знаю, как к ней отнестись, как ее воспринять — она настолько чуждая для меня, что я боюсь ее. И хочу. Хочу, чтобы ко мне обращались не восторженно — от того, что я спас этот мир, и не с презрительной ненавистью — от того, что многие погибли по моей вине, а вот так — просто нейтрально. Как к человеку, а не олицетворению знаменательного события. И в этой нейтральности я вижу свободу — он будто освободил меня от постоянной связи с войной — положительной или отрицательной. Он поздоровался со мной, как с человеком, не имеющем к ней никакого отношения. И пока я пытаюсь справиться со своими эмоциями и соорудить ответное приветствие, он поворачивается к министру и просит какие-то бумаги. Он что, работает здесь? Наблюдая за тем, как Шеклболт достает бумаги, левитируя их с помощью палочки на противоположный от меня край стола, я еще успеваю подумать: неужели министру было так сложно встать и сделать пару шагов до шкафа? А потом моим вниманием полностью овладевает Снейп. Я удивляюсь и боюсь того нового ощущения, что он во мне вызвал. Это как будто глоток морозного воздуха, одновременно колючего и освежающего. Вот он, этот источник, сидит наискосок от меня и сосредоточенно смотрит в свои бумаги, откладывая те, которые, видимо, ему не понадобятся. И такое пристальное внимание к никчемной вещи этого мертвого мира почему то уже не раздражает меня, и сам мир уже кажется не таким отчаянным и задохнувшимся. Я не свожу с него глаз, когда Шеклболт опять начинает говорить что-то про праздник. Мистер Шеклболт, да о чем вы говорите? Какое торжество через две недели?! Сейчас, сейчас уже праздник — я впервые за столько времени вздохнул полной грудью! Я почти чувствую, как у меня растут крылья. И вдруг мне становится страшно. Все мое воодушевление резко обрывается от того, что я только что осознал. Я отчетливо понимаю, что он неосознанно, совершенно ненамеренно начинает вытаскивать меня на свет из моей плотной черной скорлупы, которая нарастала на мне столькими отчаянными ночами и бессмысленными днями. Он своим безразличием, своей благословенной нейтральностью словно заставляет меня жить, бороться за себя, снова чувствовать, снова дышать и желать этой жизни. Я не хочу. Не хочу! Позволь мне опять покрыться скорлупой, дай обратно забиться под темные надежные камни. Уйди, прошу тебя. Но он не уходит, а потому я отворачиваюсь, пытаясь сосредоточиться на болтовне министра. Однако мои открытия, мои шокирующие, такие желанно-ненужные, такие опасные и одновременно радостные открытия не дают мне покоя. У меня сбивается дыхание, начинают потеть ладони, и я чувствую себя маленьким, преследуемым этими страшными новыми знаниями, хрупким зверьком, у которого нет шанса на спасение. Я понимаю, что заберись я обратно в скорлупу, я не протяну долго — этот единственный глоток свободы отравит меня. Он уже отравляет меня. Я понимаю, что выберись я из своей такой надежной, родной скорлупы, мне придется опять отвоевывать свои права на этот мир. И это будет страшная война, потому что вести мне ее придется с самим собой, потому что на моем пути будет стоять мое нежелание. Вот только я не понимаю, где же мне искать силы, чтобы решить и принять решенное. Я усилием воли заставляю себя отвлечься, не думать. Я не хочу решать это здесь, в присутствии Снейпа, этого чужеродного элемента в моем, когда-то таком стойком, таком фундаментально крепком мире отчаяния. Сосредотачиваюсь на шевелящихся губах Шеклболта. Так проходит минут пять напряженного внимания, нудного перечисления моих достоинств и тихого шелеста его документов. Я немного успокаиваюсь.

Шеклболт продолжает говорить убеждающе–доверительным тоном, и я опять перестаю его слушать. Ничего нового он не скажет. Его высокий, слегка шепелявый голос раздражает неимоверно. Меня вообще все в нем раздражает. Это неприятное чувство начинает потихоньку затягивать меня обратно, в уже страшную, но все еще такую властную надо мной скорлупу. Чтобы отвлечься, я рассматриваю Герб Министерства, пришитый к его мантии — буква «М» с волшебной палочкой посередине. Мне отсюда плохо видно, но, по-моему, он все-таки позолоченный. Даже здесь нет ничего настоящего. Попытка рассмотреть его обувь не увенчалась успехом, и я перевожу взгляд на луч солнца, пересекающий ковер и заползающий на стол. Золотисто-белые пылинки, попадающие в разрез луча, почему-то ассоциируются у меня с людьми, которых я видел на улице возле кинотеатра. Наверное, из-за одинакового, бессмысленного движения. Лениво рассматриваю пустой стол, и тут меня пробирает дрожь. На этом огромном столе ничего не лежит. Ничего. Даже хоть какой-нибудь завалявшейся крошки. Идеально чистый, идеально пустой. От этой затягивающей пустоты мне становится страшно. И от того, что я не могу понять природу этого страха, мне становится еще страшнее. Мое участившееся дыхание и бегающий взгляд неожиданно успокаивают руки. Руки Снейпа. Я смотрю на них, испытывая к ним неимоверную благодарность за то, что они не позволяют столу быть до конца пустым, и чувствую, как напряжение уходит, а плечи опускаются. И теперь я не могу оторвать взгляд от этих рук, как раньше от него самого. Они меня будто гипнотизируют. В этой напряженной тишине, хотя министр наверняка не прервал своего вдохновенного монолога, я вдруг осознал со всей отчетливостью, что сейчас увидел то, что не видел уже очень и очень давно. Эти руки были живые. Это была сама жизнь в своей сущности. В этом мертвом мире они казались мне неким откровением, неким невообразимым чудом, как когда-то слова Хагрида о том, что я маг. Почему же я раньше этого не замечал? Оказывается, кисти его рук были редкой, изысканной красоты, необычайно длинные, узкие, очень белые вплоть до кончиков ногтей. Но в то же время в них чувствовалась скрытая сила, как будто не кости были под кожей, а блестящая гибкая сталь. Будто все чувства этого железного и холодного человека, вся душа его, все страсти и желания, надежды и огорчения были заключены в этих неповторимых руках. Это были говорящие руки, каждый изгиб которых был совершенно прекрасен, каждый жест, каждое движение пальцев или поворот кисти кричал о силе, о властности. И вдруг они замерли. Движение прекратилось. Я перестал дышать. Несколько страшных секунд в гнетущей тишине я ждал и боялся, что они больше не оживут. Сейчас, застывшие и напряженные, они были как заключенная в камень живая душа. Я же видел, как в них бурлила жизнь, она не могла так резко исчезнуть! И словно в ответ на мой внутренний вопль, кончики начали слегка подрагивать, страсть, заключенная в них, рвалась на свободу, и наконец хозяин этих магических рук позволил им опять ожить. Указательный палец с аккуратно подстриженным ногтем начал осторожно, будто боясь спугнуть, гладить кончик листа. Он начинал с уголка, затем останавливался и, словно подумав немного, возвращался назад, огибал острый край и вновь совершал уже исследованный маршрут. Это простое действие казалось таким восхитительным, таким правильным, что я не мог оторвать взгляда от этого незамысловатого движения. И тут я почувствовал, что у меня встает. На руки Снейпа. Точнее, на его указательный палец, с коротко постриженным ногтем. Точнее на движение этого указательного пальца. С ума сойти! Я не мог поверить, что это происходит со мной, что это я так реагирую. Что это меня охватывает такое мощное, вдохновляющее желание. Я, который чувствовал в последний раз так глубоко, так искренне, наверное, в первый день рождения сына. Захотелось истерически рассмеяться, нижняя губа уже растягивалась в нервной ухмылке, но тут Шеклболт произнес мое имя и хлопнул меня по плечу. Смеяться, слава Мерлину, расхотелось. Но секундное облегчение сменилось сожалением. Я по-настоящему ощутил, что мне стало жаль, действительно неповторимо жаль, что он отвлек меня от этих рук. Его очарование, рожденное в звенящей тишине монотонной речи министра и в моем тяжелом внимании к волшебным рукам, исчезло как будто с легким хлопком. И сразу на меня навалились раздражающие звуки внешнего мира: голоса людей за дверью, чьи-то быстрые удаляющиеся шаги, шелест листвы, доносящийся из открытого окна. Министр протягивал мне пригласительные листы на всю семью, но почему-то смотрел на дверь. Я обернулся и никого не увидел. Звук удаляющихся шагов принадлежал Снейпу и моему сыну.

Альбус Поттер.

И, оправясь от испуга, гостя встретил я, как друга.

«Извините, сэр иль леди, — я приветствовал его, -

Задремал я здесь от скуки, и так тихи были звуки,

Так неслышны ваши стуки в двери дома моего,

Что я вас едва услышал», — дверь открыл я: никого,

Тьма — и больше ничего.

Эдгар По «Ворон» .

Что за идиотская идея — после кино тащить меня в Министерство? Я мог бы аппарировать домой — для этого я достаточно взрослый. Или он меня, зря учил тайком от мамы, черт подери!? Так нет же, присмотрись сынок, может, ты здесь работать будешь. Не буду! Не хочу! Это же самое скучное место на свете! Еще бы предложил мне пойти по его стопам — оборотней спасать. Очень они мне нужны! Ничего увлекательней в жизни не встречал. И как ему нравиться такая работа? Ага, — знаю я, что ему нравиться, — сидеть курить на крыльце допоздна. Это, конечно, очень весело. Ну хорошо, не интересно ему было, но врать-то мне зачем? Ну натурально, я же собственными глазами видел, как он просидел с кислой миной весь фильм. Понравилось ему, как же! Неужели так сложно понять, что если я спрашиваю, то надеюсь на честный ответ? Чего он ко мне как к маленькому относиться? Сложно правду сказать? Р-ррр, ну почему меня никто не понимает!? И вообще, скучно здесь. Ой, а это что? Вот это да, настоящий корабль в шаре! Тут даже пальмы есть, и вода такая изумрудно-синяя, и цветные рыбки! О-о, а что это за камушки по борту? Красиво! Интересно, а зачем он министру? Наверное, ему тоже корабли нравятся. А если я в руки возьму, он не будет ругаться? Я сажусь за самый краешек огромного стола — не хочу рядом с отцом сидеть. Пусть знает, что я на него обиделся. Отец сидит сгорбившись, и мне кажется, что министра он совсем не слушает. Ну и зачем тогда приходить было? А окно зачем было просить открывать, если здесь и так прохладно? Странный он какой-то сегодня, уставший.

Забавная вещица, тут даже маленькие моряки есть. Хм, а что если им шторм устроить? Один из них, судя по шляпе, капитан, грозит мне крюком вместо кулака. Он, видимо, догадался о моем намерении. Ну вот и чудно. Посмотрим, как он будет спасаться. Но претворить свой коварный план в жизнь мне не удается — капитана и его команду спасает стук в дверь. От неожиданности я вздрагиваю и чуть не роняю волшебный шар. Блин, зачем же пугать так? Слышу, как ругается маленький капитан, но мне сейчас не до него. Заходит какой-то странный человек. Он, видимо, здесь главный, раз так дверьми шарахает. И вправду, вон как министр уважительно на него смотрит. Вот это шаг! Папа так быстро никогда не ходит. А может, он торопиться куда? Да нет, садится напротив, как раз между мной и отцом. Кажется, я его где-то уже видел. Ах да! Я же видел его в вырезках газет — это Северус Снейп. Совсем не изменился. Так он тоже герой войны? Как интересно! А выглядит совсем не так. И спина вон какая прямая, и взгляд уверенный. Я перевожу взгляд на отца и замечаю, что он бледнеет и смотрит как-то тяжело, что ли. Ну конечно! Папа говорил, что он был самым суровым преподавателем и относился к нему не очень хорошо. Я опять перевожу взгляд на мистера Снейпа и думаю, что этот уж точно врать не будет, если спросить его мнение. А может, и будет, он же вроде шпионом был. А может, он и сейчас за кем-нибудь следит, и эти бумаги, которые он перебирает, описания примет или список паролей? Это же, наверное, ужасно увлекательно. Вот только спросить у него страшно. Он кажется таким взрослым, таким суровым, таким холодным, и это почему-то меня подавляет. И так внимательно смотрит на свои листы, что может меня поругать, если я отвлеку его. Но, с другой стороны, не съест же он меня, тем более здесь министр и папа. Я уже открываю рот, чтобы спросить, что же такое интересное он читает, и осекаюсь. Вспоминаю, что Северус Снейп был последователем того, с кем боролся мой отец. Ну, то есть, ненастоящим последователем — он только притворялся. Но вот сейчас, смотря на него, мне начинает казаться: может быть, он не до конца притворялся? Он страшный. Ну не то, чтобы внешность у него страшная, а он сам. А еще мне кажется, что он опасный. Я вдруг понял, что робею перед ним. Ого! Да чтобы я боялся? К черту!

— Скажите, мистер Снейп, а шпионом быть интересно? — А что я такого спросил, что вы так на меня смотрите? Нет, ну натурально, не нахамил же, просто вопрос. Я нервно сглатываю — на меня еще так никогда не смотрели, и уже жалею о своем вопросе. Он даже перестал свои бумажки перебирать, напрягся весь, и взгляд у него какой-то, даже не знаю, как сказать, и злой и пустой. Непонятный. Я не знаю, как он сейчас отреагирует, ну то есть совсем не знаю. По нему не поймешь, что он сейчас сделает — накричит или продолжит чтение, или еще что-нибудь придумает. Отсутствие реакции меня настораживает — он словно пустой внутри. Но вот он начинает задумчиво теребить уголок листа и вдруг отвечает. И голос такой уверенный. И такой необычный. Признаться, я уж подумал, что он не над вопросом моим думал, а над тем, как наорать на меня поизощреннее.

— Когда я был шпионом, интересным мне это казалось в последнюю очередь, молодой человек.

— А чем вы сейчас занимаетесь? Вы ведь уже не шпионите, я знаю. Я про вас в газете читал.

— Пытаюсь разобрать бумаги, вопреки вашим стараниям мне помешать.

— А что это за бумаги, мистер Снейп?

— Государственные документы, не имеющие к вам никакого отношения.

И опять уткнулся в свои бумаги. Как он необычно разговаривает. И отвечает так, что дальше спрашивать не хочется. А сколько ему лет? Ведь он еще у моего отца преподавал, а выглядит совсем не старым. Какой он высокомерный и безразличный, и такой независимый, что ли. Я тоже так хочу. Хочу, чтобы меня тоже опасались, и чтобы я умел так держать себя, гордо и неприступно. Я сажусь так же прямо, как и он. Какие у него руки интересные. Как живые. Ну, то есть они и есть живые, он же живой. Но просто они так двигаются, как будто сами по себе. На самом деле, я очень мало видел настоящих героев войны, тех, которые воевали и сумели выжить — папа, дядя Джордж и несколько папиных оборотней, которые как-то приходили к нам домой. Но мистер Снейп совсем не такой, он отличается от них. Они как выгоревшие на солнце фотографии. Мне всегда скучно с ними было. А он — живой. Очень странно, ведь дядя Джордж и папа тоже, но как-то не так. Мистер Снейп по-другому живой. Он будто по-настоящему. Как цветная картинка среди черно-белых. Вот только не разобрать, что на ней. А еще я думаю, он не станет на крыльце один сидеть, как папа. И с ним, наверное, ужасно интересно. Вот странно — меня всегда тянуло к взрослым, со сверстниками мне практически не о чем говорить. Я вообще думаю, что многие дружат со мной только потому, что я сын героя. Я смотрю на мистера Снейпа и вдруг понимаю, что ему наверняка плевать, чей я сын. Ему вообще на многое плевать, это я могу сказать точно, это сразу видно. Это так необычно, ведь даже в школе ко мне относятся по-особому. Но ведь тогда получается, что общаться-то он будет со мной, а не с сыном героя! Стоп, Поттер, кто тебе сказал, что он будет с тобой общаться? Ведь он ясно дал понять, что занят. Но он же не всегда занят будет, он когда-нибудь освободиться, верно? Сидеть так прямо у меня уже болит спина, но он сидит, значит, и я смогу. Проверить, как долго я смогу, мне не удается — мистер Снейп забирает часть документов и уходит. Ну нет, я с вами!

Догоняю его в коридоре и говорю первое, что приходит в голову:

— Мистер Снейп, подождите, пожалуйста. Мне с вами поговорить нужно. — Пытаюсь приноровиться к его быстрым шагам и думаю, о чем же мне с ним говорить-то. Как назло, ничего не приходит в голову. Ну же, Поттер, думай! И спрашиваю:

— А вы ведь раньше зелья варили, да? Я в газете прочитал. А я тоже. Правда, только на уроках. Мне больше всего яды нравятся, а вам? Знаете, они у меня лучше всего получаются. Вот только мне и без них хорошие… — Я не успеваю договорить, как он резко поворачивается и шипит:

— Молодой человек, что вы от меня хотите?

— Меня Альбус зовут. Альбус Северус. Как вас… — Он почему-то вздрагивает от первого имени. — А вы Северус Снейп. Я знаю, я в газете… — Договорить мне не хватает духа. Кажется, он тоже читал эту газету.

— Вы сын Поттера? — И не спрашивает, а утверждает будто. Ну вот, а я думал, он другой. Думал, ему все равно, чей я сын. Я опускаю глаза и киваю. — Вы всерьез полагаете, что я поверю, будто человек с фамилией «Поттер» может что-то сварить? И тем более яд?

Ой, как неожиданно. Эмоций в его голосе я совсем не ожидал. И тем более издевки. Конечно, мне многие потакают, но это не значит, что я ни на что не годен. Кажется, я начинаю понимать папу. В дополнение к презрительно заданному вопросу он смотрит на меня как на пустое место. Я вдруг понимаю, что ему, в общем-то все равно, что я отвечу. И отвечу ли вообще. Зачем тогда спрашивать было? А может, он меня просто проверяет? Ну тогда это первый взрослый, который бросает мне вызов. В гриффиндорской гостиной мы с друзьями часто играли в «правду или вызов», но то была игра со сверстниками. Вот только сейчас не игра, и он не сверстник.

— Конечно смогу. Я самый лучший по зельеварению. Хотите, докажу? — И совсем тихо добавляю. — Пожалуйста.

— Мистер Поттер, назовите мне хотя бы одну причину, по которой я согласился бы вас проэкзаменовать.

Слава Мерлину! Я думал, он меня и слушать не захочет. Какой же он все-таки непонятный. Ожидаешь от него одно, а он делает другое. Так, причина ему нужна?

— Ну… Ну, если у меня не получиться, вы можете потом всем рассказать, что я лгун. — Кажется неубедительно. Ну хорошо, а если так: — Или вы мне поможете потом разобраться с ошибками. Я способный, я пойму. Я бы хотел у вас научиться чему-нибудь. Ну, то есть зельям научиться. Вы ведь мастер. Пожалуйста, мистер Снейп.

А это совсем никуда не годиться. Ну зачем ему учить чему-то тебя, Поттер? Ну натурально, ты хоть иногда думай, прежде чем говорить! Нужно придумать что-то более существенное, то, что может его заинтересовать. Вот только непонятно, что именно заинтересует такого человека, как он. Я не могу сказать про него ничего определенного, ну кроме того, что ему на все наплевать.

— Мне это неинтересно, мистер Поттер. — И уходит. Эй! Ну нельзя же так! Я недоговорил!

— Подождите! — Бегу следом и чуть не врезаюсь в него, когда он разворачивается и с яростью произносит:

— Вы что, всерьез полагаете, что я буду тратить время на какого-то самоуверенного мальчишку? Мне, по-вашему, заняться больше нечем? Мистер Поттер, запомните раз и навсегда, мне не о чем с вами разговаривать. Вы из себя ничего не представляете, чтобы я мог вами заинтересоваться.

М-да. Неприятно. Стою один на верхней ступеньке и смотрю, как он спускается. И не знаю, что и думать. Я ведь ничего плохого не сделал, а он со мной так разговаривает. Какой же он все-таки странный! Мне и обидно, да так, что хочется вслед крикнуть что-нибудь плохое, и интересно. Он мне кажется таким необычным, таким таинственным, таким непохожим на всех остальных, таким непонятно сильным, что я хочу встретиться с ним еще раз. Вот только вдруг за этой его таинственностью ничего нет? Вдруг я все придумал, и он обычный скучный бывший профессор? А если нет? А если с ним и вправду интересно? Я хмыкаю и смотрю в огромное витражное окно. Закат вот-вот начнется. Зря он думает, что отделался от меня. Так просто я от него не отстану.