Дорогами октября

"Всему свое время: …время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий; …время искать, и время терять; время любить, и время ненавидеть; …время войне, и время миру".

Ветхий Завет (Екклесиаст, 3)

* * *

Осень всегда подкрадывается к Лондону незаметно. Как паук, плетущий по ночам свою шелковую сеть, она опутывает город кружевами дождя и тумана неторопливо и туго. Ты не знаешь, в какой момент воздух перестает пахнуть сладостью лета, просто однажды замечаешь на мокром тротуаре желтые листья и понимаешь, что пора купить теплую мантию.

Эта мантия с тобой в ту промозглую ветреную ночь, когда ты стоишь под козырьком какого-то маггловского дома с облупившимися стенами и мечтаешь согреться с помощью магии. Рядом, сливаясь с чернотой ночи, мерзнет твоя новоиспеченная родственница — Белла Лестрейндж, по-прежнему предпочитающая называться девичьей фамилией. Ты знаешь, что Белла не без странностей, и предпочитаешь держаться от нее подальше, но в совместные дежурства от ее присутствия никуда не деться. Минуты растягиваются в вязкое желе бесконечности, холод пробирает до костей, и в момент, когда ты уже готов произнести согревающее заклинание, Белла переводит взгляд от окон дома напротив на тебя и говорит сухо:

— Раба, я сказала, никакой магии. Сегодня только наблюдаем, и заметить нас не должны.

Ты знаешь, что должен ей подчиняться, но из упрямства делаешь вид, что раздумываешь над ее словами. Тебя раздражает и ее равнодушие, и собранность, и даже то, как стойко она переносит непогоду. Прячет лицо за воротником мантии, время от времени зябко дергает плечом, но палочку в покрасневших от холода руках держит крепко. Всегда настороже, всегда готова к любым поворотам. Идеальный солдат.

— Как думаешь, Беллс, будет лучше, если утром они найдут два окоченевших трупа?

Сказав это, ты жалеешь. Подозреваешь, что у Беллы чувство юмора отсутствует как вид, и остаток ночи придется терпеть ее остро-презрительные взгляды. Нет, сегодня все еще хуже: Белла не в настроении больше, чем обычно. На миг прикрывает глаза и вздыхает, словно готовясь объяснить первокурснику-хаффлпафцу, как исполнить элементарное «акцио» и не надеясь, что получится с первого раза. Какое-то время ты ждешь от нее лекции о важности вашей миссии, но она ограничивается только усталым «заткнись, Раба».

— А иначе ты…

— Убью тебя.

По ее тону не понять, то ли она мрачно шутит, то ли говорит серьезно, но ты на всякий случай решаешь заткнуться. Помнишь, как неделю назад она пытала того аврора и как ты, уже не юный наивный мальчик, чувствовал рвотные позывы при виде его агонии. До сих пор вздрагиваешь, вспоминая, как хлестала и искрила в ее руках палочка, а сама она хохотала, явно получая удовольствие. Никаких сомнений, никакой жалости. Потом ты долго стоял под дождем, надеясь промокнуть до нитки и перестать чувствовать кислый запах крови и слышать тошнотворный хруст костей. Отвратительно, но где-то глубоко в душе ты восхищаешься Беллой и можешь понять, почему Руди сходит с ума по ней. Она ураган, сметающий все на своем пути.

Колючий ветер рассыпает по серпантину тротуаров сухие листья, и ты невольно сравниваешь себя с ними, не знаешь только, какая неведомая сила несет тебя по жизни. В этот момент ты даже завидуешь Белле и ее увлеченности, ее силе, которую невозможно приобрести никаким иным способом, кроме как родиться с ней. В общем, это то, о чем тебе приходится только мечтать.

Бесполезно биться о стену и пытаться изменить себя, если никто не оценит твоих стараний. Чтобы понять это, нужно быть вторым ребенком в семье чистокровных снобов. Сначала ты, полный невнятного желания кому-то что-то доказать, пытаешься во всем переплюнуть старшего брата: во владении палочкой, в числе прочитанных книг, в элегантности одежды. А потом за обедом отец между переменами блюд словно невзначай говорит, как гордится своим наследником, а о тебе — ни слова, и ты понимаешь, что так и останешься навсегда вторым номером. Потом приходит бунтарская юность, и ты даже рад своему положению: можешь позволить себе драку в баре или законченную кое-как учебу, и вряд ли кто-то обратит внимание. Может, драгоценная мамочка неодобрительно подожмет губы, и только. Тебе все равно. Ты привык обходиться без ее поддержки, которая целиком и полностью достается Рудольфусу.

Руди и Рудольфус — две разных личности, уживающихся в одном человеке. Презираемый тобой Рудольфус напыщенно улыбается с колдографии в колонке светской хроники, а боготворимый Руди, как в детстве, приходит к тебе в комнату, и вы, как и прежде, мечтаете махнуть в Египет и посетить местный музей волшебных древностей. Только пьете теперь напитки покрепче и молчите о другом.

Ты знаешь, что у Руди не все в порядке, но не лезешь, ждешь, когда он скажет об этом сам. В твоем представлении это и есть проявление братской любви. Ты благодарен, что Руди поступает так же по отношению к тебе, хотя иногда твой секрет обжигает губы не хуже выпитого огневиски.

Руди всегда везет больше, и сегодня он наверняка наслаждается уютом Лестрейндж-холла и вином многолетней выдержки, пока ты пытаешься согреться, пиная по переулку какую-то ржавую железку непонятного предназначения. Эта маггловская клоака воняет кошками и гнилью, и ты сильно сомневаешься, что кто-то из Ордена может укрываться здесь. Однако думать и сомневаться — не твое дело.

— Оставь ее в покое, Раба, — после долгого молчания говорит Белла, и ты понимаешь, что она имеет в виду отнюдь не железку. Стоишь как под петрификусом, гадая, действительно ли она имеет в виду то, о чем ты подумал. Откуда она может знать?..

— Люц убьет и тебя, и ее, если узнает. Хоть раз сделай так, как правильно, а не так, как тебе хочется. У вас нет будущего, Раба, смирись с этим.

В этот момент ты почти ничего ни чувствуешь: ни сумасшедшего стука сердца, ни прочей ерунды, о которой пишут в романах. Ты даже рад, что можешь с кем-то поговорить о том, что тебя волнует. Ты не ждешь от Беллы ни советов, ни понимания, просто убеждаешься, что все произошедшее тебе не приснилось.

— Я не просил твоих советов, Беллс, — хрипло озвучиваешь ты свои мысли и видишь, как она гневно щурит глаза. — Не лезь, и не получишь того же в ответ.

— Тебе нечего обо мне сказать, — уверенно заявляет она, гордо вздергивая подбородок.

Она бесподобна, хотя красивой в привычном смысле этого слова ее назвать сложно. Просто в некоторые моменты живость ее натуры отражается в чертах лица, и оно словно преображается. Глаза горят страстью, а на щеках проступает легкий румянец, и ты уже не можешь отвести от нее глаз, подсознательно ощущая, что эта женщина опасна так же, как и привлекательна. Среди Пожирателей мало женщин, и все они — нелепая пародия на слабый пол: грубые, толстые, какие-то сальные. Но только не она. Белла — тонкая тростинка, обернутая в элегантное платье, скрывающая за хрупкой внешностью свои смертоносные умения и железный характер.

— А как насчет Руди? — кидаешься в омут с головой ты, не успев подумать о последствиях. — Ты же видишь, что он догадывается и сходит с ума, когда ты отправляешься на эти ваши занятия.

— Господин учит меня легилименции, и только. Руди знает об этом, а с твоей стороны, Раба, очень неосторожно высказывать вслух свои нелепые домыслы.

Ты почти не слушаешь ее, пораженный тем, что твой выпад мог задеть неуязвимую леди Блэк: впервые на твоей памяти она неуверенно опускает глаза и принимается разглядывать мокрый асфальт под ногами.

— Слушай, Беллс, мы сами разберемся, ладно? Я благодарен тебе за такую своеобразную заботу, но не стоит все усложнять.

Ты не веришь своим глазам, когда она робко улыбается и кивает:

— Ладно. А вообще, если помнишь, я велела тебе заткнуться.

* * *

В большой гостиной Малфой-мэнора не протолкнуться. Терпкий запах дорогих сигар, блеск драгоценностей и пестрота вечерних нарядов. Ты бредешь в этом водовороте лиц и какофонии звуков без цели и настроения, по дороге прихватывая с подносов бокалы крепкого эльфийского вина. Один за другим, до тех пор, пока комната не плывет перед глазами, а невнятная тоска не прячется в недрах одурманенного сознания. Останавливаешься у распахнутого окна и вдыхаешь пряный сырой воздух. Почему-то только это и кажется настоящим — усталый скрип тяжелых ставней и осенняя недотрога-ночь.

Как ножом по сердцу, из глубины гостиной льются нежные звуки рояля. Мелодия знакома до боли, до зубовного скрежета, до мурашек по коже. Ты не хочешь оглядываться, но твое тело, не подчиняясь разуму, делает пару шагов от окна будто само по себе. И вот ты жадно следишь, как ее тонкие пальчики бегают по белоснежным клавишам, готовый молиться на эту ее улыбку, такую редкую и оттого восхитительную.

— У миссис Малфой настоящий талант, правда? — замечает кто-то рядом, и ты с трудом фокусируешь взгляд на щуплом молодом человеке в дорогой угольно-черной мантии. Его лицо кажется знакомым, но вот вспомнить, где ты его видел, не выходит. Да и какая разница?

— Я Барти. Барти Крауч, — представляется он, настойчивый в своей попытке завязать светский разговор. Видя, как ты чуть не захлебываешься вином, он тут же обреченно добавляет: — Да, сын того самого Крауча.

Только теперь ты вспоминаешь, что недавно видел его на собрании. Возможно, кто-то считает его ценным приобретением, но ты не согласен: если человек предает свою семью, как вообще можно ему доверять?

— Поздравляю, Барти, — салютуешь ему бокалом ты и шутливо кланяешься перед тем, как удалиться на свое место у окна.

Весь вечер ты чувствуешь на себе ее взгляд. Комната словно пропитана ароматом ее духов, и это сводит тебя с ума. Ты помнишь ее запах еще со школы, помнишь, как беззлобно потешался над тем, что Нарцисса пахнет розами. Вообще, мальчишкой ты творил много глупостей по отношению к ней. Прятал ее учебники, бросал в котел с зельем взрывные петарды и подменял обычные чернила исчезающими. Так продолжалось до тех пор, пока после очередной исчезнувшей контрольной она не сказала фразу, изменившую все:

— Еще раз, Лестрейндж, и я превращу тебя в жабу, — прошипела она тогда, — если хочешь обратить на себя мое внимание, найди другие способы.

Ты, выведенный из равновесия несвойственной ей яростью, тогда только кивнул. А потом были совместные походы в Хогсмид, прогулки вокруг замка и щемящее чувство первой влюбленности.

Ты знаешь, что в какой-то параллельной вселенной вы могли бы быть вместе. Невеста в белом, жених во фраке, одна на двоих судьба. Еще тепло руки и взгляда, понимание без слов и прочая ерунда, свойственная большой и светлой любви. Может, у кого-то и бывает так, но ты в это не веришь. Твоя любовь больше похожа на чистилище, на ядовитое растение, которое ты безуспешно пытаешься вырвать из сердца. Твоя любовь — это встречи украдкой, болезненно-сладкие минуты близости и бессилие что-либо изменить. Никакого просвета, никакого будущего.

— Рабастан, мне остается надеяться, что ты не испортишь мой вечер очередной пьяной выходкой, — обращается к тебе хозяин дома, когда ты ищешь в толпе Руди, надеясь избавиться от минорных мыслей в его обществе. Тебе плевать на надежды Люциуса, ты молишься только, чтоб сейчас, в эту секунду, с небес ударила молния и избавила тебя от его общества. Насколько все стало бы проще. Но, видимо, мечты все-таки не имеют свойства сбываться, и ты приклеиваешь к лицу улыбку и сыпешь заверениями, что все будет в порядке.

— Этот вечер какой-то особенный? — спрашиваешь просто так, для поддержания вежливого разговора.

Люциус самодовольно улыбается, а ты, глядя на него, не можешь избавиться от плохого предчувствия.

— Вообще-то, мы хотели объявить об этом позже, но, думаю, тебе можно сказать: Нарцисса в положении.

Потом ты опять мокнешь под дождем и говоришь себе, что так и должно быть. Сад Малфой-мэнора, идеально вылизанный, чернеет голой землей между белых гравийных дорожек, и ты проклинаешь и чертову осень, и так похожую на этот сад твою черно-белую жизнь. Ты думаешь, что за слабость всегда приходится расплачиваться: нужно было порвать с Нарциссой, едва узнав о ее помолвке. Может быть, к сегодняшнему дню ты был бы влюблен в кого-то другого и счастлив. Может быть.

Твоя жизнь — одно сплошное «может быть».

Прихваченная бутылка огневиски — явно лишняя, но ты смотришь на нее как на свою единственную надежду. Слышишь шорох в кустах и отрываешься от горлышка, чтобы увидеть, как из них испуганно вытягивает длинную шею белая птица. Ты не знаешь, какого черта любимый павлин Люциуса не в своем загоне, ты даже рад, если Люц, сам напоминающий павлина, лишится своей птички.

— Ты выиграл, Малфой, — в приступе безумия обращаешься к ней ты, — слышишь? Ты выиграл.

Позже тебя рвет прямо на недопитую бутылку, и ты, не в силах удержаться на ногах, вязнешь в густой каше-земле, опускаешь в нее пальцы и закрываешь глаза, мечтая уснуть и никогда не просыпаться. Последнее, что ты помнишь, — худые руки Барти Крауча и его обеспокоенный голос:

— Это все из-за нее, да?

* * *

Тяжелые ветви тиса стучат в окна, прогибаясь под порывами ветра, а сквозь запотевшее стекло можно разобрать только то, что дождь сегодня стоит сплошной стеной. Воздух влажен даже в комнате с разожженным камином, дрова в котором, тоже будто сырые, уютно потрескивают. У тебя всего час, чтобы насладиться гостеприимством родного Лестрейндж-холла, потом — только глухая октябрьская ночь.

Барти явно не в себе; его трясет с головы до ног, хоть и сидит он, почти положив ноги в камин и вцепившись в подлокотники кресла. Совсем еще мальчишка, бледный, испуганный. Он поставил на кон все, отдал свою жизнь в руки того, кто сгинул сегодня в доме Поттеров. Ты вроде бы должен разделять его чувства, но не чувствуешь ничего, кроме ставшего привычным безразличия. Ты уверен, что Белла что-нибудь придумает.

— Барти, давай без паники. Ты что, действительно веришь, что Темного лорда мог одолеть младенец? Готов поспорить, эту байку распускают «фениксы». Вот увидишь, уже завтра все станет на свои места.

— Ты думаешь? — выдыхает Барти и откидывается на спинку кресла в попытке расслабиться. — Знаешь, ты прав. Ты должен быть прав, потому что иначе все бессмысленно…

Ты понимаешь, что он имеет в виду: его попытку доказать отцу, что он способен на многое. Ты с ним в одной лодке — вы оба живете завтрашним днем и закрываете глаза на сегодня. Поэтому вы, чувствуя друг в друге родственную душу, неразлучны с того памятного вечера у Малфоев.

— Знаешь что, Раба? Нам есть, ради чего жить, и это главное. Все не может кончиться так, понимаешь? — сжимает кулаки он и безумно сверкает глазами. — Вот ты, например, как ты можешь быть уверен, что ее ребенок не от тебя?

Сначала ты стоишь, ошеломленный, а потом иронично признаешься сам себе, что был идиотом. В это мгновение ты, окрыленный мыслью о возможном отцовстве, веришь в то, что заслужил немного счастья.

Ты обещаешь сам себе, что завтра с ней поговоришь, если надо будет — предложишь бежать вместе; потом отправишься к Руди и скажешь, наконец, то, что давно хотел сказать: он — брат, о котором можно только мечтать. Теперь, зная, как быстро можно лишиться даже того, что кажется постоянным и вечным, ты обещаешь ценить каждый день, каждое мгновение. Ты обещаешь себе, что отныне будешь сильным, будешь держать свое счастье за хвост и строить свою жизнь так, как хочется тебе. Пусть только пройдет эта ночь. Завтра будет новый день, который ты встретишь другим человеком.

Погруженный в свои мысли, ты не сразу замечаешь, что в комнате появляются Белла и Руди.

— Пора, — сухо сообщает она и жестом велит следовать за собой, — мистера и миссис Лонгботтом ожидает веселая ночь.

Ты хмыкаешь, почти привыкая к ее мрачному юмору, и выходишь вслед за ней.