По разные стороны баррикады

Коллаж от chouette-e по адресу: http://chouette-e.deviantart.com/art/on-the-opposite-sides-184769389

Гермиона Грейнджер-Уизли очень любит своего мужа. Она повторяет это про себя всякий раз, когда изящно взмахивая волшебной палочкой, отправляет в корзину для грязного белья роновы носки, разбросанные по всей спальне. Или заклинанием удаляет следы от зелья для чистки зубов с магического зеркала в ванной комнате. Или терпеливо выслушивает красочные описания квиддичных матчей, в которых ровным счетом ничего не понимает. Или делает вид, что верит пылким заверениям в том, что «Я ума не приложу, почему меня так развезло с одной бутылки сливочного пива, Герм!». Или изображает восторг при виде новой карточки от шоколадной лягушки в мужниной коллекции, которую Рон собирает с шестилетнего возраста (и ничего, что ему уже без малого двадцать четыре). Или…

Список «или» пополняется буквально с каждым днем, и однажды Гермиона обнаруживает, что повторяет про себя как мантру «Я люблю своего мужа» даже во время занятий сексом, и ее грудь бурно вздымается, а сквозь сжатые зубы вырываются короткие стоны, призванные имитировать возбуждение. В тот момент, когда Рон, охая, изливается в нее, Гермиона с ужасающей ясностью понимает, что своего мужа не любит. Причем, не любит уже давно. Более того — кажется, она вообще его никогда не любила. Во всяком случае, не так, как надо любить мужчину, с которым ты собираешься прожить всю свою жизнь.

Привыкшая все анализировать, раскладывать по полочкам и всему давать определения, Гермиона размышляет на эту тему два дня. И к концу второго приходит к выводам столь неутешительным, что впору разбить голову о каминную решетку. Но подобная эмоциональная несдержанность как раз в духе Рона, и она ограничивается тем, что тихонько плачет в ванной, за Заглушающими чарами, и решает как можно скорее завести ребенка. Мысль о том, что можно завести себе нового мужчину, даже не проскальзывает в ее кудрявой, битком набитой всевозможными знаниями, голове.

Смирившись с тем, что любовь — та самая, которая «крепка как смерть» — ей, похоже, недоступна, Гермиона разрешает себе предаваться мечтам и в этом находит своеобразное утешение. Больше всего она ненавидит хаос и беспорядок, и даже процесс мечтаний пытается сделать упорядоченным и организованным. Самое удивительное, что ей это удается, и теперь раз в неделю, по четвергам, когда Рон дольше обычного задерживается на тренировке любительской сборной по квиддичу, Гермиона усаживается на скамью в магловском парке или в плетеное кресло в маленьком садике около своего дома, или на кожаные подушки, разбросанные перед камином в их с Роном гостиной, — и окунается в мир грез.

В этом мире у нее другой мужчина. Та же работа, те же друзья, привычки и вкусы. Только мужчина — другой. Любимый. До дрожи в коленках, до замирания сердца, до фейерверков перед глазами и мурашек по спине, до оглушительных оргазмов от одних только ласк и поцелуев, до ощущения крыльев за спиной и непреходящего желания петь и смеяться в его присутствии, до сладкой тяжести в низу живота и свернувшейся клубочком нежности в груди, до…

Список «до» едва не перевешивает список «или», и очень скоро Гермиона со свойственной ей проницательностью понимает, что фантазирует не о прекрасном принце из абстрактной сказки, а об одном вполне конкретном человеке из плоти и крови. Более того, Гермиона понимает, что на самом деле мечтает о нем не только по четвергам, а в и остальные дни недели тоже, просто по четвергам делает это более осознанно. Она понимает также, что ее смутные, хаотичные, запретные мечтания начались не вчера и даже не год назад, и с каждым днем она увязает в них все больше, а выхода никакого нет и не предвидится — поскольку у Гермионы Грейнджер-Уизли соединиться с мужчиной своих мечтаний шансов не больше, чем у кого-то из гринготских гоблинов выиграть магловский конкурс «Мисс Вселенная».

Гермионе очень хочется думать, что все под контролем, и подобные мечты посещают всякую женщину после трех лет брака, и она даже пытается выспросить у Джинни, не приходило ли ей когда-нибудь в голову, что она… ну, чисто теоретически… с другим мужчиной… не с Гарри… Джинни смотрит на подругу сочувствующе и почти по-матерински — Гермиона прощает ей этот взгляд, чего не простишь женщине на шестом месяце беременности, — а потом вдруг наклоняется к гермиониному лицу близко-близко и шепчет: «Хочу, чтобы ты знала: ты всегда будешь моей подругой, кого бы ты себе вместо Рона не выбрала. И Гарри думает точно так же. Я это сейчас от нас двоих говорю…» Гермиона вначале лишается дара речи, потом покрывается пунцовыми пятнами, и лишь затем до нее доходит смысл произнесенных Джинни слов — оказывается, ее друзьям давным-давно известно то, до чего сама умница Грейнджер додумалась лишь несколько месяцев назад: Рон Уизли ей не пара. А пара кто-то совсем другой. Кто-то, кого мистер и миссис Поттер заранее готовы принять с распростертыми объятиями, обласкать и полюбить. Просто потому что его будет любить Гермиона. Она думает о том, что именно сказали бы мистер и миссис Поттер, узнав имя этого гипотетического «кого-то», и ее бросает в дрожь, так что Джинни меняется в лице и начинает извиняться за глупые предположения и предлагать воды. Гермиона отказывается и отходит ненадолго, чтобы умыться и привести себя в порядок, как успокаивающе говорит она взволновавшейся Джинни. В женском туалете волшебной кофейни Гермиона Грейнджер-Уизли долго смотрит в зеркало на свое отражение и видит там совсем другую женщину — женщину, которая только что впервые озвучила про себя одну простую истину: она не просто не любит своего мужа и не просто фантазирует о другом мужчине, она по-настоящему любит этого самого мужчину. В ней медленно зреет желание побиться головой если не о каминную решетку, то хотя бы о край керамической раковины, и моментальному осуществлению этого желания мешает лишь вошедшая в туалет пожилая ведьма, которая расплывается в улыбке, узнав в девушке, застывшей перед зеркалом, Ту Самую Грейнджер.

Гермиона мужественно принимает и этот удар судьбы, и, руководствуясь принципом «С глаз долой — из сердца вон» берет в Министерстве внеочередной отпуск и уговаривает Рона оставить на время работу в магазине и любительскую сборную, которую он тренирует, и отправиться с ней в путешествие. Только вдвоем — он и она. Как в их медовый месяц. Если Рон хочет, можно даже по тому же самому маршруту: Рим — Венеция — Флоренция, хотя она, Гермиона, не имела бы ничего против какой-нибудь другой страны. Любой, достаточно только ткнуть пальцем в глобус и не попасть при этом в район Северного полюса. Рон приходит от этой идеи в детский восторг, моментально раскладывает перед собой карту мира и с закрытыми глазами тычет в нее кончиком волшебной палочки, попадая — о, чудо! — куда-то между Грецией и Турцией. После короткого совещания выбор сделан в пользу первой, и Гермиона обещает завтра же заказать порт-ключи в Министерстве. Мысль о том, что подобными вещами должен заниматься мужчина, она отбрасывает как несостоятельную — в конце концов, Рону для этого нужно заказывать специальный пропуск, а ей достаточно всего лишь перейти из одного отдела в другой.

Греция в конце осени чудо как хороша, а Рон мил и заботлив почти как в первые месяцы их романа, и Гермиона с облегчением думает, что все обошлось. Но спустя две недели отпуска, когда она, свежая и загоревшая, еще пахнущая соленым морским ветром, появляется на своем рабочем месте, ее сердце болезненно сжимается — ничего не изменилось. И вряд ли изменится, пока пять дней в неделю она будет наблюдать рядом с собой героя своих отнюдь не девичьих грез и страдать от невозможности их исполнения. Не наблюдать невозможно — они оба невыразимцы, работают в одном отделе, у них куча совместных проектов и просто так, из-за каких-то глупых мечтаний ставить крест на своей карьере Гермиона не собирается, нет уж, не для того она так расшибала лоб, упорно доказывая всему консервативному магическому обществу в целом, и одному отдельно взятому его представителю, в частности, что маглорожденная ведьма может быть лучше многих чистокровных волшебников с безукоризненной родословной. Не страдать тоже не получается — именно потому что у них куча совместных проектов, и они, между прочим, составляют прекрасный тандем — глава Отдела Тайн не устает повторять это на каждой планерке — и временами даже пьют вместе кофе в кафетерии Министерства и болтают на отвлеченные темы, и тогда так легко закрыть на секунду глаза и представить, что они — пара, что сейчас он поставит чашку на стол и накроет ее горячую руку своими тонкими прохладными пальцами и…

О том, что пальцы у него и в самом деле прохладные, Гермиона знает не только из своих собственных фантазий. Им случается прикоснуться друг к другу — то склонившись вдвоем над одним пергаментом, то передавая из рук в руки запечатанный контейнер с неизученным артефактом, то одновременно закладывая ингредиенты в котел с экспериментальным зельем, то расчерчивая совместный чертеж по Арифмантике, то…

Список «то» хранится в глубине гермиониной памяти, словно жемчужное ожерелье в шкатулке из красного дерева, и когда настает пора нанизывать на нитку очередную жемчужину, она всякий раз перебирает все ожерелье целиком, по бусине, бережно прикасаясь к своим сокровищам и молясь только о том, чтобы ни одна бусинка не затерялась. Последняя по времени приобретения жемчужина — самая крупная и блестящая изо всех остальных; во время вспыхнувшего на прошлой неделе магического пожара в лаборатории, после нескольких безуспешных попыток потушить огонь, он буквально выволакивает ее за двери и не сразу отпускает, когда они уже оказываются в безопасности. Вечером, принимая теплую ванну, Гермиона вспоминает силу его рук, тепло его тела, горьковатый запах одеколона и то, как прерывисто он дышал, когда нес ее по коридору подальше от злополучной лаборатории, где за дверью уже что-то взрывалось и грохотало. Ее накрывает волна настолько оглушительного оргазма, что от всплеска стихийной магии мелко дребезжат флакончики с парфюмерией и косметическими зельями на полках, а ароматическая пена на поверхности воды сама собой складывается в идеальной формы сердечко.

Если до этого момента Гермиона еще сомневается в том, что у нее проблемы, теперь у нее сомнений не остается. Пару дней она совершенно серьезно обдумывает возможность подлить своему тайному возлюбленному Амортенцию в кофе, и ненавидит саму себя за эти обдумывания. Она плохо спит, плохо ест, плохо переносит плоские роновы шутки и его катастрофическую неспособность к двойной трансфигурации, и однажды срывает свою злость на Гарри за их традиционным вторничным ланчем — лишь он и она, никаких Уизли, они оба имеют право хотя бы иногда побыть только вдвоем, выросшие среди маглов волшебники, они заслужили это право еще теми наполненными отчаянием и надеждой ночами, когда лежали без сна в магической палатке и думали каждый о двух вещах одновременно — где им искать хоркруксы, и почему Рон покинул их, когда он так нужен. В ответ на невинную фразу друга «Ты такая взвинченная в последнее время, Герм, в кого-то влюбилась?» Гермиона орет, что это не его дело, и что она очень любит Гарри, но это не дает ему права совать нос в чужие дела, и что пусть он лучше думает о Джинни — ей вот-вот рожать, а его интересует душевное состояние его подруги, и что…

Когда список «что» становится настолько внушительным, что его можно изложить на свитке пергамента в пару футов длиной, Гарри встает со своего места напротив нее, решительно придвигает свой стул вплотную, и не менее решительно обнимает Гермиону за плечи.

— Рассказывай, — говорит он и Гермиона рассказывает.

Знает, что делать этого нельзя ни в коем случае, что вряд ли Гарри ее поймет, как бы ни был он готов принять ее признание, знает — и ничего не может с собой поделать. Рассказывает все как есть, хотя и рассказывать-то, в сущности, нечего — не эротическими же мечтами делиться с лучшим другом, в конце концов? Поэтому Гермиона говорит о другом — о том, каков он, мужчина из ее мечтаний.

Не о том, какие у него прохладные пальцы — а о том, что он прекрасный невыразимец, один из самых талантливых в Отделе Тайн. Не о том, как умеет он иногда улыбаться, одними только уголками губ — а о том, что всегда безукоризненно вежлив с ней и умеет пошутить в нужную минуту, когда работа заходит в тупик, а верное решение никак не находится. Не о том, что он всегда замечает ее новую мантию или прическу и умеет сделать комплимент легко, будто между прочим, но выбрать для этого такие слова, что у Гермионы потом весь день приподнятое настроение — а о том, что он очень изменился после войны, и трудится не просто добросовестно, а почти самоотверженно, и недавно сделал очень важное открытие в области практической магии, но о нем она, конечно же, не может рассказать, даже и заместителю главного аврора, прости, Гарри, ты же знаешь, подробностей нашей работы даже сам Министр Магии не знает, вернее, он-то как раз думает, что знает, но я скажу тебе по секрету, что это совсем не так. Не о том, какие у него, оказывается, удивительные глаза, и низкий голос, и четко очерченная линия губ, и мягкие, на вид, конечно, волосы — а о том, что ты ведь должен помнить, Гарри, он принес нам свои извинения сразу же после финальной битвы, мне, тебе и даже Рону, хотя это было очень нелегко для него, ты только представь, а потом он исчез куда-то на год, и вернулся уже совсем другим — собранным, целеустремленным, повзрослевшим, уверенным в себе, вернулся и попросил разрешения сдавать экзамены на невыразимца, ты тогда еще до хрипоты спорил с Роном, доказывая, что каждый имеет право на второй шанс, даже неудавшийся Упивающийся смертью, а вот если не дать ему сейчас этого шанса, он вполне может захотеть этим самым Упивающимся стать в полной мере, и не имеет никакого значения, что Вольдеморт повержен, всегда может найтись какой-нибудь новый Темный Лорд, чьи идеи покажутся привлекательными тем, кто не доволен своей судьбой при новом режиме. Не о том, что у нее темнеет в глазах, а по позвоночнику словно электрический разряд пробегает, когда она видит его, входя утром в их лабораторию, и не о том даже, что у нее нет никаких шансов, потому что, несмотря на всю его вежливость и изменившееся мировоззрение, он все равно был и остается аристократом до кончиков ногтей, и она всегда будет для него только лишь маглорожденной ведьмой, пусть даже он и признал ее способности и даже оказался в состоянии пить с ней кофе и говорить о магловской политике и тонкостях зельеварения — а о том, что на днях он фактически спас ей жизнь, а месяц назад она случайно узнала, что он уже несколько лет финансирует то отделение в Святом Мунго, где лежат жертвы Непростительных заклятий, и об этом никто не знает, представляешь? то есть делает это не ради шумихи в прессе или улучшения репутации, а для чего-то другого, ну, что-то вроде раскаяния, замаливания грехов, называй как угодно, только он ужасно рассердился, когда она узнала об этом, а когда он сердится, это на самом деле означает, что он смущен, так что в его искренности сомневаться не приходится, во всяком случае, она, Гермиона, не сомневается в нем нисколько.

Когда длинный список «о том, что» прерывают гермионины всхлипывания, Гарри мягко, но очень уверенно произносит:

— Не могу сказать, что я безумно горжусь твоим выбором или что-то в этом роде, но это твой выбор, и ты в любом случае моя лучшая подруга, так что я приму всякого, кто сделает тебя счастливой.

— Счастливой? — всхлипывает Гермиона. — Ты, наверное, не понял, о чем я тут говорила. Это не он влюблен в меня до безумия, а я, я сохну по нему как пятнадцатилетняя дурочка, хотя мне уже, слава Мерлину, почти двадцать четыре, и пора бы перестать думать о несбыточных мечтах и неземной любви и спуститься с небес на Землю, и вообще...

— Стоп! — говорит Гарри Поттер уже тверже. — Не впадай в истерику. Никогда не думал, что я это скажу, и запомни, пожалуйста, Рон навсегда останется моим лучшим другом, даже если вы с ним разведетесь, но — ты не пробовала как-то с ним поговорить?

— С кем — с Роном? — недоуменно переспрашивает Гермиона. — Гарри, ты в своем уме? О чем я буду с ним говорить? Обсуждать мою совершенно идиотскую неразделенную любовь? Я и так мучаюсь от чувства вины перед мужем!

— Любовь делает тебя глупее, Герми, — фыркает Поттер и тут же обезоруживающе улыбается. — И, честное слово, так ты намного больше похожа на человека. Я не имел в виду — поговорить с Роном, хотя тебе все равно придется это сделать рано или поздно. Я имел в виду — почему ты так уверена, что твоя любовь безответна? Ты ведь ни разу даже не намекнула ему о своих чувствах. А он хороший невыразимец, я знаю, но легилемент весьма посредственный, это я тоже знаю. К тому же, у него есть масса всяких принципов и тараканов в голове, типа того, что нехорошо разрушать семью, а ты презираешь его со школьных лет и никогда не ответишь ему взаимностью, поэтому он готов молча молиться на твой светлый образ, и лучше даст до смерти запытать себя Круциатусом, чем признается тебе в любви. Вот я и подумал, что раз такое дело, то, может быть, ты сама, первая, намекнешь ему, что ты вовсе не презираешь его, а совсем наоборот.

Гарри замолкает и тяжело вздыхает, мучительно пытаясь подобрать следующую фразу. Гермиона некоторое время смотрит на своего лучшего друга, а потом слова сами срываются с ее губ, банальные как реплика из американского фильма:

— Скажи мне, Гарри, мы точно говорим об одном и том же человеке? Ты действительно слушал меня последние полчаса и на самом деле понял, что я не люблю твоего лучшего друга и твоего, между прочим, шурина, по имени Рон Уизли, а люблю твоего старого врага и без пяти минут убийцу Дамблдора по имени Драко Малфой?

— Я все понял… — начинает было Гарри, но Гермиона не дает ему договорить.

— Если ты все понял, то о чем, бога ради, ты говоришь? Драко Малфой молится на мой светлый образ и не признается мне в любви, потому что у него правило — не трогать замужних ведьм руками?! И поэтому я должна сама пойти к нему и сказать, что я его люблю, тогда он изменит своему правилу, а его родители немедленно дадут согласие на наш брак?! И откуда, скажи на милость, ты знаешь, какой он легилемент, и какие именно у него тараканы в голове и…

Гермиона обрывает саму себя и пытается смотреть на Гарри грозно, но ей кажется, что взгляд здорово напоминает умоляющий, и она опускает глаза в свою тарелку. Так, не глядя на друга, и шепчет:

— Откуда ты все это знаешь, Гарри?

— От верблюда! — вдруг весело отвечает ее лучший друг, и она поднимает голову в ожидании пояснений.

— Малфой периодически консультирует Аврорат по некоторым вопросам, связанным с темными артефактами, — все так же весело говорит Гарри, — ну и еще там всякое — извини, Герм, я не могу тебе сказать, что именно, хоть ты и ведущий специалист Отдела Тайн, но сама понимаешь — наши тайны есть наши тайны, даже Министр Магии не знает о наших делах всего, хотя ему-то как раз кажется, что дело обстоит совсем наоборот.

— Гарри! — сердито восклицает Гермиона, и он машет рукой.

— Ладно, ладно, проехали. Он бывает у нас раз в месяц, а то и чаще, мы с ним вполне нормально общаемся, пару раз даже поболтали на отвлеченные темы — так что ты напрасно волнуешься, Герми, я тоже вижу, что Малфой изменился, и его изменения искренни. Но, конечно, он не стал бы по доброй воле рассказывать мне, что влюблен в тебя еще с первого курса, и все его попытки тебя оскорбить, все эти бесконечные «С дороги, грязнокровка!» ничто иное, как попытки обратить на себя твое внимание — ну, знаешь, как маленькие мальчики дергают за косички маленьких девочек, если хотят с ними дружить. Вот так и Малфой. Конечно, сыграло свою роль и воспитание, вся эта мура про честь рода и чистую кровь, и еще он страшно бесился, что у тебя оценки всегда были хоть ненамного, но лучше, а потом все слишком далеко зашло, вы оказались по разные стороны баррикады, и он просто не мог остановиться, когда начинал доставать тебя или нас с Роном — он ведь видел, что тебя это задевает, и специально старался ударить побольнее.

— Для чего? — ошеломленно спрашивает Гермиона, хотя уже понятно, для чего. Гарри пожимает плечами:

— Знаешь, в Хогвартсе Малфой так сильно тебя любил, что временами просто начинал ненавидеть за то, что вы никогда не будете с ним вместе. А потом вырос и понял, что ненависть прошла, а вот любовь никуда не делась. Он и в невыразимцы-то пошел только потому, что ты уже начала работать в Отделе Тайн — хотел быть с тобой рядом и доказать, что он изменился, что он может рассчитывать хотя бы на твое уважение. На большее он уже давно не надеется, собственно, он никогда и не надеялся на то, что между вами может что-то быть.

— Господи, Гарри, да откуда ты все это знаешь? Ты что, принимал у Малфоя исповедь?

— Почти, — смущенно ухмыляется Гарри. — В прошлом году мы с ним работали над одним делом, по которому проходил артефакт с очень необычным эффектом. Представь себе обычный серебряный медальон на цепочке, внутри пустой, никаких тайников, никакого второго дна, но если ты берешь медальон в руки и держишь дольше нескольких секунд, то начинаешь говорить правду как под Веритасерумом, и не просто говорить правду, а признаваться в самом сокровенном! Причем, действие медальона продолжается даже после того, как ты выпустил его из рук! Опасная такая штуковина, и нас с Малфоем крепко зацепило — мы оба заткнулись не раньше, чем выложили друг другу все, что накопилось на сердце у каждого. Хорошо хоть, в отделе, кроме нас, никого не было. Потом я пообещал Малфою никогда не говорить тебе о его чувствах. Он просто повернут на этом — чтобы ты никогда не узнала о его любви — думает, что это сделает его смешным в твоих глазах. Смешным и жалким — как-то так он сказал, а я не стал его разубеждать, потому что мне тогда казалось, что у вас с Роном все хорошо. В общем, я сейчас, конечно, нарушил слово, которое дал Малфою, но только потому, что ты первая заговорила о нем, и я ведь не слепой, вижу, что ты с Роном абсолютно несчастна. Он хороший, добрый, честный, но, наверное, слишком… слишком простой для тебя, что ли. Малфой, конечно, посложнее, это точно. И, знаешь, после того, как мы обезвредили этот медальон, он выпросил его себе. Сказал, на память…

Гари замолкает на секунду, а потом разводит руками:

— Хорошо что я не дал Малфою Непреложный Обет, а то сгорел бы сейчас к дракловой матери.

— Вы оба идиоты! — сердито вскидывается Гермиона. — Вы что, трогали сомнительный артефакт руками? Ладно ты, Гарри! Извини, но у тебя напрочь отсутствует инстинкт самосохранения, но Малфой! Он-то должен понимать, чем это чревато!

Гермиона внезапно обрывает саму себя, потому что до нее вдруг доходит смысл гарриных слов. Драко Малфой ее любит. Любит еще со школы. Любит так, что доходил в своем отчаянии до ненависти, а потом «вырос и понял, что ненависть прошла, а вот любовь никуда не делась». Любит так, что выдержал дюжину изматывающих экзаменов и унизительных проверок, которым подвергли его, бывшего Упивающегося, стремящегося работать в Отделе Тайн, но выдержал и только для того, чтобы работать вместе со своей любимой, и с тех пор каждый день пытается доказать ей, что достоин по крайней мере ее уважения. Любит так, что при всей своей дотошности, ответственности и маниакальном желании скрыть свою тайну, он не взял с Гарри Поттера Нерушимый Обет, а ограничился простым обещанием. Любит так, что…

Гермиона не дает себе времени продолжить список «так, что» и вскакивает на ноги. Ей нужно срочно увидеть Малфоя. Тем более что обеденный перерыв закончился почти час назад, и ей давно пора возвращаться на работу.

— Гарри, ты лучший друг на свете, — говорит Гермиона совершенно искренне и целует Поттера в кончик носа. — Я не знаю, что бы я без тебя делала, но сейчас мне надо бежать.

— Если он тебя обидит, — серьезно говорит Гарри Поттер, — скажи мне, и я его убью. Только пообещай сказать.

Гермиона обещает и выбегает из кафе. Они с Гарри всегда встречаются в магловских кафе, словно напоминая самим себе, что они должны держаться корней, а еще друг друга — те, кто рос среди маглов, всегда будут ощущать себя немного чужими в магическом мире — и обычно Гермиону это устраивает, но не сейчас, когда она бегом преодолевает три квартала, отделяющие ее от заветной телефонной будки, откуда можно аппарировать в Министерство. Косой ноябрьский дождик припускает сильнее, но ей некогда останавливаться, и она на ходу трансфигурирует заколку для волос в зонтик, не заботясь, что вокруг толпы неволшебного народа, и ее кто-то может увидеть.

Когда Гермиона оказывается в Министерстве, время, похоже, застывает и превращается в тягучий кисель. Она буквально расталкивает этот кисель руками, продирается сквозь него, захлебывается им и теряет в нем остатки своей решимости. Наконец Гермиона открывает дверь в их с Малфоем лабораторию, и ее встречает удивленный и даже слегка возмущенный малфоевский взгляд, в котором она без труда распознает волнение и чуть не расплывается в неуместной улыбке — он волновался из-за нее! «Скажи, Гермиона, как можно было быть настолько слепой, чтобы не замечать очевидных вещей?» — спрашивает она у самой себя и, переступив порог, прикрывает дверь за собой.

— Грейнджер, где тебя носило? — раздраженно спрашивает Малфой, бегло окинув ее взглядом. Он всегда называет ее только Грейнджер, никогда Уизли, и теперь Гермиона отлично понимает почему. Она стоит, прислонившись к дверному косяку, и смотрит на него, надеясь, что ее чувства не слишком явно написаны на лице.

— Ты должна была вернуться еще час назад! У нас Зелье Невидимости стынет, если ты забыла, и расчеты по параллельным мирам нужны лаборатории Уилкинса послезавтра, а у нас еще и половины не сделано, так что давай…

— Ты, наверное, очень сильный волшебник, Малфой, — говорит вдруг Гермиона совсем не то, что собиралась, и понимает, что попала в десятку.

— Носить на шее такой мощный артефакт, хоть и дезактивированный — надо обладать немалой смелостью, верно?

— Что за… — начинает было Малфой и внезапно бледнеет, а его рука непроизвольно тянется к расстегнутому наполовину воротнику мантии, под которым виднеется тонкая серебряная цепочка. Гермиона смотрит прямо в его глаза и видит, как плещется там, выливаясь через край, паника. Она вздыхает и делает шаг вперед. И еще один. И еще. Малфой смотрит на нее как завороженный, не делая никаких попыток исчезнуть с линии огня. На его лице читается отчаяние, а в голове наверняка крутится одна-единственная мысль, что-то вроде: «Убью Поттера! Как он мог?». На середине пути Гермиона останавливается. Между нею и Малфоем всего лишь несколько шагов, но пройти их оказывается куда труднее, чем она думала. Как будто они и впрямь до сих пор по разные стороны баррикады.

— Грейнджер, послушай… — вновь предпринимает Драко жалкую попытку спастись.

Гермиона предостерегающе поднимает руку:

— Я тебя почти тринадцать лет слушала. И даже верила в то, что ты говоришь. К чему все это привело?

— И к чему же? — срывающимся шепотом спрашивает Малфой, и Гермиона решительно преодолевает разделяющее их расстояние и останавливается прямо перед ним. Высокий блондин в темно-синей рабочей мантии, с закатанными по локоть рукавами, выглядит сейчас как поясняющая иллюстрация к выражению «сдерживать себя изо всех сил». Гермиона думает о том, каково это — сдерживать себя изо всех сил на протяжении долгих лет, пытаться играть навязанную тебе роль и соответствовать стандартам, до которых ты ну никак не дотягиваешь, и уже не соображая, правильно ли она поступает или нет, поднимает правую руку и кладет ее Малфою на грудь. Собственно говоря, ничего больше в данной ситуации она сделать и не может — не пускаться же в долгие разглагольствования на тему «Не сердись на Гарри Поттера, который нарушил данное тебе слово, потому что я сказала ему, что ты — мое наваждение, и я люблю тебя так, что мне хочется разбить свой лоб о любую мало-мальски пригодную для этого поверхность?»

Под рукой Гермионы малфоевское сердце танцует джигу. Он стоит совершенно неподвижно и даже и не собирается ничего делать в ответ. Тогда Гермиона протягивает вперед левую руку и переплетает малфоевские пальцы со своими, а когда он словно через силу отвечает на ее пожатие, она притягивает его руку к себе и опускает на грудь — с левой стороны, там, где ее собственное сердце уже с полчаса танцует бешеный канкан и никак не хочет остановиться.

Их бросает вперед одновременно и с такой силой, что в Отделе тайн повсюду срабатывает магическая сигнализация, охраняющая темные артефакты от постороннего вторжения, и вокруг слышатся тихие перезвоны и пульсируют потоки энергий, словно пали, наконец, волшебные оковы, которые не пускали сказочного принца к его принцессе. Они вжимаются друг в друга телами, словно дорвавшиеся до воды путники, несколько суток блуждавшие по пустыне. Когда их губы встречаются, в лаборатории поднимается маленький смерч, и пергаменты с незаконченными расчетами, которые так нужны Уилкинсу уже послезавтра, поднимаются вверх и кружатся под потолком, безнадежно перепутавшись и трепеща краями, словно осенние листья, парящие в потоках теплого воздуха. Они пытаются говорить одновременно и оба говорят какую-то неразборчивую чушь, тут же заглушаемую поцелуями, и дрожащими от нетерпения пальцами начинают расстегивать друг на друге мантии, и оба разом останавливаются, словно налетев на какую-то невидимую преграду.

Список «словно» обрывается резко, как будто и начался-то по ошибке. Малфой вдруг опускает руки, делает шаг назад и облизывает губы.

— Это моя вина, — быстро говорит он. — Просто ты подошла так близко, и я не смог сдержаться. Пожалуйста, прости меня. Пожалуйста.

Проходит целое столетие, в течение которого Гермиона осмысливает слова Малфоя. В воздухе по-прежнему кружатся пергаменты, перья и еще какие-то мелкие предметы, не интересующие сейчас Гермиону совершенно. «Всему на свете есть предел, — думает она, — и моему терпению тоже. Если он сейчас, сию секунду не признается мне в любви, я разорву его к дракловой матери на кусочки и скажу, что так было всегда. Я — герой войны, мне поверят».

— Поверь мне, это больше не повторится, — говорит Малфой почти умоляюще и смотрит точно так же.

— Почему не повторится? — спрашивает Гермиона. — Потому что тебе не понравилось? Потому что я плохо целуюсь? Потому что на самом деле ты не влюблен в меня, это просто мгновенная вспышка страсти, которую ты моментально сумел обуздать? Потому что я — маглорожденная? Потому что я недостаточно хороша для тебя? Потому что мы с тобой враждовали в школе? Потому что мы всегда будем по разные стороны баррикады? Потому что…

Малфой прерывает список ее «потому что», вновь оказавшись совсем близко к ней. Он опускает голову и невыносимо медленным, нежным и прощальным движением прочерчивает линию от ее левого виска к уголку губ. У Малфоя ни черта не прохладные пальцы, и они подрагивают, когда он ведет эту бесконечную линию и смотрит на нее, словно прощаясь навсегда, и произносит:

— Потому что я люблю тебя, Грейнджер. Потому что ты замужем. Потому что я не хочу разрушать твою семью и репутацию. Потому что ты героиня войны, а я — бывший Упивающийся, осужденный условно, если ты помнишь. Потому что твои друзья не одобрят тебя, и не могу сказать, что я не понимаю, почему. Потому что я не хочу создавать тебе проблемы. Потому что я для себя уже все решил — как только мы закончим начатые проекты, я уволюсь. Потому что не могу больше быть рядом с тобой и сходить с ума от невозможности к тебе прикоснуться. Потому что я порву Поттера на длинные тонкие полоски и скажу, что так и было. Потому что…

Список малфоевских «потому что» грозит не закончиться никогда, и не дожидаясь пункта «потому что мои родители проклянут меня за связь с грянокровкой», Гермиона закрывает своему принцу рот наиболее действенным способом из всех, которые она знает — она снова целует Драко Малфоя, и поцелуй этот претендует на звание победителя в марафоне самых долгих волшебных поцелуев. А когда он все-таки заканчивается — ведь даже волшебникам нужно иногда дышать — Гермиона шепчет Малфою прямо в губы:

— Не смей больше так долго скрывать от меня правду. Не то я заколдую медальон обратно, и ты будешь вынужден признаваться мне в любви по двадцать раз на день.

Малфой прижимает Гермиону к себе и растерянно хмыкает ей в макушку.

Гермиона Грейнджер-Малфой очень любит своего мужа. Она повторяет это про себя всякий раз, когда смотрит в его глаза или целует его губы, или бросает в него поутру подушкой за то, что он разбудил ее слишком рано, или выдерживает званый ужин с его родителями, или лихорадочными движениями расстегивает ремень на его брюках, собираясь заняться с ним любовью прямо на рабочем столе в их лаборатории, или пьет с ним кофе в министерском кафетерии, или рисует узоры на его спине зельем для загара, или ссорится с ним из-за того, что у них слишком много точек несоприкосновения. Но точек соприкосновения у них все же куда больше. Несмотря на то, что они всегда были по разные стороны баррикады. Впрочем, какое дело любви до баррикад, если она «крепка как смерть… и большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее». Гермиона знает это так же твердо, как то, что у их с Малфоем сына серые отцовские глаза, а у дочери — материнские карие...