Падать вверх

Голубой цвет для мальчиков, а розовый для девочек. Почему? Кто это придумал? Если в семье родилась девочка, ее обязательно одевают в розовые наряды. Милые маленькие девочки, похожие на принцесс из книжек носят розовые платьица, гольфики и шапочки. В их по-младенчески воздушные и блестящие волосы вплетены розовые ленточки, а в руках они держат розовые сумочки. У этих девочек чистые ангельские личики, кожа белая, как молоко, а в лучистых глазах плещется детский восторг и азарт. Они такие невинные, прекрасные принцессы. Я так хочу быть похожа на них!

С завистью и злостью, которая обжигает мои щеки, я захлопываю книгу и с остервенением стираю с лица стремительно бегущие слезы. В уголках глаз щиплет, а нос, наверное, распух и покраснел. Открываю столешницу и достаю зеркальце, но смотреть в него не решаюсь. Каждый раз, перед тем, как взглянуть на свое отражение, я наивно надеюсь, что на меня посмотрит хорошенькая девчушка, с аккуратным носиком, красивыми выразительными глазами и маленьким ртом. И сейчас тоже я надеюсь. Смахиваю с лица последние капельки моего соленого горя, промокаю кончиком платка нос и осторожно поднимаю зеркало, зажмурив глаза. Я делаю глубокий вдох и, открыв глаза, встречаюсь взглядом с омерзительно противным существом, которое никак не может быть мною. Я красивая!

Мерлин мой, как же я себя ненавижу... Ненавижу свои огромные, вытаращенные глаза, такое чувство, будто я все время чему-то удивляюсь. Ненавижу большой нос непонятной формы, словно кто-то в спешке прилепил его к моему и без того безобразному лицу. Ненавижу рот — он широкий до невозможности, а губы тонкие и кожа на них часто трескается. И улыбка у меня тоже идиотская. Идиотская улыбка на идиотском лице. Я уродина. Опускаю зеркало чуть ниже, моя шея — она толстая и короткая, как у лягушки. Дальше я смотреть не стану.

Дамская принадлежность, без которой не может обойтись ни одна уважающая себя леди, с глухим ударом падает на пол, и я, дотянувшись своей короткой ногой, безжалостно, с мстительным удовольствием топчу зеркало. Оно хрустит, крошась под моей ступней, впивается осколками в ковер. Я не замечаю, что реву навзрыд, увлеченная растаптываем, уничтожением ненавистного отражения.

— Детка, что случилось? Почему ты плачешь?

Я поворачиваю голову и вижу маму, стоящую у приоткрытой двери. Она обеспокоенно и ласково смотрит на меня, а потом понимающе качает головой.

Я киваю, и, глотая слезы, говорю:

— Это зеркало тоже испорченное, неправильное. Да, мама?

* * *

Последняя мантия, сложенная в аккуратный квадрат, ложится на стопку таких же аккуратно сложенных вещей, и я с гордостью смотрю на дело своих рук. Провожу ладонью по мягкой ткани и с довольной улыбкой закрываю крышку чемодана. Слышу позади себя, как приближаются тихие мягкие шаги. Не хочу оборачиваться, хочу, чтобы она покинула мою комнату. А она остановилась за моей спиной, и я чувствую ее срывающееся дыхание на своей макушке.

— Мама, что тебе нужно? — резко спрашиваю я, а внутри меня колотится злоба — пусть она уйдет!

О, нет! Она кладет руку на мое плечо, нежно сжимает его и почти шепотом произносит фразу, которую я предвидела:

— Не волнуйся, сладкая моя, все будет хорошо.

— Конечно, мама, — сквозь зубы отвечаю я, — плохо просто не может быть.

— Солнышко, мы будем писать тебе каждый день, — она всхлипывает: — Я уже скучаю по тебе.

— Мама, ты помяла мне блузку! — я нетерпеливо дергаю плечом и отбегаю к окну.

Конечно, кусочек ткани, где лежала ее ладонь, сильно измят! Я чувствую, как слезы подступают к глазам, и уверяю себя, что вызваны они вовсе не моим первым в жизни длительным отъездом из дома, а тем, что блузка испорчена. Мама безмолвной тенью стоит позади меня, и я кожей ощущаю, что она тоже еле сдерживает рыдания. Чтобы отвлечься, я поворачиваюсь к столу, на котором ровными стопками лежат книги — уголок к уголку, свитки свежего пергамента и новые перья. Не смотря в сторону мамы, я начинаю складывать их в сумку, желая одного, чтобы она не принялась заботливо помогать мне. Когда в комнату входит папа, я облегченно вздыхаю и немного расслабляюсь, но как только он обращается ко мне, мое негодование возвращается.

— Куколка моя, ты уже собрала вещи?

— Папа! Мое имя — Долорес! Не нужно его коверкать!

— Прости, милая. Но ты же такая славная и прелестная, как куколка, — он шутливо подмигивает мне.

— Папа, я уже не маленькая, и не хочу, чтобы со мной обращались подобным образом.

Мама смеется:

— Долорес, для нас ты всегда останешься любимой маленькой девочкой.

Решив, что в данной ситуации мне выгодней будет промолчать, я примирительно улыбаюсь. Родители остаются довольны, а я продолжаю складывать школьные принадлежности, стараясь заглушить растущее внутри раздражение.

* * *

Холодным безразличным взглядом я в последний раз оглядываю свое отражение в большом зеркале. Я лишена радости любоваться своей внешностью, в отличие от моих знакомых девочек. Я смотрю на себя с одной целью — убедиться, что платье или костюм сидит на мне безупречно, если это возможно, имея бесформенную фигуру. Я не терплю складок на юбке, меня приводит в бешенство случайно посаженное пятно, что случается со мной крайне редко. Я люблю, чтобы мои волосы были тщательно расчесаны — прядь к пряди, и убраны в тугой хвост. Я слежу за своими руками, и ногтями — они всегда коротко подстрижены и чистые. Когда-нибудь я стану принцессой, красивой и тонкой, быстрой, как лань; мои движения будут изящны и легки, а походка — грациозна. Тогда я обязательно стану надевать розовые платья, сшитые по последней моде. А пока я не заслуживаю этого, я только наметила цель и медленно продвигаюсь к ней.

Взяв сумку, я быстро иду к двери, и не позволяю себе бросить прощальный взгляд на комнату, которая являлась единственным свидетелем допущений моих слабостей. Мой разум свободен от каких-либо мыслей, он чист, как новый лист пергамента; я совершенно спокойна и беззаботна.

По дороге на вокзал мама и папа без умолку о чем-то говорят, и, судя по частым взглядам, брошенным на меня, я догадываюсь, о ком идет речь. Но я их не слушаю, я их даже не слышу. Мама, как обычно, обеспокоена и суетлива, отец подбадривает ее, а сам тоже волнуется. А я не волнуюсь, мне все равно.

В магловской части вокзала Кингс-Кросс не протолкнуться, кто-то наступает мне на ногу, я свирепею и готова без палочки проклясть этого неуклюжего болвана. Шум стоит такой, что звенит в ушах, и я боюсь оглохнуть. Терпеть не могу бардак, когда люди снуют туда-сюда, кричат во все горло, больно толкают тебя под ребра или в плечо, машинист поезда дает свисток, густой дым вываливает из трубы... Я задыхаюсь, мне хочется скорее покинуть это ужасное место, хочу тишину и покой, а главное, чтобы были порядок и чистота. К моменту, когда мы добираемся до платформы 9 и 3/4, мой новый костюм можно выбрасывать, а волосы необходимо заново мыть и укладывать в прическу.

— Дорогая, смотри внимательно, как папочка сейчас пройдет сквозь вот эту стену, — мама указывает рукой на стену напротив, я, молча, киваю.

Папа, крепко взявшись за поручень телеги с моим багажом, уверенным шагом следует к стене, и я не успеваю поймать миг, когда он испаряется в толпе.

— Долорес, ты следующая, а потом пойду я, — говорит мама и легонько подталкивает меня.

У самой грани, разделяющей магловский и волшебный миры, кто-то беспардонно отпихивает меня и исчезает по ту сторону кирпичной стены. Слышу, как мама, стараясь перекричать гомон, царящий на вокзале, что-то мне говорит, но я не обращаю внимания и делаю шаг вперед. Все происходит мгновенно, такое чувство, будто мое тело стало на секунду невесомым и сразу же обрело всю свою тяжесть. Мне это показалось очень неприятным и пугающим.

Ко мне подбегает девочка, маленькая и хрупкая, как кузнечик, торопливо что-то щебечет, а я морщусь и ищу глазами папу. Вот он, одной рукой машет мне, а второй показывает на вокзальные часы, большая стрелка которых приближается к двенадцати, а маленькая уже заняла твердую позицию на цифре одиннадцать. Я прохожу мимо назойливой девчонки, продолжающей мне что-то доказывать.

— Долорес, поторопись, поезд сейчас отбудет, — кричит папа, оглядываясь через плечо, и вскакивает на ступеньку вагона.

Мне очень хочется подождать маму, но я понимаю, что если сейчас же не зайду в поезд, опоздаю. Папа находит свободное купе и ставит мой чемодан на верхнюю полку, потом сжимает мои плечи и, смотря мне в глаза, говорит:

— Милая, я тебя люблю. До скорого, — и покидает купе, прикрыв за собой дребезжащую стеклом дверь.

Мама не успела. Поезд трогается с места. Я подлетаю к окну и безошибочно узнаю среди множества гладких молодых лиц ее заплаканное лицо, изрезанное тонкими морщинами. Не могу смотреть, как слезы обильно катятся по ее впалым сухим щекам. Я сажусь на диванчик и утыкаюсь взглядом в стол. Поезд набирает скорость, увеличивая расстояние между мной и родителями, и мне чудится, будто обруч, сковывающий меня одиннадцать лет, немного ослаб. Дверь приоткрывается и внутрь робко заглядывает та самая девочка, которая приставала ко мне на вокзале.

— Прости, можно мне войти?

— Конечно, — улыбаюсь я.

— Меня зовут Кира.

— Я — Долорес.

— Ты помнишь, я подходила к тебе сегодня?

— О, да, помню.

— Я извинилась перед тобой, но очевидно, ты не расслышала. Поэтому я решила еще раз извиниться.

Догадавшись, что именно она грубо отодвинула меня у стены и стала причиной того, что я не успела попрощаться с мамой, я снова растягиваю губы в добродушной и приветливой улыбке:

— Право, не стоит. Инцидент можно считать исчерпанным и хватит просить прощения.

— Спасибо, ты очень милая, — она смущенно улыбается и не спешит уходить.

Я понимаю, что повторные извинения были лишь предлогом познакомиться со мной и заиметь в моем лице если не подружку, то хотя бы пока единственного человека, с кем можно общаться. Хорошо, я протяну ей руку помощи, впрочем, без особого на то желания.

— Кира, ты не откажешься присоединиться ко мне? — спрашиваю я.

Ее карие глаза озаряются восторгом, а на лице читается искренняя благодарность и облегчение.

— Спасибо, Долорес! С радостью.

— Чудесно.

Кира немного скованно двигается, устанавливая свой багаж на полке. Она расстроено вздыхает, когда ее школьная сумка падает на пол. Я вскакиваю и поднимаю ее, протягиваю Кире, и наслаждаюсь новой порцией молчаливой благодарности, возникающей на ее лице. Я прихожу к мысли, что мне, в принципе, тоже не помешает знакомый человек, который будет находиться рядом по прибытии в Хогвартс.

Наконец, усевшись на свое место, Кира, положив руки на колени и выпрямив спину, начинает задавать вопросы, которых невозможно избежать при знакомстве. Сначала она спрашивает осторожно и неуверенно, но через пару вопросов, на которые она получает вежливые ответы, Кира смелеет и дает волю своему любопытству.

— Долорес, на какой факультет ты хочешь попасть?

Я знала, что рано или поздно она задаст этот вопрос.

— Я хочу учиться в Ровенкло.

— Ты, наверное, много читаешь.

— И это тоже, но полагаю, что ум я унаследовала от родителей.

— А я хочу поступить в Слизерин.

— Почему?

Кира неопределенно пожимает плечами:

— Не знаю, просто хочу.

Как глупо!

— А ты знаешь историю Хогвартса? — интересуюсь я.

— Очень мало, — она опускает глаза. — Понимаешь, мои родители не волшебники...

— О, в таком случае вряд ли ты попадешь в Слизерин. Салазар Слизерин — один из основателей школы — поставил условие, из-за которого и поссорился с тремя другими основателями, что на свой факультет будет принимать только чистокровных колдунов.

— Жаль, я не знала, — печально говорит Кира.

— Не расстраивайся, может, тебя распределят в Ровенкло вместе со мной, — я протягиваю руку и похлопываю ее по запястью.

Двери снова отъезжают вбок, и в купе вваливаются два мальчишки, бурно спорящие между собой. Они мне с первого взгляда не нравятся. Дисциплину им, очевидно, не привили. Один из них замолкает и, сообразив, что в купе еще есть свободные места, заявляет:

— Отлично, располагаемся тут, — ставит на пол чемодан и садится рядом со мной.

— Как зовут?

— Долорес Джейн Амбридж, — официально представляюсь я.

Он откровенно рассматривает меня, кривит рот и немного поколебавшись, протягивает ладонь:

— Майкл.

Я вижу, что под его ногтями грязь и, брезгливо поджав губы, киваю.

— Долорес Джейн Амбридж, ты должна пожать мне руку, как делают все воспитанные люди при знакомстве.

— Не хочу.

— Чего?

— Я сказала, что не буду пожимать твою руку.

Он поворачивает голову к своему другу и, смеясь, говорит:

— Смотри-ка, мисс Пончик не желает с нами здороваться.

Второй мальчишка тоже начинает смеяться и раздувает щеки. От меня не укрывается, что Кира еле сдерживает усмешку, и я в упор смотрю на нее, желая поймать ее взгляд. Когда наши глаза встречаются, я отвечаю ей мягкой улыбкой, и мысленно обвожу черными чернилами крест, который наметила поставить на Кире в тот миг, когда она вошла в купе.

— Амбридж, Долорес!

Я слышу свое имя и вздрагиваю. Мне нужно выйти из длинной очереди новичков, но я замираю на месте. Все начинают озираться по сторонам в поисках Долорес Амбридж, и я тоже оглядываюсь, натыкаясь взглядом на растерянные детские лица. Я тоже ищу Долорес Амбридж. Кто-то пихает меня локтем в бок, и этот легкий толчок сейчас больнее и раздражительнее укуса пчелы.

— Амбридж, иди уже, — возмущенно шепчет Майкл, продолжая подталкивать меня.

Мои ноги становятся необычно тяжелыми и непослушными, я чувствую сотни взоров, устремленных на меня. Все смотрят только на меня, в этот миг я — единственный объект всеобщего внимания. Кожу на моем лице и шее покалывает ледяными иголками, а в следующую секунду лицо уже полыхает обжигающим румянцем. Мне хочется спрятаться, раствориться, чтобы все забыли о моем существовании, прекратили пялиться, отвернули свои любопытные лица.

— Амбридж, Долорес! — повторяет громкий женский голос, который слышится мне словно сквозь вату.

Чья-то теплая вспотевшая рука сжимает мою ладонь. Боковым зрением я вижу Киру, внезапно оказавшуюся рядом со мной. Полагаю, она думает, что ее жалкая испуганная улыбка выглядит подбадривающей. Я резко одергиваю руку и делаю шаг вперед. Расстояние от меня до высокого табурета совсем незначительное, но я боюсь, что не сумею его беспрепятственно преодолеть. Мои пальцы мелко дрожат, движения скованны и замедленны, будто во сне — когда ты убегаешь от невидимого преследователя, но тело тебя подводит, оно предает тебя. Я не знаю, чего так испугалась, почему не могу совладать со своими эмоциями, и паника все больше нарастает, берет абсолютную власть надо мной. Когда я, наконец, добираюсь до ведьмы, держащей в руках несуразную старую шляпу, я чуть не падаю на пол от бессилия. Ведьма помогает мне сесть на табурет и надевает на голову Распределяющую Шляпу, которой предстоит решить мою дальнейшую судьбу.

Я закрываю глаза, в надежде справится с волнением, и вдруг осознаю, что страх незаметно сменился радостным возбуждающим предвкушением. От одного слова Шляпы зависит мое будущее, и хоть я не люблю, когда за меня кто-то принимает решения, в данный момент я готова полностью предоставить выбор этому потрепанному куску материи. Шляпа в раздумье хмыкает, бормочет что-то, но я не могу разобрать ее слов. Она в замешательстве? Я приоткрываю глаза, и, щурясь, осторожно смотрю на лица, застывшие в ожидании. В Главном Зале совершенная тишина, нарушаемая лишь треском пламени в настенных факелах. Когда я встану с табурета и сойду вниз, смешаюсь с толпой, все перестанут думать обо мне, но сейчас я наслаждаюсь своей значимостью и важностью, своей минутой славы.

— Слизерин! — оглушительно звонко провозглашает Шляпа.

Это произошло так неожиданно, что я не успеваю в полной мере ощутить вкус торжественности момента моего распределения. Я вздыхаю, не понимая — облегченно или разочарованно, просто из моей груди вырывается слабый стон. Ведьма вежливо улыбается, снимает с моей головы Шляпу и свободной рукой указывает на стол факультета Слизерин. Когда я прохожу мимо стоящих в ряд первокурсников, я ловлю на себе множество взглядов: восхищенных, завистливых, приветливых, радостных и безразличных. Я занимаю место за длинным столом, опустошенная, уже неинтересная для окружающих, меленькая и незаметная, я теряюсь среди высоких и красивых студентов. Мои ноги не достают до пола, они неловко болтаются, и я пододвигаюсь ближе к краю скамьи, пытаясь нащупать ступнями твердый каменный пол. На душе почему-то паршиво и прохладно, серо и очень одиноко.

* * *

Хаотично перемещающиеся безумные лестницы с неожиданно пропадающими ступенями, портреты, обитатели которых живут своей картинной жизнью, здороваются и отвешивают поклоны проходящим мимо студентам, шутят с ними, справляются о здоровье, гремящие доспехами рыцари — все это приводит в восторг и поначалу немного пугает. Петляющие длинные коридоры, порой неизвестно куда ведущие, и фальшивые двери могут легко сбить с нужного пути и запутать человека, впервые попавшего в замок.

Как только я переступила порог школы, я поняла — порядок и дисциплина здесь если и были когда-то, то давно уже покинули холодные стены замка. Совершенно неуправляемые ученики носятся по коридорам, надрывая глотки, пихая локтями, наступая на ноги всем, независимо преподаватель это или студент. Старосты факультетов пытаются их успокоить и призвать к соблюдению простейших правил, но их старания проходят втуне.

Уроки скучные и неинтересные. Заклинания, которым нас так долго и тщательно обучают, я знаю уже с восьми лет, а задания, которые нам предлагают выполнить, слишком легки и, на мой взгляд, тупы. Но это не вызывает удивления, ведь публика полностью соответствует уровню обучения: такие же скучные, неинтересные и тупые.

Сидя на уроках и засыпая от скуки, выполнив очередное тупое задание, я наблюдаю, как сокурсники пыхтят над куском материи, который необходимо трансфигурировать в лист бумаги.

Рядом со мной сидит светловолосый мальчик с потным от усердия лбом. Он активно шевелит губами, произнося элементарное заклинание, постоянно вытирая тыльной стороной ладони нос. Наконец, он не выдерживает и, скосив на меня осторожный взгляд и убедившись, что я не смотрю на него, засовывает указательный палец в левую ноздрю и начинает также усердно ковырять в ней. Я морщусь от отвращения, с трудом сдерживая подступившие к горлу спазмы, и усиленно пытаюсь сделать вид, что не замечаю этого кошмара.

После урока обед, и я не допускаю ни малейшей доли сомнения, что мой сосед по парте не вымоет рук и даже не воспользуется очищающим заклинанием. Он просто этими же грязными руками возьмет куриную ножку и с жадностью вгрызётся в нее зубами, а съев последний кусок, смачно оближет пальцы, которые двадцать минут назад побывали у него в носу. За обедом мои опасения подтверждаются, и аппетит пропадает до конца дня. Светловолосый мальчик — это образ почти любого из студентов школы чародейства и волшебства. Личная гигиена и приличное поведение им чужды также, как лесному троллю — грязному и дикому существу.

* * *

Первый урок по полетам. Он еще не успел начаться, а я его уже ненавижу. Представляю, как нелепо и потешно я буду смотреться верхом на метле. Сентябрьское солнце светит мне прямо в лицо, от чего слезятся глаза, я щурюсь, и они кажутся крохотными. Сильный ветер, почти шквальный поднимает полы моей мантии, выставляя на всеобщий показ мои короткие пухлые ноги, слава Мерлину, они не кривые. Любопытно, есть ли помимо меня в школе девочки, которых бы так занимала их внешность в возрасте одиннадцати лет?

Урок проходит совместно с факультетом Хаффлапаф, и это значит, что Кира станет невольным свидетелем моего смешного падения с метлы, которое случится обязательно. Кира меня не волнует, но я знаю, что я ее волную. Нас распределили по разным факультетам, и я испытала облегчение, когда Шляпа, сидящая на ее голове, не раздумывая ни секунды, воскликнула: «Хаффлапаф». А Кира, наоборот, сильно расстроилась, узнав, что дружба, которую она планировала со мной завести, отменяется. Однако Кира не сдалась и продолжала упорно навязываться мне, «случайно» сталкиваясь со мной в коридорах, следуя за мной по пятам в библиотеку и Главный Зал.

Ей нужен друг, необходим, и, очевидно, она решила, что составив мне навязанную компанию в поезде, может с полным правом претендовать на место моего друга. Для меня Кира потеряла всякий интерес, когда прятала предательскую улыбку в ответ на дурацкую шутку Майкла. Я не стану общаться с человеком, которому не могу доверять, а Кира лишилась моего доверия задолго до приезда в Хогвартс.

И вот сейчас она стоит напротив, опустив голову, поглядывает на меня из-под опущенных век, неловко теребит пуговицу на мантии и ждет взгляда или жеста, который бы показал, что я тоже нуждаюсь в ней. А я беспокоюсь о предстоящем полете, ну или, что более вероятно в моем случае — недолгого, низкого и неуклюжего парения над землей, закончившегося потерей равновесия и неизбежным шмяканьем в траву под общий дружный смех.

Ветер усиливается, солнце перестает быть назойливым бледно-желтым шаром, прячась за серыми дождевыми облаками. Погода нелетная, но, похоже, этот факт заметен всем, кроме преподавателя, который делает взмах рукой и командует поднять силой магии метлы. Я честно стараюсь сосредоточиться на древней, видавшей виды палке с редкими прутьями у основания. Но возвращаюсь к мыслям о фиаско, которое потерплю, как только оседлаю метлу. Я заставляю себя собраться, не смотреть по сторонам на других студентов и их явные успехи, и мне удается поднять в воздух метлу. Преподаватель доволен, все уже готовы взлететь и ощутить вкус ветра, испытать приятное пьянящее чувство полета, а я, уставившись себе под ноги, намеренно медлю с моментом истины и позора.

* * *

Кира догоняет меня по дороге со стадиона и идет рядом, подстраиваясь под мой быстрый шаг.

— Долорес, почему ты отказалась взлетать? — спрашивает она.

— Я же объяснила, у меня болит спина, — я отвечаю ровным голосом.

— Нет, я хочу знать истинную причину, — настаивает Кира.

Я поворачиваю к ней голову, замечаю, как играет лукавая улыбка на ее губах, и говорю тоном, предполагающим окончание беседы:

— Истинную причину я назвала преподавателю, если ты плохо расслышала, обратись в Больничное Крыло, думаю, там тебе смогут помочь, — ускоряю шаг и взбегаю на лестницу, ведущую в Совятню.

Письмо родителям не лежит в кармане моей мантии, оно еще даже не написано, я убегаю от общества Киры и ее попыток завести откровенный разговор, надеясь, что она не последует за мной. Относительно Киры я оказываюсь права, а вот от общества Майкла, похоже, мне отделаться не удастся. Мерзкий мальчишка взбирается наверх раньше меня, и, преградив дорогу, ухмыляясь, говорит:

— Мисс Пончик испугалась, что швы на ее мантии не выдержат напора жирной задницы, когда она взгромоздится на метлу?

Я поворачиваю назад, намереваясь как можно скорее спуститься с чертовой лестницы, но гаденыш, естественно, оказывается быстрее и, пробежав мимо, больно толкнув меня в плечо, вновь предстает передо мной. Проход слишком узкий, и даже если бы я не была такой толстой и неловкой, протиснуться между Майклом и перилами, не задев его, мне не удалось бы. Бежать обратно наверх глупо, и противоречит моим принципам, а стоять и выслушивать повторные гадости в свой адрес ниже моего достоинства. Поэтому я, не задумываясь, достаю волшебную палочку и направляю ему в грудь.

— Скажи хоть слово, и я тебя убью, — гневно произношу я дрожащими от горечи и обиды губами.

Перед глазами туманно. Я делаю глубокий вдох, проклиная себя за проявленную слабость и идиотские слезы.

Майкл подается всем телом назад, но не отступает, делает удивленное и театрально испуганное лицо и, закинув голову назад, громко кричит:

— Помогите! Она хочет проклясть меня! Помоги–иии–те!

Я в панике смотрю вниз: студенты, мгновение назад спокойно шедшие к мосту, застыли на месте и озираются по сторонам в поисках источника крика. Самые маленькие и пугливые сбиваются в одну группу, прижавшись, друг к другу, кто-то достает палочки и принимает защитную позицию, и только два студента продолжают свой путь, не обратив внимания на призывы о помощи.

От немыслимой подлости Майкла я окаменеваю, не в состоянии ничего сказать или молча уйти, а он нагло смотрит на меня в упор, довольно улыбаясь. Как сквозь толстую стену слышу окрик мистера Элиота — преподавателя по полетам, который со всех ног несется наверх по лестнице:

— Мисс Амбридж! Немедленно опустите палочку!

Добравшись до ступени, где стоит Майкл, мистер Элиот отпихивает его в сторону, встает впереди него, заслоняя Майкла от меня, и строго произносит:

— Мисс Амбридж, вы наказаны. Дважды. За нападение на студента школы и за вранье преподавателю. Вы сказали, что у вас болит спина, и я отослал вас в Больничное Крыло. Но вместо этого вы зачем-то пошли в Совятню, и грозили этому молодому человеку проклятием, — он оборачивается к Майклу, берет его за руку и ведет вниз, повернув голову ко мне и сказав через плечо: — Мисс Амбридж, следуйте за мной, побыстрее, мы идем в кабинет директора.

Я ошарашено стою, моя правая рука все еще выставлена вперед, и я не могу пошевелить ей. Мне сложно понять, что сейчас произошло, меня, словно вырвали из этой реальности и бросили в другую — холодную и колючую. Майкл оглядывается, состроив мерзкую гримасу, и беззвучно смеется. Мистер Элиот останавливается, нетерпеливо зовет меня и поторапливает спуститься.

Не помню, как добралась до кабинета директора. Чувствую невыносимую болезненную тяжесть в ногах, в горле застрял горький камень обиды от несправедливости. Я его глотаю, и теперь он навсегда останется внутри меня, будет расти и однажды он взорвется, раскрошится на мелкие острые осколки, но тогда больно уже будет не мне.

Мистер Элиот суетливо тараторит, рассказывая директору случившееся. Я смотрю на легендарного Альбуса Дамблдора и мне так жаль, что наша первая встреча проходит в столь возмутительной и унизительной для меня обстановке.

Директор снисходительно кивает головой и сочувственно глядит, но сочувствует он вовсе не мистеру Элиоту. Я не разбираю слов в их разговоре, они слились в монотонный гул, в который время от времени резонансом врезаются высокие ноты — это мистер Элиот что-то настойчиво доказывает и объясняет. Майкл с каждым словом директора становится грустнее, его голова опускается все ниже и ниже, а щеки стремительно пунцовеют.

— Вы как всегда утрируете и усугубляете ситуацию, мистер Элиот, — мягко произносит директор Дамблдор. — Не стоит загонять студентов в такие узкие рамки, они же дети и им свойственно совершать дурные поступки.

— Директор, но если им позволить безнаказанно использовать свои магические способности для решения личных проблем, тогда Больничное Крыло будет забито изувеченными студентами, — перебивает мистер Элиот.

Директор пару секунд пристально смотрит на него, а потом начинает смеяться.

— Мистер Элиот, вы серьезно полагаете, что кто-то из студентов школы станет пускать в ход проклятия, способные нанести вред? — продолжая смеяться, спрашивает директор. — Ступайте уже на урок, студенты вас заждались, и выбросьте из головы эти глупости. Дети всегда нарушают правила, но не до такой степени, чтобы бить тревогу. Наказание для мисс Амбридж я сам назначу, и оно будет полностью соответствовать ее мелкому хулиганству. И еще, мистер Элиот, волшебники довольно часто пользуются магией в целях выяснить отношения.

— Но не в стенах школы! — почти вопит мистер Элиот. — Мы обязаны научить их не только новым заклинаниям, но самое главное — контролировать свою магию, быть толерантными и вести себя адекватно в любой ситуации...

Директор прикрывает глаза и вздыхает, а потом терпеливым тоном говорит завершающую разговор фразу:

— Спасибо, мистер Элиот, я знаю, что входит в мои обязанности, и неплохо с ними справляюсь.

Когда за мистером Элиотом и Майклом закрывается дверь, директор садится за свой стол и подмигивает. Мне не нравятся его заигрывания и фамильярность, но сейчас мне не выгодно сообщать о своих недовольствах. Я, молча, стою у его стола, ожидая наказания, но Дамблдор не спешит вообще что-то говорить. Он надевает очки и принимается копаться в многочисленных бумагах, бубня себе под нос непонятные слова. Если я потороплю директора или хотя бы напомню о своем присутствии, я нарушу субординацию, поэтому, чтобы как-то отвлечься и не стоять столбом, я начинаю озираться по сторонам. В кабинете несметное количество странных предметов: жужжащих, скрипящих, пищащих, трещащих, и эта какофония звуков действует на нервы.

Примерно через четверть часа Дамблдор прерывает свое увлеченное изучение бумаг и, подняв голову, и удивленно посмотрев на меня, недоуменно спрашивает:

— Мисс Амбридж, разве я не отпустил вас?

Я, пытаясь припомнить момент, когда он велел мне покинуть кабинет и, разумеется, не вспомнив, тоже изображаю на лице удивление, такое же наигранное, как у директора и отрицательно мотаю головой.

— Неужели? — моргнув, говорит он, похоже, самому себе. — Ну, так идите, вы же опоздаете на следующий урок.

— Я уже опоздала, — говорю я сухо, не имея желания больше подыгрывать ему.

— Ничего страшного. Скажите, что я вас задержал.

— Директор, какое вы назначаете мне взыскание?

— Взыскание? — посмеивается он. — Не понимаю, о чем речь, мисс Амбридж.

Мне окончательно надоедает этот бессмысленный обмен фраз, и я, повысив голос, произношу:

— Директор Дамблдор, я не нуждаюсь в вашей жалости и благотворительности. Скажите, какое наказание мне положено, и я уйду.

Отеческая улыбка сползает с его лица, и теперь он смотрит на меня внимательно, вдумчиво и немного настороженно. Переплетает между собой пальцы рук, кладет их на поверхность стола и, наклонившись вперед, соглашается:

— Хорошо. Что вы можете мне сказать по поводу инцидента, случившегося около Совятни?

— Майкл меня дразнил, и я пригрозила проклясть его, если он не прекратит, — без запинки, твердо отвечаю я.

— Хм. То есть вы признаете свою вину?

— Естественно. Или вы думали, что я стану искать нелепые оправдания своему поступку?

— Мисс Амбридж, хочу отдать вам должное за вашу смелость не по годам. Честно говоря, далеко не каждый студент сознается в подобных вещах. И как вы уже заметили, я не собирался вас наказывать, потому, что ничего предосудительного не вижу в защите своего достоинства. Но раз вы настаиваете, я назначу вам отработку. Завтра ровно в шесть вечера приходите в теплицу — будете помогать пересаживать вполне безобидные растения. Такое наказание вас устраивает?

— Странно, что вы справляетесь о том, довольна ли я наказанием. Как будто я могу отказаться и потребовать что-то более удобное для себя.

Дамблдор опять усмехается:

— Вы мне нравитесь, мисс Амбридж. Отправляйтесь на урок. Приятного дня.

— Спасибо. До свидания.

Я быстро пересекаю кабинет и выхожу за дверь. Школа мне все больше не нравится. Если сам директор спускает студентам все с рук и закрывает глаза на их хулиганство, о каком порядке и соблюдении правил можно говорить? Как возможно надеяться на совесть учеников, на их честное слово и порядочность? В Хогвартсе царит хаос, и никто даже не пытается бороться с этим безобразием.

К тому моменту, как я добираюсь до нужной аудитории, во мне основательно поселяется уважение к мистеру Элиоту и безоговорочное согласие с его словами о правильном воспитании.

В Хогвартсе я нахожусь уже почти четыре месяца, однако до сих пор чувствую себя здесь совершенно чужой, лишней. Ощущение того, что меня тут по ошибке забыли, не покидает меня. Иногда я отчетливо вижу, что мои однокурсники тщательно меня избегают. Не скажу, что я навязываюсь с кем-то из них дружить, но их отчужденность и равнодушие чувствуется довольно остро.

Никто из ребят не пытается со мной заговорить первым, исключением являются лишь моменты, когда им нужна помощь. Тогда я получаю маленькие бумажные птички, которые падают на мой стол: «Дол, подскажи, как сделать это или вот это». Ненавижу, когда мое имя коверкают или сокращают! Записки с подобными обращениями я даже не читаю, заметив возмутительное «Дол» или «Долли». В таких случаях игнорирую я, но чаще получается наоборот. И после моего невежливого молчания я ловлю на себе презирающие взгляды.

Когда я захожу в спальню, девочки непременно замолкают, словно я появилась совсем не вовремя. Я вообще всегда и везде появляюсь некстати. Разумеется, я сразу прихожу к выводу, что до моего прихода они обсуждали меня. Хотя разумней предположить, что о человеке, которого попросту не замечают, вряд ли будут говорить.

У меня нет подруг, ни одной. Те, с кем я хотела бы общаться, наверное, даже не подозревают о моем существовании. А те, кто как-то пытается найти со мной контакт, неприятны мне, потому что они — безликие, серые и смешные. В том, что я похожа на них, мне сложно сознаться даже самой себе, я не хочу и отказываюсь это признавать.

Я не нравлюсь своим сверстникам, не нравлюсь ребятам постарше. Но что мне до этих недоумков, которые абсолютно не умеют видеть и ценить в людях качества, достойные внимания и уважения? Я знаю, что преподаватели разглядели за моей отталкивающей внешностью настоящего человека, личность, которая подает большие надежды. Я не пустышка, в отличие от девчонок со смазливыми личиками, звонкими голосочками и противными ужимками, которые, по их убеждению, призваны называться кокетством. Я считаю, что вовсе не внешность является главной в человеке, а ум и внутренняя притягательность, которыми я, несомненно, обладаю.

Я быстрее многих студентов с нашего курса схватываю новые знания, и благодаря превосходной памяти, моментально их запоминаю. На уроках я стараюсь отвечать на все вопросы преподавателей и выполнять все задания. Учителя хвалят меня, и за мои безупречные ответы начисляют баллы всему факультету.

— Я горжусь, что имею честь учить такую способную девочку, — говорит мне профессор Уэйнрайт, когда я остаюсь после занятий в кабинете, чтобы помочь левитировать стопки книг и гору пергамента в шкаф, или стереть записи на доске очищающим заклинанием, или задвинуть тяжелые шторы на высоких окнах.

— Что вы, мисс Амбридж, я сама справлюсь с этими пустяками, — заверяет меня профессор Аддерли, немного смущенная моим рвением помочь.

— Мне приятно вам помогать, — мягко возражаю я в ответ.

— Вы очень милая и прелестная девочка, — говорит профессор Эллингтон, не сумев устоять перед моими уговорами.

И мне лестно слышать эти комплименты, радостно видеть улыбки, подаренные мне.

Мои письма родителям однотипны и сухи. Я никогда им не плачусь на то, как нелегко мне жить вдали от них, среди людей, которые не заботятся о моем благополучии, людей, которым до меня нет дела, для которых я всего лишь маленькая безымянная девочка, некрасивая и неинтересная.

* * *

После обеда у нашего курса окно, и я собираюсь спуститься в гостиную, чтобы немного позаниматься или просто почитать. На лестнице со мной ровняется Майкл. Заметив его, я прибавляю шаг и пытаюсь смешаться с толпой однокурсников. Но то, что я старательно его избегаю, нисколько не притупляет в нем желания досадить мне и сделать какую-нибудь пакость. Замечания декана после моих жалоб не действуют на Майкла, а, наоборот, подстрекают его на новые и более грубые издевательства.

Я уже перестала пугаться, если вдруг вижу в своей тарелке какое-нибудь особенно мерзкое насекомое. Уже не удивляюсь, когда не обнаруживаю в своей сумке нужных учебников или же нахожу их испачканными несмывающимися чернилами и еще какой-то гадостью, происхождение которой известно разве только самому Майклу. Толчки, дергание за волосы, обстрел из самодельной трубочки жеваной бумагой — все это стало для меня привычным и обыденным, тем, без чего не проходит ни один мой день в школе.

Я не удивляюсь, не пугаюсь, я привыкла, но это не значит, что я смирилась. Обычно я молчу, глотая свою обиду и ненависть, которые все глубже оседают во мне. Я поняла и усвоила, что чем больше я раздражаюсь, и открыто злюсь на Майкла и его приятелей, тем сильней становится их азарт, и тем они охотнее задирают меня. Когда же терпение иссякает, а сил сдерживать слезы уже не остается, я иду к декану нашего факультета и рассказываю обо всех выходках компании Майкла.

За поворотом я облегченно выдыхаю, уверенная, что избавилась от преследования Майкла. И когда слышу его голос, звуки которого вызывают во мне прилив паники и желание незамедлительно стать невидимкой, я чуть ли не бегом направляюсь к двери женского туалета. Он окликает меня по фамилии, выплевывая каждую букву так, словно ему в рот попало нечто отвратительно невкусное. Я продолжаю идти, с каждым шагом ускоряясь, и в туалет я влетаю, едва не сорвав дверь с петель.

Прислонившись к стене, я закрываю глаза и, затаив дыхание, слушаю, что происходит снаружи. Тишина обманчива, и я не сомневаюсь, что Майкл крадется, надеясь, что я приоткрою дверь и выгляну. Пользоваться оборонительной магией во внеурочные часы запрещено, а это значит, что я беззащитна перед нападками Майкла. Однажды я попыталась справиться с ним физически, и лишним будет говорить, кто в этой схватке оказался победителем.

Достав палочку из кармана мантии, я накладываю на дверь элементарное запирающее заклинание, которое он без проблем снимет при необходимости. Я это делаю для фальшивого успокоения и для того, чтобы выиграть пару лишних секунд, за которые, возможно, я успею придумать, как ему противостоять. То, что Майкл не постесняется войти в женский туалет, я ни капли не сомневаюсь. Я отхожу от двери и жду.

Несколько минут ничего не происходит, и я уже начинаюдумать, что он ушел. Но только эта призрачная мысль успевает посетить меня, как из коридора доносится контрпроклятие, и в уборную с важным видом, по-хозяйски вальяжно заходит Майкл. Я рефлекторно пячусь назад, рука, в которой зажата палочка, чуть подрагивает.

— Убирайся отсюда! — выкрикиваю я, полагая, что мой воинственный вид и громкий голос отпугнут его. Впрочем, безрезультатно.

Майкл усмехается, медленно надвигаясь на меня, и явно наслаждаясь моей беззащитностью и упиваясь своей силой. Он неожиданно делает резкий выпад вперед, отчего я вскрикиваю, и моя правая рука непроизвольно поднимается, а с губ практически срывается непростительное проклятие, о котором нам недавно поведал на уроке ЗОТИ профессор Хамфри...

Слышится всплеск воды, от которого вздрагиваем мы оба и оборачиваемся на звук.

— Мальчишка! Это туалет для девочек, уходи! — визжит, только что вынырнувшее из унитаза в центральной кабинке, приведение.

Майкл шарахается и пятится к двери, но быстро овладев собой, он останавливается и вскидывает волшебную палочку со словами:

— Гнусная Миртл, это не твой туалет! Возвращайся свою уборную и там командуй.

Я слежу за реакцией Миртл, надеясь, что она даст отпор Майклу, но вместо этого ее прозрачно-сизое лицо искажается в плачевной гримасе, и она начинает реветь навзрыд, закрывшись руками. В ее всхлипах и завываниях я различаю отдельные несвязные фразы:

— …обижать Миртл…конечно…смешно…наплевать…мне так обидно…

Майкла тоже, очевидно, ее истерика ошеломляет. Он непонимающе смотрит на нее, вяло шевелит губами и кривится от отвращения, как это обычно делает мой отец, когда становится свидетелем маминых слез. Потом, видимо, Майклу надоедает этот спектакль, и он, махнув рукой в сторону плачущей Миртл, разворачивается и идет к двери.

— Дура, — говорит он, переступив порог. — Мы еще не закончили, — эта реплика, брошенная через плечо, безусловно, относится ко мне.

Я остаюсь наедине с Миртл, которая, кажется, не замечает ухода Майкла и оскорбления в ее адрес. Я колеблюсь между сильным желанием немедленно покинуть туалет, чтобы не слышать жалоб Миртл, и слабым позывом остаться и успокоить ее. В итоге я склоняюсь к первому варианту и, удобнее закинув сумку на плечо, быстро направляюсь к выходу.

— Тоже уходишь, — обиженно констатирует Миртл. — Неудивительно. Никто не хочет иметь со мной дело, — говорит она уже зло. — Я такая несчастная. Меня все ненавидят, я лишь объект для насмешек.

Слова Миртл передают мое душевное состояние, я понимаю и разделяю ее горечь и негодование. Замерев у самой двери, я оборачиваюсь и тихо произношу:

— Ты не одна страдаешь в стенах Хогвартса. Надеюсь, тебе стало легче, когда ты узнала об этом.

Ее лицо вмиг преображается — заплаканные невзрачные глазки за толстыми стеклами очков блестят, но вовсе не от слез. Я улавливаю в ее взгляде мстительное наслаждение: она такая не одна. И этот факт ее утешает не потому, что можно разделить с кем-то свою печаль, нет, она рада, что кого-то также презирают. Но жалеть она его не собирается, она просто довольна.

— Ты же говоришь о себе, да? — подлетев ближе и нависнув надо мной своей зыбкой фигурой, спрашивает Миртл.

Как проницательно!

Мне уже не хочется с ней беседовать. Я думаю, как бы тактично отделаться от нее и пойти, наконец, в гостиную, чтобы заняться более плодотворными и полезными делами. Поэтому я молчу, а она пытливо буравит меня своими маленькими глазками.

— Я угадала! — взвизгивает Миртл, стремительно взлетев к потолку, делает сальто и возвращается на прежнее место.

Я смотрю на нее снизу вверх, вкладывая в свой взгляд нежелание, слушать и видеть ее. Миртл вновь притворяется слепой и продолжает допытывать меня:

–Тебя тоже все ущемляют? Особенно мальчишки, да? — теперь ее лицо задумчиво, она, словно что-то вспоминает, и, судя по нахмуренным густым бровям, что-то очень важное. Оливия Хорнби постоянно выставляла меня на посмешище. Перед другими ребятами, — выдает она довольным голосом, будто сообщает мне радостную весть. — Но я ей отомстила! Знаешь, как? — Миртл приближает свое лицо вплотную к моему, и мне даже кажется, что оно проходит насквозь.

Я ощущаю на коже мертвенный холод, и мне становится жутко. Когда она чуть отодвигается, я замечаю серые прыщи на ее щеках и лбу, которые раньше не увидела. Осознание того, что она была близка ко мне, практически касалась моей кожи, вызывает короткий спазм в желудке, который горечью поднимается к горлу. Я зажимаю рот ладонью и отхожу на несколько шагов назад.

— Я прибыла на ее свадьбу, — невозмутимо продолжает Миртл свой рассказ. — Я там здорово всех перепугала. Хотя, сама понимаешь, волшебники не боятся приведений, но у меня был особый план, который удался бы мне, если бы...

Я не даю ей окончить, бесцеремонно перебив ее:

— Мне пора. Прощай, — и я быстро покидаю туалет вместе с назойливой Миртл и ее унылой историей о прошлой жизни.

* * *

Хогвартс уже украшен к рождественским праздникам. Он сияет тысячью ярких разноцветных огней, радующих взоры студентов и преподавателей, которые предвкушают зимние каникулы. Аромат хвои, плавящегося воска бесчисленного количества свечей, парящих под потолком Главного Зала и в коридорах школы, смешанный с запахом пирогов и кексов, окутывает весь замок и разносится радостным возбуждением, которое охватывает всех его обитателей.

Под общий шум звонких веселых голосов, наполняющих спальню девочек, я складываю в чемодан необходимый минимум вещей, который мне пригодится во время моего недолгого двухнедельного пребывания дома. Соседки, перебивая друг друга, неистово обсуждают предстоящие каникулы, рассказывают, какие подарки получили в прошлое рождество, мечтают о том, что хотят получить на этот раз. Я не принимаю участия в их болтовне, впрочем, меня никто ни о чем не спрашивает.

Девочки уже привыкли не замечать меня, навесив мне на шею ярлык — «Зануда. Заучка. Не такая, как мы». Они считают меня странной, потому что я люблю учиться, взахлеб читаю умные книги, которые для них скучны и непонятны. Кира мне как-то сказала, что мое мышление и рассуждения не соответствуют моему возрасту, за что получила воображаемую пощечину и вполне реальный колючий взгляд. В ее замечании я почувствовала неодобрение и долю сострадания. Она думает, что я несчастный ребенок, лишенный детства, вынужденный спасаться чтением книг.

Отчасти она права, но мне не нужна ее жалость и тем более снисхождение, которое в последнее время преобладает над всеми ее чувствами ко мне. Очевидно, ее стремление завязать со мной дружбу вызвано вовсе не симпатией, а желанием опекать меня.

* * *

Поднявшись в холл, я замечаю Киру, стоящую у дверей Главного Зала, с заведенными назад руками. Увидев меня, она срывается с места и счастливо улыбаясь, спешит навстречу.

— Долорес, с наступающим Рождеством! — слишком громко говорит она, так, что нас оглядываются проходящие мимо студенты, и протягивает мне маленькую прямоугольную коробочку, обернутую в бордовую блестящую бумагу.

— Мне? — опешив, спрашиваю я.

Кира, светясь восторгом, энергично кивает головой. Мне становится неловко, и отчего-то неприятно. Ее внезапный подарок — этот дружеский порыв — выбивает меня из колеи. Я недолюбливаю Киру, и принимать от нее презент мне совершенно не хочется.

— Кира, я, разумеется, благодарна тебе, но не надо, — любезно говорю я, возвращая ей коробочку.

— Долорес, ты не перестаешь меня поражать! — восклицает Кира еще громче.

«Говори тише!» — хочу я шикнуть на нее.

— Я для тебя не приготовила подарок, поэтому твой не возьму.

— От подарков отказываться неприлично, — отвечает Кира, и именно эта фраза заставляет меня сдаться.

— Хорошо. Что там? — спрашиваю я, надеясь, что в коробочке какая-нибудь дешевая безделушка.

— Разверни и посмотри.

Тяжело вздохнув, я срываю шуршащую бумагу и приподнимаю крышечку. Внутри тоненький продолговатый блокнотик, в черной глянцевой обложке, а с боку лежит пышное перо, раза в два меньше обычного. Как я и предполагала, ничего особенного.

— Спасибо, — благодарю я Киру и рукой указываю на вход в Главный Зал: — Пойдем, скоро ужин подадут.

— И ты даже не заглянешь в него? — удивленно и немного обиженно спрашивает Кира.

Ах, ну, конечно, там, наверное, написано поздравление на первой странице. Поджав губы, я достаю блокнот и открываю его.

— Тут всего одна страница, — я перевожу недоуменный взгляд на Киру и снова опускаю глаза на подарок.

Кира смеется, так, как смеется взрослый человек, пытающийся донести до неразумного ребенка простую истину, и произносит мягким голосом:

— Это — Исполнитель Желаний.

Как банально!

— А страница только одна, потому что можно загадать лишь одно-единственное желание, — объясняет Кира, неприкрыто довольная своим подарком.

Вероятно, она ждет, чтобы я проявила энтузиазм и восхищение. Ради приличия я понимающе киваю головой и улыбаюсь. Внимательно просмотрев содержимое упаковки, я не нахожу там чернильницы, но уже не спрашиваю Киру, куда она делась и была ли вообще. Поймав мой озадаченный взгляд, Кира снова растягивает губы в широкой улыбке:

— Перо необычное. Чтобы им писать, не требуются чернила. Но этим пером нельзя больше нигде писать, оно предназначено исключительно для Исполнителя Желаний.

Я вновь благодарю Киру за столь «щедрый» дар, который, я уверена, можно приобрести в любом магазине магических забав, и который на самом деле не представляет никакой ценности.

Мы заходим в Главный Зал, Кира продолжает наставлять меня:

— Прежде чем записать в блокнот желание, ты должна четко определиться с тем, чего хочешь, о чем мечтаешь больше всего на свете. Когда ты придумаешь желание, запишешь его, никому не сообщай об этом, иначе блокнот потеряет магическую силу, и желание не исполнится.

Я все-таки не выдерживаю и задаю вопрос, который так и напрашивается, чтобы его озвучили:

— Как скоро желание сбудется?

Кира пожимает плечами и с пафосной таинственностью изрекает:

— Я не могу этого знать. Никто не знает.

Понятно. Можно спокойно убрать этот блокнот в самый дальний угол и забыть о нем. Меня привлекают загадочные древние вещи, которые, действительно, имеют мощную магическую энергию. А этот предмет, в который Кира вкладывает глубокий смысл, не более чем подделка. Конечно, вслух свои рассуждения я не произношу, а молча, убрав коробочку в сумку, вежливо прощаюсь с Кирой и иду к столу своего факультета.

На последний ужин в этом году подают разнообразный ассортимент блюд, роскошно украшенных, таких красивых, будто они предназначены не для того, чтобы их есть, а просто любоваться, как если бы ты пришел на выставку.

Главный Зал наполнен радостными голосами и звонким смехом.

Когда появляется директор, облаченный в парадную темно-синюю мантию, с остроконечным, в тон мантии, колпаком, надетым на голову поверх густых каштановых волос с серебристой проседью, все разом замолкают и поворачивают свои головы к нему. Дамблдор приветственно и добродушно улыбается, выставляет руки вперед и разводит их в стороны, словно хочет обнять всех присутствующих, и начинает свою традиционную торжественную речь.

–...а теперь, дорогие мои, можете приступать к праздничному ужину! — заканчивает он спустя четверть часа, взмахивает в воздухе палочкой, и с потолка падают сверкающие белые снежинки, которые тепло щекочут кожу.

По залу проносятся дружные аплодисменты, заглушаемые восторженными возгласами, праздник начинается. Я вижу счастливые лица, слышу взаимные поздравления, большинство студентов обмениваются подарками, мальчики пожимают друг другу руки, а девочки жарко обнимаются и целуются.

Все это веселье проходит мимо меня, оно не касается меня даже краешком. Я машинально накладываю себе в тарелку салат, я ем, но не чувствую вкуса. Чтобы отогнать грустные мысли, задержать слезы в глазах и не позволить им скатиться по щекам, я осматриваю Главный Зал, заостряя все свое внимание на праздничном великолепии убранства.

У двери, ведущей в Зал Наград, я замечаю приведений, собравшихся в группу и беззаботно что-то обсуждающих. Я всматриваюсь в их призрачные силуэты и запоздало понимаю, что ищу среди них Миртл — девочку, которая является мертвой моей копией. Но ее здесь нет, как и не должно быть меня.