Снейп в трех частях, или Отрицание, депрессия и смирение

18 ноября, 2004

Вот дерьмо.

Он громко захлопнул дверь, безо всякого интереса отметив, что выручай-комната выглядит, как его собственный кабинет, а затем открывал и снова захлопывал дверь — результат был все тем же.

«О, просто здорово, Северус. Отлично Северус. О чем ты, черт возьми, только думаешь, Северус?»

Он не мог хотеть ее — нет, только не так! Когда простое сексуальное желание (вовсе не проблема, никакой потери контроля) превратилось в… в…?

В ярости он выхватил палочку и взорвал на мелкие кусочки брата-близнеца своего кресла, но кусочки тут же собрались воедино, поэтому эффект заклинания его не удовлетворил. Он в последний раз со злостью хлопнул дверью, а затем широким шагом пересек комнату и упал в кресло, которое отказывалось разрушаться.

Она никогда его не полюбит. Разве она говорила об этом недостаточно часто?

«И разве это не твоя чертова ошибка? — вероломно прошептал так долго молчавший внутренний голос. —Надежные договоры, цель которых — секс, куда как лучше роз и шоколада, так ведь? А тебе отлично известно, что она утверждает, будто это…»

Он хотел уже было проклясть дверь, но, подумав, решил, что едва ли такое поведение приличествует взрослому человеку. Ему нужно успокоиться. Успокоиться и подумать. Еще не поздно. Он вовремя спохватился. Ему не обязательно… не обязательно… «Да скажи уже это слово, черт тебя дери!» Не обязательно любить ее.

Он будет держаться от нее подальше, вот решение. Он не будет смотреть на нее, не будет разговаривать с ней, даже не будет о ней думать…

«Вот только будет трудновато, — с нехорошим предчувствием понял он, — следовать этому плану и все еще оставаться ее наставником».

Прошла только половина срока ее ученичества — половина! Впереди еще девятнадцать месяцев до того, как договор, связавший их, истечет. Девятнадцать месяцев до того, как он может надеяться распрощаться с ней навсегда.

Он обещал ей, что договор их будет длиться столько, сколько предусматривает обычай. Он загнал себя в ловушку.

«Забавно. Наверное, она чувствует себя так же», — подло вставил внутренний голос.

Остаток вечера он провел, пытаясь убедить себя, что ему нет ровно никакого дела до того, как она себя чувствует.

* * *

22 декабря, 2004

Он, как всегда, проснулся раньше нее, и был этому рад: он мог отодвинуться от ее теплого тела на свою половину кровати, так что она даже не узнает, что он все еще прижимается к ней всем телом, обнимая за талию и просунув колено между ее колен. Он никогда не засыпал подобным образом, но стоило ему открыть глаза, и он видел перед собой копну ее непослушных волос.

Что она сделала с ним?

Его отец, в те редкие минуты, когда в нем просыпались родительские чувства, напутствовал сына перед первым годом обучения в Хогвартсе так: «Не поставь меня в неловкое положение. Не смей даже позволить этой шляпе распределить тебя на иной факультет, кроме Слизерина. Не связывайся с грязнокровками или предателями крови. Не дай своим врагам выжить после первого твоего проклятия. Не шли сов с просьбой о карманных деньгах: ты не получишь ничего. И не совершай чудовищной ошибки: не влюбляйся, мальчик. Любовь делает волшебников слабыми. Любовь хороша для дураков».

Даже когда ему было одиннадцать, Снейп знал, что кое-какие из мнений его отца ничего не стоили (а позже на своей шкуре узнал цену остальным), поэтому у него, возможно, и было бы искушение проигнорировать этот совет о любви, если бы не наглядный пример матери. Лира Блэк вышла замуж за Александра Снейпа, повинуясь только своим чувствам, — ни о деньгах, ни об упрочении положения ее семьи не было и речи — и в результате она оказалась совершенно беспомощной.

Теперь, спустя тридцать три года, став человеком, чей опыт только подтвердил подобное суждение о любви, он лежал, опершись на локоть, и рассматривал Гермиону Грейнджер в почти полной темноте. Спутанная прядь непослушных волос упала ей на переносицу. Бездумно он протянул руку и заправил прядь девушке за ухо. Она глубоко вздохнула, и легкая улыбка заиграла на ее губах, и какая-то… дрожь пронзила его руку от самых кончиков пальцев, едва касавшихся ее кожи.

Что она сделала с ним?

Ему не стоило забывать, что лучшее — враг хорошего. Ее третье обращение по поводу ученичества стало бы последним: еще день-два — и она стала бы уже слишком взрослой, чтобы поступать в подмастерья, и никогда больше не побеспокоила бы его. «Убирайтесь, мисс Грейнджер. Бегите ради вашего же блага». Да, так ему и следовало поступить.

Утомительная, тяжелая работа была бы для нее пустой тратой времени, ведь если бы она не была такой дурочкой и не продолжала бы докучать ему, то могла бы уже — ко времени своей третьей попытки — стать мастером зелий сама по себе. (Он не знал, почему она была такой безрассудно упрямой, хотя и полагал, что это — часть грандиозного плана по превращению его жизни в мучение.) В какой-то степени ее поведение изрядно его раздражало: суть его профессии предполагала, что пустая трата чего бы то ни было была ему принципиально отвратительна.

И, к слову, ему было достаточно известно о жизнях, потраченных впустую.

«То, что сказал я, власть тебе даёт над всей земною жизнию моею…»

Но теперь это безотрадное воспоминание наводило на мысль о двух ошибках, а не одной. Очевидно, он был еще более пустоголовым, чем студенты, которых он в этом обвинял.

Он мог бы предложить ей стандартный договор, по которому тяжелая работа была единственной платой. Мог бы свалить на нее младшие курсы. Мог бы заставить ее каталогизировать тысячи компонентов для зелий и проверять недостающие бутылочки. Мог бы потребовать, чтобы она вручную убирала складское помещение. Мог бы приказать ассистировать в проведении его экспериментов, а не наоборот. Да, он мог бы поступить именно так.

Он не мог вспомнить точно, когда впервые посмотрел на нее не как на несносную бывшую студентку. Вероятно, эта мысль прокралась в его сознание на одном из Орденских собраний, застав врасплох. На ум совершенно ясно приходило только то время, когда она совершенно четко осознала, что вся ее роль в неизбежной битве против Волдеморта может свестись к заботе о запасах лекарств в больничном крыле. «Я способна постоять за себя!» — кричала она, ее волосы развевались от гнева больше чем обычно — и вместо разумных, насмешливых мыслей о безрассудных гриффиндорцах он вдруг обнаружил, что представляет, как она лежит под ним, обнаженная, выкрикивая его имя.

Все еще раздражающая. Но теперь совершенно иначе.

В подростковом возрасте он, издерганный, некрасивый, тощий мальчишка, на своей шкуре понял, как можно хотеть и не получать желаемого. Его пребывание в Слизерине подтверждало, что у каждого — и, главное, у каждой, — есть своя цена. К концу шестого курса он уже изрядно поднаторел в умении торговаться и заключать сделки с правильными девочками, с теми, которые были или слишком глупыми или слишком ленивыми, чтобы самостоятельно писать свои эссе. Не с рейвенкловками, естественно, и не с хаффлпаффками. В основном, со слизеринками и несколькими осмотрительно отобранными гриффиндорками. Частью сделки была клятва никогда никому ничего не рассказывать, на которую они, как правило, соглашались с унизительным рвением.

Он презирал их, а они презирали его, но каждый при этом получал то, чего хотел. Для него это была не только разрядка — еще и практика, ведь не было ничего более досадного, чем некомпетентность. Старые волшебники говорили, что знание — это сила, а он жаждал и того и другого так, как задыхающийся отчаянно жаждет глотнуть кислорода.

Это был сложный урок — уразуметь, куда может привести желание получить все, чего хочется. Но его нисхождение во тьму, к пожирателям смерти, и последующее карабкание назад, к чему-то похожему на тусклый, неясный свет, вовсе не умалило его желания силы и власти. Если уж на то пошло, он хотел ее все больше, увидев, насколько нехватка уверенности зависит от нехватки контроля.

Когда он понял, что хочет Гермиону Грейнджер, его следующей же мыслью был вопрос, сможет ли он получить ее на подобных условиях.

Он отказался выглядеть смешным, отказался унизиться до того, чтобы сделать ей предложение или соблазнить или ухаживать. Учитывая историю их отношений и его несуществующую привлекательность, он скорее ждал бы, что она весело рассмеется ему в лицо. Но, по правде говоря, он точно так же опасался успеха и того, куда этот успех мог бы привести. Его уже тошнило быть постоянно закованным в кандалы.

Лучше направить поезд по иному пути, лучше заключить сделку. Лучше быть уверенным, что весы, находящиеся всегда в неравновесии, хотя бы на этот раз склонятся одной чашей в его сторону.

Лучше перестать о ней думать — даже тогда он понимал это. Но она продолжала возвращаться…

Следовательно, небольшая проверка. Вы действительно так сильно хотите этого ученичества, мисс Грейнджер? Разумеется, она прошла проверку с отличием.

Все, что он сказал ей после того, как к ней вернулось сознание, даже намек на постельные отношения, было тщательно срежиссированно — так, чтобы донести до нее суть его предложения и не говорить при этом ничего в лоб и таким образом отмести всякую возможность презрения. Разумеется, только если эта так называемая «самая умная ведьма своего возраста» будет действительно достаточно умна, чтобы понять скрытый смысл его предложения. И то, что потом она обвинила его во лжи, все еще уязвляло его.

Разумеется, он с самого начала подозревал, что она, возможно, не так уж хорошо знакома с магическим обществом, чтобы предугадать последствия подписания договора, по которому полный контроль передается другому человеку. Но если она не обдумала все хорошенько, то едва ли в том была его вина, правда же? Когда хоть кто-то по отношению к нему был милосерден — к нему, сыну своего отца, неуклюжему и ершистому, распределенному на тот факультет, который заклеймили (взрослые, без сомнения) как воплощение и средоточие зла? Он понимал, что ему следует быть благодарным за второй шанс, который был ему дан после того, как он доказал, что и сам часть этого зла. И все же Дамблдор был его тюремщиком, поэтому никакой благодарности к директору он не испытывал. (Минерва была другой, правда. Естественно, он избегал ее. Проведи они бок о бок относительно много времени, ей пришлось бы пересмотреть свое явно хорошее мнение о нем.)

В любом случае, он не чувствовал ничего, кроме презрения к каждому, кто был достаточно глуп, чтобы охотно отдать власть в руки другого. Если мисс Грейнджер так слепо верит ближнему, разве не было это еще более весомой причиной научить ее больше никогда так не делать?

И только спустя длительное время ему пришло в голову, что ее доверие было редким даром, а он разбил его вдребезги так уверенно, как будто швырнул склянку из тонкого стекла о твердую каменную кладку стены в подземельях. Когда она поставила свою подпись на том судьбоносном договоре, он с ухмылкой подумал: «Что обещаем мы, ты можешь получить сполна»,— и совершенно проигнорировал все параллели между своей и ее бездумными ошибками.

Свою совесть он усмирил верой в то, что ситуация все же совершенно иная: он не хотел пользоваться абсолютной властью над ней, нет. Он просто хотел… иметь эту власть. Небольшая демонстрация, чтобы подчеркнуть, как умеренны были его условия, показать, что он может заставить ее сделать, а потом сдержанность.

Так — отношения, построенные таким образом, что от него не требовалось ничего, чего он не мог или не хотел дать.

«Дурак».

Каждый день с тех самых пор был неизбежным скольжением к этой точке — здесь, в темноте, он смотрел на нее спящую и чувствовал сокрушительный вес желания того, что никак не было связано ни с сексом, ни с силой.

Что, что она сделала с ним?

Но нет, это неверный вопрос. «Что ты сделал с собой?»

Теперь он видел в ней Гермиону Грейнджер, а не объект вожделения. Он совершенно утратил контроль над ситуацией. Он покорялся ее воле и никак не мог привести себя в чувство.

Все попытки подавить… чувства… были еще хуже, чем просто бесполезными. Он убедил себя, что все пойдет на лад, если свести контакт с ней до минимума, ограничиться лишь обучением и сексом, но вместо этого мысли о ней снедали его, и выражение ее глаз, когда он склонял ее к близости, неотступно его преследовало.

То, что он сделал с ней, вовсе не хорошо, он знал это. Он никогда не притворялся добрым. Все было совершенно законно, о чем он напоминал ей много раз, и все, казалось, шло так, как надо. Кроме…

Кроме того, что где-то в глубине души для него стало совсем небезразлично то, что она думает о нем, как относится к нему, и теперь он начинал подвергать сомнению все свои прошлые суждения о человеческих взаимоотношениях, морали и силе.

И о ней.

Она была совсем не такой, как его отец или мать, это ясно. Она защищала сирых и убогих, а не насмехалась над ними. Она не давала в обиду себя, и ему втайне это нравилось. (Не замрут ли его студенты с раскрытыми ртами, если узнают этот маленький секрет своего неприступного профессора зельеварения? Во всяком случае, разинутых ртов будет на порядок больше, чем обычно.)

И со всеми ее спорами и лекциями, и всеми ее «как ты можешь быть таким ублюдком» в течение прошлых полутора лет, она постепенно привыкла к нему, она сама так сказала. К чему она могла бы привыкнуть, если бы он дал ей хотя бы полшанса? Если бы он не организовал бы все так, что у него в руках была сосредоточена вся власть, а у нее, той, которая ненавидит быть бессильной, не было ничего?

О, теперь-то власть у нее есть.

Это его собственная трагедия, в которой виноват только он. Хотелось выть от боли и отчаяния, от этой жестокой иронии. Или — хотелось бы заплакать, если бы ему не вдолбили с самого раннего детства, что Снейпы не плачут.

В любом случае, он не хотел будить ее. Он планировал быть на расстоянии в несколько лестничных пролетов от нее, когда она откроет глаза.

* * *

24 декабря 2004

Утро он провел прескверно, выслушивая жалобы тех слизеринцев, которых родители не пожелали видеть дома на рождество, и недовольный ропот учителей, утомленных заместителем директора школы, который настаивал на том, что в школе на время каникул должно остаться хотя бы пять представителей старшего персонала. («Да-да, Северус, это все просто замечательно, но почему именно я должен/должна входить в эту пятерку?») Он чувствовал себя до странности отрешенным и, что совершенно не в его характере, не мог никому посоветовать «проваливать».

После ланча, когда он наконец-то отделался от Вектор и ее списка, в котором в алфавитном порядке приводились все доводы за то, что ей уже давным-давно полагался длинный отпуск, он уединился в своем относительно мирном и тихом кабинете. Никто его здесь не побеспокоит.

Кроме, разве что, старосты школы, который терпеливо поджидал его под дверью.

— Да, мистер Наткомб? — спросил Снейп, как он надеялся, с достаточным количеством раздражения в голосе, услышав которое, староста почел бы за лучшее немедленно уйти.

Мальчик же, хоть и рефлекторно отступил, но вовсе не испугался.

— Это эссе о веритасеруме, сэр, — с жаром ответил он. — Я знаю, вы говорили мне больше не «шататься здесь и не спорить о всяких несуразных теориях», но мне пришло в голову, что если соединить веритасерум с Глотком умиротворения, то, возможно, удастся избежать повреждения внутренних органов, которое, как правило, проявляется, если принявший веритасерум сопротивляется его действию…

Стоя в дверном проеме, хаффлпаффец тараторил, перемежая монолог цитатами и даже ссылаясь на страницы, а мастер зелий тем временем тяжело опустился на стул и хотел только одного: чтобы все оставили его в покое.

Он ненавидел всезнаек.

Если бы только это было правдой.

Он на секунду прикрыл глаза, а когда снова открыл, сфокусировав взгляд на столешнице, а не на светящемся лице молодого человека, у которого жизнь, без сомнения, будет счастливее, чем у него, то первое, что он увидел, — была довольно большая посылка, которой здесь не было, когда накануне он уходил из кабинета. Нет, не посылка — подарок, так как сверток был обернут блестящей серебристой бумагой и к нему был приспособлен небольшой ярлычок.

От кого он мог быть? Не от Минервы. Да, она дарила ему что-нибудь; как правило, что-то из одежды возмутительно яркого цвета, которую — и ей это было известно — он никогда не наденет (он и не надевал, однако, и не избавлялся от нее), но они уже обменялись подарками по случаю нынешнего рождества. Все учителя, которые дарили ему формальные подарки, уже сделали это задолго до каникул, без сомнения, надеясь на ответную любезность: быть избавленными от дежурства в праздники.

Он исподтишка повел шеей, чтобы рассмотреть эту загадку в серебре, пытаясь одновременно и разглядеть слова на ярлычке и не дать Наткомбу усомниться в том, что он его внимательно слушает. Строчка «кому» была написана крупнее, чем «от кого», поэтому он разобрал только «Профессору Снейпу» — значит, от студента, и это странно. И почерк выглядел знакомо: аккуратная надпись с по-змеиному извивающейся буквой «S» — самая любимая часть ненавистной фамилии, и это очень похоже на то, как мисс Грейнджер…

Позабыв о гордости, он сграбастал подарок.

«Кому: Профессору Снейпу

От: Гермионы Грейнджер»

— Сэр? — Наткомб озадаченно смотрел на него.

—Что? — рыкнул он резче, чем хотел. Это значило, что он действительно был резок.

— Эээ… Я хотел сказать… Можно я напишу дополнительное эссе на тему моей теории? Я знаю, что вы грозили снять баллы с Хаффлпаффа, если я буду встревать на занятиях, но…

— Да-да, жду ваших наработок затаив дыхание, — быстро ответил он. — В самом деле, я настаиваю на том, чтобы вы начали свое исследование немедленно.

— О, спасибо огромное, сэр! — ответил мальчик с такой радостью, которую у прочих студентов можно было наблюдать, когда им разрешали прогуливать уроки до конца недели. — Я все сделаю, сэр!

Едва только Наткомб успел перешагнуть порог, как Снейп заклинанием захлопнул дверь и наложил еще несколько защитных чар: колдовать так колдовать. Подарок. Он не мог поверить, что она прислала ему подарок.

Его руки не дрожали, пока он распаковывал сверток, но они не дрожали никогда: он не мог позволить эмоциям влиять на его работу, на зелья.

«Собрание сочинений Шекспира». Она что, подарила ему книгу? Он чуть-чуть улыбнулся, несмотря на напряжение, которое, казалось, сковало все его тело.

В какие игры она играет?

Когда он раскрыл книгу, он увидел еще один образец ее аккуратного почерка на титульном листе: «Знаешь, в жизни есть место не только «Фаусту».

Нет, только не в его жизни. Параллели слишком очевидны, и, наверное, поэтому он перечитывал эту книгу бессчетное количество раз с того ужасного лета перед падением Волдеморта.

Отбросив бесполезные, наполненные жалостью к себе, мысли, он снова украдкой взглянул на написанное, желая, чтобы ее послание не было таким загадочным. Она могла что-то иметь в виду, например: «Почему бы тебе не сосредоточиться на «Гамлете»?

История Гамлета была ему уже известна. (Он не мог себя с ним сравнивать. У него никогда не было желания отомстить за отца: старый ублюдок заслужил все, что получил.) Он прочитал немногое за авторством маггловского драматурга, хотя и слышал, что Шекспир написал предостаточно комедий, где волшебство или трюкачество сводили вместе двух неподходящих возлюбленных.

«Даже не думай, что сможешь обманом заставить ее полюбить тебя».

Он фыркнул, и даже ему самому этот звук показался каким-то отчаянным. Затем принялся рассматривать книгу в своих руках.

Не может быть, чтобы она ненавидела его: никто не покупает подарков тому, кого ненавидит, по крайней мере, подарков без проклятий. (При этой мысли он вздрогнул, но быстрая проверка показала, что беспокоиться не о чем.) Вероятно, она и не была к нему совершенно равнодушна, иначе для нее не имело бы значения, что он цитирует, так ведь?

Тогда… может быть… ему удастся убедить ее полюбить его?

В его кабинете было холодно, но при этой мысли по телу прошла волна тепла. Он невидяще взглянул на надпись, сделанную ее рукой, пытаясь до конца продумать стратегию.

Не избегать ее, прежде всего. (Эта тактика не работала, в любом случае. Очевидно, что удаление от источника заражения не приносило совершенно никакой пользы, когда проблема заключалась в чувствах, а не в лихорадке.) Он не собирался становиться тем, кем не был — с него хватило, пока он был с пожирателями, — но он мог постараться быть не таким раздражительным.

«Ну вот, уже кое-что», — решил он. Он мысленно вернулся назад, вспомнил все месяцы, которые они провели вместе, пытаясь понять, что она хотела или не хотела, чтобы он сделал, придумать, как показать ей, что он прислушивается к ней.

Он может перестать цитировать «Фауста» к месту и не к месту и заменить его, разумеется, Шекспиром. Ему нужно будет очень внимательно прочитать эту книгу. Он может перестать ворчать, что зачарованные зелья — полная чепуха, когда на самом деле ему отлично известно, что она исключительно умно справилась с этой задачей. Он может пригласить ее в ресторан на ее день рождения. Он может положить конец своим мрачным урокам, цель которых — укрепить ее дух перед злом всего мира, — ну и что с того, что она хочет оставаться оптимисткой? Такой она нравилась ему даже больше.

Он может перестать требовать от нее секса четыре раза в неделю. Она давно просила его умерить аппетиты.

Инстинкт говорил ему, что не стоит ничего круто менять. Нет, ему действительно стоит вернуться к тому, как все шло до ноября. «Раньше ты мне больше нравился», — спасибо и на этом — и отсюда потихоньку улучшать свое поведение с ней.

Инстинкт говорил ему, что не следует говорить ей, почему он ведет себя иначе. Конечно же, она не может любить его сейчас, и открыть ей правду о том, что он чувствует по отношению к ней, было бы просто катастрофой — нужно подождать подходящего момента. («Все равно что собирать льнянку до первого света луны», — вдруг понял он и сделал себе мысленную зарубку показать ей это удивительное зрелище.)

Длинным пальцем скользя по надписи, он недолго раздумывал, а не сжечь ли второй договор? Но нет — никаких крутых перемен. Первый договор был несправедливым, теперь он с этим согласен, но он уже давным-давно утратил силу, и с тем договором, что пришел ему на смену, не было по сути ничего… неправильного. Правда же? Он не неправильный, он просто… бесполезный.

«Ужасно глупый, ты хочешь сказать, и она достаточно часто говорила тебе, что считает его неправильным, — нашептывал внутренний голос. — Ты хоть когда-нибудь задумывался о том, как на нее все это влияет?»

Он сжимал и разжимал челюсть, желая только одного: никогда не писать этих проклятых слов на пергаменте, и гадая, будет ли он всю оставшуюся жизнь расплачиваться за еще один свой промах. Затем он глубоко вздохнул, утихомирил разбушевавшиеся чувства и напомнил себе, что сейчас главное решить, что делать дальше.

И здесь уже особенно не из чего было выбирать, не так ли? Если он аннулирует договор, она уйдет, и ее не остановит даже то, что у нее не будет звания мастера зелий. Эта возможность, которая даже месяц назад могла бы показаться ему избавлением, если бы он не впадал в отчаяние оттого, что это могло произойти, сейчас вызвала ужасное чувство удушья.

У него было еще полтора года, чтобы исправить ситуацию, сложившуюся за истекшие полтора года. Каждая минута на счету.

Строчки ее послания смотрели на него, дразня и порицая. Он мягко захлопнул книгу и схватился за нее как за единственный путь к спасению. Да. Он действительно любит ее — теперь он мог признаться в этом. Это будет битва, в какой ему еще не приходилось сражаться.

Но в его руках надежда на успех.

Примечания:

1. Лира Блэк и Александр Снейп: это объяснило бы некоторую враждебность между Сириусом Блэком и Северусом Снейпом, если последний был бедным родственником, парией (репутация Александра Снейпа вызывала много нареканий, вот поэтому ни Лира, ни ее муж не были бы указаны на гобелене семейного древа Блэков) и, в то же время, едва ли он мог бы поладить с паршивой овцой семейства Блэк (юного Северуса обучали темной магии с ранних лет). «Лира» — название созвездия, в соответствие с тенденцией, сложившейся в каноне в отношении Блэков. «Александр» — имя римского императора, в соответствие с тенденцией, сложившейся в каноне в отношении Снейпов. (И так как этого императора звали Александром Северусом, казалось, это имя подходит для отца. К тому же, он был убит своими вероломными солдатами.)

2. «То, что сказал я, власть тебе даёт над всей земною жизнию моею…» (“By the word I gave, My doom for evermore is cast”) — Фауст произносит эти слова в произведении Гете об ученом, который закладывает свою душу в обмен на знание. Снейп чересчур сильно отождествляет себя с этим ученым — по крайней мере, в моем уголке вселенной фанфиков по произведениям Роулинг.

3. «Что обещаем мы, ты можешь получить» (“What e'er therein is promised thou shalt reap”) — не только название истории, написанной Deeble. Мефистофель говорит эти слова Фаусту, когда они впервые заводят речь о сделке.

4. «Он не неправильный, он просто… бесполезный» — идиот. Он еще изменит свое мнение на этот счет. Здесь уже заметно движение слаборазвитой совести, и, может быть, обстоятельства сложились бы лучше, прислушайся он к ее голосу — или если бы слышал маггловское высказывание: «Ту, что любишь, отпусти».

5. В-шестых, но не менее важных: благодарю (троекратное гип-гип-ура!) моих бета-ридеров Moaning Myrtle и Sophie, minitrog за помощь с британским английским! Так же от всего сердца благодарю тех добрых читателей, которые помогли «Что обещаем мы» выиграть в двух категориях во втором раунде Multifaceted Harry Potter Fanfiction Awards. Я все еще не могу стереть широкую улыбку с лица.

6. Переводчик, в свою очередь (и теперь уж точно в-последних и не менее главных), от души благодарит свою дорогую бету Талину и всех читателей, которые были с нами на протяжении всего времени, что выкладывался перевод «Что обещаем мы», и которым хватило терпения дождаться и этой сайд-стори. Ура!