Qui aime bien chatie bien

Я сажусь на кровать рядом с Тедди и устало потираю лоб. Тедди щелкает зажигалкой и смотрит на меня. 

— Ну, как она? — спрашивает он, откидываясь на подушки. Зажигалка опять щелкает. Я хочу попросить его прекратить, но молчу: он все равно не послушается, а мне потом разбирайся с его недовольством.

— А ты как хотел? — приподнимаю я брови. — Ревет, конечно.

Тедди запускает пятерню в шевелюру, ставшую непривычно светлой, и пожимает плечами:

— Да она еще малявка. Кому есть дело до нее?

И опять щелкает зажигалкой.

Я, потянувшись, беру пачку сигарет, валяющуюся на постели рядом с ним. Требовательно раскрываю ладонь, и Тедди роняет на нее зажигалку. Я подношу огонек к фитилю и глубоко затягиваюсь. В горле сразу першит: его сигареты гораздо крепче моих.

Выпустив облачко дыма, я прислоняюсь к плечу Тедди. Он лениво приобнимает меня и сам зажигает сигарету. Я подзываю пепельницу.

— Мне есть дело, — говорю я, наконец, стряхнув пепел. — Мне есть дело до гребаных слез плаксы Лили. Малявки Лили.

Тедди не отвечает. Только затягивается.

Я следую его примеру.

* * *

Лили плачет всегда. Я тоже, чтобы не врать, не образец сдержанности, но даже я не плачу так часто, как она. Она ревет из-за всего. Из-за моих слов о ее веснушках, из-за насмешек Тедди над ее ростом, из-за потерянных рисунков... Да из-за всего.

Я нянчусь с ней с ее гребаного рождения. Каждый день каникул отправляюсь в Нору, чтобы вместе с Тедди последить за ней, Алом и Джейми. Последних я скидываю на Люпина, но Лили прилипает ко мне, как банный лист.

И не сводит круглых восхищенных глаз.

Во мне, наверное, всегда было что-то неправильное. Дочь полуоборотня и полувейлы обязана быть такой. 

Я красивая и чокнутая. Чокнутая и красивая. И ни хрена вы не разберетесь, чего во мне больше.

Все это про меня говорит Тедди. А я ему верю. Значит, верите и вы.

Так вот, про неправильное. Я, наверное, и впрямь сумасшедшая. Во мне есть что-то, что заставляет меня захохотать посреди обеда в честь погибших на Войне, поссориться со всеми во время дружеской посиделки и...

И встречаться с Тедди.

Все уверены: не одна я, мы оба больные на голову. В Тедди, как и во мне, течет кровь оборотней, наш ребенок точно будет заражен.

Эти ханжи никак не могут понять, что мы не хотим жениться. Мы не хотим семьи. Мы не хотим уз. Мы хотим друг друга, и нам этого хватает. 

А еще мы хотим портить людям жизнь.

Это вроде тоже в крови.

И вот когда я вижу, как смотрит на меня глазенками-пуговками Лили, мне неизменно хочется схватить ее за острый подбородок. Сжать крепко, чтобы не отворачивалась, и сказать ей, прошипеть, чтобы у нее появились мурашки от моего голоса, что я не та, кем она меня считает. Всякий раз, когда я замечаю восхищение на детском личике, мне хочется ударить ее. Мне хочется встряхнуть ее, закричать, заставить понять, но я только улыбаюсь.

Я чертова Виктуар Уизли, у которой не бывает осечек.

У Тедди тоже. Идеальные дети, чтоб нас. С Рейвенкло.

Они даже не видят, что я курю. Что мы курим. Не замечают в упор. Считают, что ничего не происходит, если Тедди остается ночевать у меня в комнате. И просыпается в моей кровати.

Вы что, я и Тедди? До свадьбы? В доме родителей?

Ни-ни.

Мы же и-де-аль-ны.

Только моя мать что-то понимает. Она словно выворачивает меня наизнанку. Она знает все о моих недостатках. Что их во мне больше, чем достоинств. Но она улыбается. Она прищуривается, разглядывает меня и улыбается.

Она говорит, что я — французская. Не француженка, а именно так. 

С головы до пят.

И не дает зайти отцу в мою комнату, когда Тедди у меня — она все слышит.

Но Лили — особый разговор. С Лили все рушится. Лили смотрит карими, как у Джинни, глазами, хлопает ресницами и просит рассказать сказку. Лили трогает мои волосы, накручивает прядки на пальцы, целует влажным детским поцелуем в щеку и засыпает у меня на руках.

Лили одиннадцать лет. И я ее ненавижу.

До духоты. До желания сжать пальцы на тонких запястьях, чтобы непременно появились синяки. До полного бессилия и отчаяния.

Когда в тебя так верят, хочется стать лучше. Когда ты не можешь сделать этого, хочется уничтожить того, кто в тебя верит.

Qui aime bien chatie bien.

Кого люблю, того и бью. Выражение моей матери. Правильное до мурашек.

Тедди говорит, что ни фига. Что оно не про всех. Что это мы такие. И французы. До кучи.

А Лили все смотрит. Обнимает. У нее худые загорелые руки. И веснушки даже на плечах. Она преданно заглядывает мне в рот, ожидая моих слов, любых, даже обидных, и, затаив дыхание, спрашивает:

— А когда я вырасту, я стану такой же красивой, как ты?

— Нет, — заявляю я, глядя ей в глаза. Добрые, медовые глаза. Детские, невинные глаза. — Никогда не станешь. Ты страшная, как смерть. Малютка Лили.

Лили часто моргает. Слезы уже почти, вот-вот потекут из глаз, но она через силу улыбается.

— Я постараюсь. Я хочу быть, как ты.

В такие моменты я могу ее убить.

Но я гребаная Виктуар Уизли, и я никогда не сделаю ей ничего плохого.

Не в этой вселенной.

* * *

Тедди отпихивает меня от себя и берет в руку стакан с водой, стоящий на комоде. В два жадных глотка осушает наполовину и спрашивает у меня:

— Будешь? 

Я киваю. Он подносит стакан к моим губам, и я немного отпиваю. В горле саднит. 

— Мы не сделали ничего плохого, — говорит Тедди, отставляя стакан. Он хватает меня за плечи и притягивает к себе. — Слышишь? Гребанная дурацкая шутка! Юмор, Вик!

Я вяло соглашаюсь. Тедди толкает меня на постель и нависает сверху.

У него безумные глаза. И в этих глазах — я.

Тедди наклоняется и целует меня. До боли впивается зубами в нижнюю губу, тонкая кожица лопается, и он зализывает ранку.

Кого люблю, того и бью.

— Не надо, — не слишком убедительно прошу я, когда он расстегивают мою рубашку. — Лили услышит.

— Она сегодня услышала и увидела вещи и похуже, — смеется Тедди. — И даже почувствовала на своей шкуре. Думаешь, мы ее побеспокоим?

Я молчу.

Тедди приподнимает меня, стаскивает чертову тряпку и швыряет на пол. Раздраженно стащив лямки бюстгальтера, он прижимается ртом к впадинке на груди. Сняв вещицу, закидывает ее куда-то, и я недовольно морщусь — мне холодно.

Но мне шестнадцать, и в голове ветер.

Ему семнадцать, и в голове просто пусто.

— Не носи ты эти джинсы, — описав языком влажный ореол вокруг соска, рычит Тедди. — Их не снять! Хрень какая-то, — он отрывается от меня и расстегивает ремень брюк.

Я привычно тянусь навстречу.

Сигарета тлеет в пепельнице. Сизый дым плывет по спальне. В комнате через стену плачет Лили.

А Тедди Люпин входит в меня, с силой раздвинув ноги, и зажимает рот имитацией поцелуя.

Когда я, выгнувшись, как кошка, отвечаю на его толчки, я чувствую себя последней шлюхой. Не из-за этого быстрого перепиха. Он мне как раз нужен, иначе я сойду с ума.

Нет. Из-за почти неслышных всхлипов Лили.

* * *

— Не смотри на меня.

Лили удивленно моргает. Потом ее лицо озаряется пониманием.

— Ты стесняешься, да? — «догадывается» она. — Я тоже смущаюсь, когда меня разглядывают. Но это я, мне неудобно из-за этого, — она проводит по носу пальцем, показывая на веснушки, — и этого, — поднимает локон ярко-рыжих волос. — Но ты такая красивая, почему ты не хочешь, чтобы на тебя смотрели?

— Просто заткнись, — говорю я, закатывая глаза от раздражения.

Даже этот жест она встречает с восторгом.

Маленькая дуреха.

— Я тебя люблю, — признается она внезапно тихо. — Я очень, очень тебя люблю. Ты самая лучшая.

Печенье крошится на пол.

Мне хочется кричать.

— А я тебя нет, — улыбаюсь уголками рта. Лили огорченно опускает голову. — Шучу.

Конечно, я вру. Конечно, я ее не люблю. Конечно, Лили об этом не догадывается.

Она угощает меня печеньем.

Она нормальная. С головы до пят, да-да.

Вменяемая девчонка. Все в ее возрасте хотят быть похожими на кого-то. Чья вина, что этот кто-то я?

Да, мамина пословица про меня. Но тогда почему я мучаю малютку Лили?

Я не знаю ответа на этот вопрос.

— Ты знаешь, какая ты дрянь, — заявляет Тедди, разглядывая меня сквозь дымовую завесу. — И не находишь этому оправдания. Ладно я. У меня нет родителей, и я, блять, живу в доме крестного, который каждый торжественный обед начинает с разговора про мертвецов. Я могу быть ненормальным психом. Но почему ты такая, Вик?

Я облизываю сухие губы.

— Ты меня такой сделал. — Смотрю отстраненно, сама не веря в то, что сказала.

Тедди усмехается:

— Я просто нашел тебя. А ты — меня. Нет, Викки, ты была такой с рождения.

И улыбается. На губе — запекшаяся рана. На груди — жарко, он снял майку — следы от моих ногтей. На плече багровеет синяк. У меня вся шея в засосах, сломаны ногти, потому что он трахал меня на полу в подземельях, когда мы прогуливали последний урок зелий в году, и я отчаянно цеплялась за камни, чтобы не закричать, и отметины от его пальцев на моих запястьях еще не прошли.

Воистину, нашли друг друга.

Такая с рождения.

* * *

— Это была не шутка.

Тедди, проводящий ладонью по моему животу, замирает, но руки не отнимает, только надавливает сильнее.

У меня перехватывает дыхание.

Пальцы теплые, чуть шершавые, спускаются к кромке нижнего белья. Сейчас не как в прошлый раз, Тедди не просто отводит тонкую ткань в сторону. Он чуть приспускает ее и осторожно, почти невесомо прикасается губами к нежной коже.

Я дергаюсь, поджимаю ноги и раздраженно произношу:

— Хватит. Я устала.

Тедди качает головой. Я смотрю на его макушку: волосы почти черные.

— Мы не должны были, — говорю я.

Тедди спускается с поцелуями все ниже.

— Если она расскажет родителям... — дергая его за волосы, бормочу я. 

— Не расскажет, — ухмыляется Тедди. — Если не хочет пережить все заново.

Во мне что-то ощутимо ломается. 

Тедди зализывает невидимые раны. 

Мне, а не Лили, что уже устала плакать и бояться.

Там, за стеной.

* * *

— Напугай ее.

Тедди привычно щелкает зажигалкой. Я привычно сижу у него на коленях. И мы привычно не делаем ничего хорошего. 

Чокнутым не положено.

— Как именно? — насмешливо интересуется Тедди. — Наколдовать себе маску волка?

— Не-ет, — тяну я. — Сделай ей вот так, — я распахиваю незастегнутую рубаху и показываю следы от его зубов на груди. — И вот так, — очередь царапин на шее. — И так, — вся внутренняя часть бедер в синяках. — Или слабо?

Тедди смеется. Тедди нравится такая идея.

Просто Тедди любит Лили.

Qui aime bien chatie bien.

А что со мной?

* * *

Лили вырывается, но я крепко держу ее. 

— Не надо! — кричит она. — Виктуар! Пожалуйста, пожалуйста, я не...

Я зажимаю ей рот ладонью. Тедди опускается на колени перед ней и улыбается.

Как мне. Как чокнутый.

— Все будет хорошо, — ласково говорит он. — Я не сделаю слишком больно, малютка Лили.

Лили отчаянно дергается. Откуда в ней столько сил? 

Раздается невнятное «Викки», и у меня начинают дрожать руки. Но я вспоминаю про ее взгляд, про ее любовь, про ее веру, и это прекращается. Я наклоняюсь и шепчу ей в ухо:

— Мы рядом. Я рядом. Ты же меня не боишься, Лили?

Лили бьет дрожь. Она плачет — слезы капают мне на руку. Тедди касается рукой ее щеки, проводит кончиками пальцев и вдруг щелкает зубами в сантиметре от ее лица. Лили воет в голос. Слышно, даже несмотря на мою ладонь.

Тедди нежно целует ее в щеку, прикасаясь губами и к моим пальцам, и сильно сжимает Лили в якобы объятиях. Лили закрывает глаза и сдается. Обвисает в моих руках.

У Лили веснушки, Лили рыжая, и Лили девять лет.

— Прекрати.

Тедди удивленно смотрит на меня. И то не сразу.

— Ты что? — разочарованно говорит он. — Веселье только начинается. 

Я убираю ладонь с лица Лили и кладу ее ему на плечо, едва ощутимо толкая. Лили, внезапно оказавшаяся на свободе, стоит, покачиваясь, и выглядит так, словно сейчас упадет.

— Иди отсюда, — приказываю я ей. — Немедленно!

И поворачиваюсь к разъяренному Тедди. 

Лили, всхлипнув, бредет к двери, а потом, словно опомнившись, вылетает в коридор.

— Хватит с нее, — спокойно заявляю я Тедди. — Еще дяде и тете расскажет. Она любит поболтать.

Тедди мне не верит.

* * *

— Я пойду к ней.

Я поднимаюсь, но Тедди хватает меня за руку, не вставая с постели. Сжав мою ладонь в своей, он требовательно тянет к себе.

— Не надо, — лениво произносит он, привставая на локтях. — Вик, она переживет. Подумаешь, дотронулся до нее? — он усмехается краешком губ. — Ты вот не падаешь в обмороки.

Я смотрю на него, наклонив голову. У вас так бывает, что, глядя на кого-то, вы видите себя? И да, вас от этого тошнит.

— Так надо, — пожимаю я плечами и, помедлив, наклоняюсь, чтобы поцеловать его. — Я скоро. Нужно убедиться, что она никому ничего не скажет.

Тедди разжимает пальцы и, улыбнувшись, ложится на кровать, опустив веки. Снова щелкает зажигалка, и он опять затягивается. Кончик сигареты предупреждающе горит красным.

— Удачи, — говорит он. — Я тебя люблю, Викки.

Я неловко киваю и накидываю на себя рубашку. Выйдя из спальни, я, помявшись, не стучась, захожу в комнату Лили. 

Та лежит на своей кровати, свернувшись в клубочек. Худые плечи трясутся, а лицо бледное. И глаза неживые. И темные.

Я сажусь рядом. Осторожно тянусь и провожу ладонью по ее спине. Она вздрагивает и долго молчит.

Молчу и я, только касаюсь ее, чтобы убедить ее, что все будет… Что что-то будет, вроде.

Я и сама не знаю.

— Вы пошутили? — внезапно спрашивает она ломким голосом. Хрипло, будто выскабливает слова откуда-то изнутри.

Я собираюсь кивнуть, но почему-то останавливаюсь. Помедлив, качаю головой.

— Я нарочно.

— Почему? — Лили — ребенок. И все никак не поймет.

А я вроде взрослая. Как бы. И тоже никак не пойму. 

— Это сложно. Я не могу объяснить. Ты просто прости меня, а?

Лили молчит и разглядывает наволочку, сминая одеяло.

— Извини. Пожалуйста. Это моя вина.

Лили плачет неслышно. Я поднимаюсь на ноги и переступаю порог.

Лили кажется мертвой.

Я прикрываю за собой дверь и возвращаюсь к Тедди. Он отодвигается, давая мне лечь, и я послушно вытягиваюсь рядом.

Я не отвожу взгляда от потолка, Тедди — от меня. Его пальцы переплетены с моими.

Душно. И пахнет грозой и летом. От сигареты остается пепел.

Завтра я попрошу отправить меня погостить к тете Габи. И больше не вернусь.

Со мной будет только Тедди.

Его я ненавижу достаточно, чтобы не сделать больно. Потому что он знает.

А свою семью я, оказывается, люблю. Только об этом я предпочитаю не знать.

Qui aime bien chatie bien.

Кого люблю, того и бью.