Чужими словами

Я знаю женщину: молчанье,

(Гумилев, "Она")

Смотреть на нее — будто рисовать холодными, пастельными красками на белой бумаге. Странное сравнение, Рон это знает. И совсем не в его духе. Но почему-то в голову, кроме этого, ничего не лезет.

Белый холст. Серые и бежевые краски в маленьких стеклянных баночках. И разноцветная вода в стакане с кисточками.

Гермиона родная. Знакомая. Вдоль и поперек. И одновременно с этим невероятно сложная. Словно те самые линии, что мысленно проводит Рон на своем холсте в воображении, переплелись, случайно, непонятно запутались, как у нерадивого художника.

Она садится в любимое кресло у камина, завернувшись в толстый, колючий плед, поджимает под себя ноги и читает при неярком свете огня в камине. Камин, кажется, не растапливали вечность, и Рону и ей стоило немалых усилий почистить его. Когда они переехали сюда. Чтобы жить вместе.

Вместе. Странное слово. Оно означает единение, верно?

Но единения нет. Есть Рон, простой Рон, работающий у Джорджа в магазине, спешащий домой вечером, чтобы побыть со своей невестой, привычно путающийся в дебрях предложений, когда пытается сказать что-то важное.

И есть Гермиона. Угловатая, к такой не подберешься. Другая, с тех пор, как закончилась война. Бесконечно далекая, несмотря на ее вечное "я рядом". Она делает вид, что поддерживает его, делает вид, что ей важно, и просто — делает вид. А Рон тянется к ней, как может. Он хочет знать, что что-то значит для нее, что ее чувства не канули в прошлое вместе с Последней Битвой, что она по-прежнему любит его.

Что она с ним не по привычке.

А Гермиона никогда не говорит, что любит его. Она все сидит в своем кресле, листает очередной пыльный том и на все вопросы отвечает:

— Все нормально.

Это раздражает Рона больше, чем если бы она отмалчивалась. А так она вроде и есть, и вроде ее нет, с этим безразличным "нормально".

Краски тускнеют. Теряют яркость, становясь совсем бесцветными. Бессмысленные разводы на бездушной поверхности... не холста, нет. Стекол. Грозящих вот-вот разбиться на сотню маленьких осколков, пребольно впиться в ладони, оставляя кровавые царапины, никак не желающие заживать, стереть последнюю память о том, что было.

А им было по двадцать лет. Позади была война, впереди — пугающая темная неизвестность.

И никого, чтобы вовремя подхватить, когда край пропасти приблизится слишком, и грусть и тоска по ушедшим — и людям, и дням — превратится во что-то другое, мрачное, затягивающее, заставляющее задохнуться.

Гермиона отпивает маленький глоток из кружки с кофе, о теплую керамическую поверхность которой согревает руки. На коленях — очередной пухлый фолиант, с названием, которое не разберешь. Темные волосы стянуты небрежно лентой в растрепанный хвост, прядки, выбившиеся из нехитрой прически, Гермиона аккуратно заправляет за ухо, когда они падают на лоб, и тонкие пальцы играются иногда с тяжелыми локонами, когда она увлекается чтением. Рон глядит на нее, затаив дыхание.

Она прекрасна. Как случайная улыбка незнакомого ребенка на улице. Как нелепый солнечный зайчик, будящий ласковыми прикосновениями. Как первая капля дождя в знойный летний день. Она прекрасна, и она так близко, что только протянуть руку, и коснешься чего-то возвышенного, чистого, будто неземного.

Рону этого очень хочется. Но пальцы всякий раз будто наталкиваются на невидимую стену, и Рон устало отворачивается: Гермионе не до него, а он... он боится влезть в ее жизнь. Боится своим присутствием еще больше разрушить ту хрупкую видимость равновесия, что царит между ними.

В этой ее строгой жизни, включающей в себя работу в Министерстве с-девяти-до-пяти, плохо разогретые ужины после, книги по вечерам и сухой отблеск огня в камине, места Рону словно нет. А если и есть, то какое-то незначительное.

И Рон не знает, почему все стало таким. Ему отчаянно хочется вернуть собственные шестнадцать-семнадцать лет — разумеется, ту часть, которая не относится к Сами-Знаете-Кому, — и снова иметь возможность беззаботно обнимать Гермиону, сидеть рядом с ней под ослепляющими лучами полуденного солнца, верить, что все будет хорошо.

А вместо этого были ночи. Вечные. Потому что днем Рон Гермиону не видел. Совместная жизнь вылилась в молчаливые вечера в плохо обставленной гостиной — Гермиона никак не могла найти время, чтобы вместе с Роном пройтись по магазинам и выбрать мебель, — и бесшумные долгие ночи.

Гермиона засыпала сразу же, стоило ей лечь в постель. А Рон долго смотрел на нее, на спокойное лицо, на ресницы, отбрасывающие длинные тени на щеки, на плечо, не прикрытое одеялом, и не мог закрыть глаза, чтобы хотя бы попытаться провалиться в сон. И причина была в том, что сейчас — и только сейчас — до Гермионы можно было притронуться. Ласково провести ладонью по тяжелым волосам, коснуться невесомым поцелуем тонкого плеча и сказать в пустоту то, на что он никогда не решится при свете дня.

Ночью слова сами срываются с губ, и их не нужно выдавливать из себя. Можно просто закрыть глаза, обвить руками, спеленать собой податливое — сейчас — тело и прошептать:

— Я так тебя люблю.

И верить, что Гермиона услышала. Поняла. И отвечает.

Утро — тянется. Как маггловская жвачка. Или расплавленный сыр. Или нитка, которой Луна подшивает свои платья. Не покупает новые, не чинит магией, а шьет. Неловко колется иглой, испуганно ахает, когда на пальце выступает красная бусинка крови, но не сдается. Все шьет. Это своеобразный ритуал, говорит она. Ее мама так делала, и она следует ее примеру. Связь поколений, что ли. Или попытка хотя бы секунду побыть с тем, кто уже не рядом.

Раньше Рон этого не понимал. Теперь и сам поступает так же. Готовит каждым серым утром Гермионин любимый кофе, наливает в кружку и отпивает большой глоток. Так Гермиона — ближе. И будто сидит напротив, смеется над нелепыми шутками, улыбается чуть смущенно, когда Рон, прежде чем аппарировать к Джорджу, в сотый раз запечатлевает на ее губах быстрый поцелуй.

Только нет ничего такого. И не было никогда. Если не считать картины, что Рон рисует у себя в голове. Картины о счастливой семье, о шумных рыжих детях, мальчике и девочке — Рон даже имена придумал для них, сразу несколько вариантов, — и об Рождественских обедах, на которые придут все: Билл со своими, Чарли приедет из Румынии, чопорный Перси оденет лучшую мантию и притащит свою идеальную жену и важных не по годам детей, Джордж позовет Анджелину, и эти двое, наконец, начнут жить, и Гарри с Джинни будут хвалиться первенцем. И мама пустит слезу, глядя на них, а папа будет успокаивающе похлопывать ее по ладони.

Но, как очень дорогой экспонат в музее прячут за тяжелыми шторами на ночь, так и эта картина остается только у Рона в голове. Гермионе не нужны — кажется, Рон никогда не знает, о чем она думает, — людные обеды, кричащие младенцы, и семья ей тоже не нужна.

Все рушится. Рон почти слышит, как с тихим звоном рвутся нити, связывающие его с Гермионой, хоть он и отчаянно цепляется за них. Чувствует, как линии, которыми очерчен образ Гермионы на белоснежном холсте, теряют четкость, ломаются, становятся кривыми, неуверенными. Рон понятия не имеет, что делать с тонким колечком, купленным еще полгода назад, запихнутым со своей бархатной коробочкой в карман старой мантии, вынужденно позабытым. Как Рон может предложить Гермионе стать его женой, когда не знает, терпит ли она его по привычке или все еще любит?

Однако все решается само собой. Одним вечером Гермиона затевает уборку и стирку. Проверяя карманы, находит коробочку и долго смотрит на маленький золотой ободок в ней. Рон сидит на кровати и тревожно глядит на свою... подругу?

— Что это? — тихо спрашивает Гермиона, не поворачиваясь к нему лицом. Серый свет льется из окон, освещая ее фигуру. Она осторожно достает кольцо и кладет его на ладонь. Голос любопытствующий, безучастный, словно кольцо не ей, а так, кому-то еще. Будто Рон покупал его даже не Джинни или Флер в подарок, а... той же Паркинсон, к примеру. Человеку, на которого Гермионе плевать.

— Это тебе, — говорит Рон, которому надоедает неопределенность. Колебания — вещь, которую он ненавидит больше всего. Если она хочет уйти, вот прямо сейчас пусть и уходит. Рон все равно сделает все, чтобы вернуть ее. Живой. — Я купил еще давно.

— Зачем? — она, наконец, оборачивается. Глаза опущены, челка упала на лоб, и свитер — слишком широкий, сползает с плеч, открывая тонкие ключицы. И тоже серый.

— Потому что мне нужно задать тебе один вопрос, — решается Рон. — Ты станешь моей женой?

Гермиона молчит. Слишком долго. Кусает губу и смотрит на кольцо.

"Неправильно, — пульсирует у Рона в голове, — все неправильно".

А оно так и есть.

Гермиона внезапно качает головой. Сердце Рона ухает куда-то вниз, виски начинают ныть, а ладони — жечь.

— Я не могу, — шепчет она. — Я не могу, Рон, прости...

Он встает. Срывается с места, подходит близко-близко. Обхватывает ладонями локти и встряхивает.

— Почему? — хрипло. Будто молчал долго-долго. — Что не так?

Гермиона зажмуривается. Ждет несколько секунд, потом негромко роняет:

— Дело не в тебе или во мне. Дело в них.

Рон хочет спросить, в ком, но неожиданно понимает: в тех, кого нет. В тех, кто остался в чертовом прошлом. В тех, кто так и не увидел яркого завтра.

Она почему-то решила, что у нее...

— У меня нет права, — синхронно с его мыслями бормочет она. — Рон, я просто... Я жива, понимаешь? Они — нет. И я не могу, не хочу быть счастливой, в то время, как они...

Конец предложения глохнет во всхлипе. Рон притягивает Гермиону к себе, целует ее лоб, нос, глаза и выдыхает:

— Ты... ты с ума сошла? Они не для этого погибли, Гермиона! Они... чтобы ты была нормальной, живой! Как ты?... Нет, — он обнимает крепко, так, что Гермиона перестает дрожать, — нет, ты не можешь так с ними поступать. Это будет нечестно. А не твое счастье.

Она опять молчит. Потом расслабляется в его объятиях и шепчет:

— Ты веришь в это?

Он кивает, зарываясь лицом в ее волосы. Вдыхая любимый запах. Пряча ее в себя, охраняя от всего сразу: от внешнего мира, от проблем, от нее самой...

— Тогда я... — Гермиона неловко обвивает руками его в шею. — Я... Да, да, Рон, конечно, я стану... Я... Извини меня.

Рон смеется. Смех дрожащий, но пугающе нужен, чтобы разогнать темноту. Гермиона не сразу, но следует его примеру. Тени отступают в углы.

Прошлое никуда не исчезает. И те, кого уже нет, тоже. Они — за спиной. И забыть о них нельзя.

Но краски приобретают цвет, картина снова становится целой, и будущее совсем рядом.

И вместе — значит вместе.