Крюкообразность

*

Невысокий мальчуган забрался с ногами на широкую качель и (сразу) доверчиво посмотрел на сидящего рядом паренька.

— Зачем ты куришь? — спросил он.

— Мне так хочется, — ответил парень безучастно и, резко поднявшись, выбросил окурок в мусорку неподалеку.

— А моя мама всегда ругается на папу, когда он достает сигареты. А меня Оливер зовут. И я, когда вырасту, хочу спасти мир. А ты хочешь спасти мир?

— Когда вырасту? — усмехнулся парень.

— А ты разве еще маленький? — мальчик удивился ужасно, привстал на колени, чтобы лучше разглядеть собеседника, и заключил довольно: — Не-ет, ты уже большой. Ты еще не спасал мир?

— Я каждый день этим занимаюсь, — отозвался парень. — Видишь, выбрасываю окурки в мусорку, слушаюсь маму и часто мою руки.

— Еще я хочу уметь летать, понимаешь? Мне кажется, это так здорово: раскинуть руки и лететь. И расстрелять всех-всех плохих дяденек! Недавно у меня был пистолет, а когда я попытался выстрелить, оказалось, что он — игрушечный и никого не убьет

— Какая нелепость, — вздохнул парень. — Все благие намерения — одним махом.

— Да, — радостно отозвался Оливер. — А еще корабли и самолеты!

— Что, летают и плавают?

— Ну да! И тоже стреляют! Так, знаешь, бах-бах-бах — и все, и никого нету. По-моему, здорово. И все плохие дяденьки умерли, и никто больше никого не обижает. Правда же, правда, здорово?

— Безумно просто, — согласился Скорпиус и достал еще одну сигарету. Оливер проследил недовольными глазами и заметил:

— А еще от курения умирают. Ты что, хочешь умереть? А сколько тебе лет? Как тебя зовут?..

К качелям быстро приблизился еще один парень.

— Можно я здесь останусь?

— Здравствуй. Да, конечно, — Скорпиус отодвинулся ближе к Оливеру.

— Это кто? — Кивок в сторону мальчика, уверенный щелчок зажигалки.

— Гениальный парень, — лениво ответил Скорпиус. — Действительно — гениальный. Говорит: я расстреляю всех плохих дяденек, никто не будет больше никого обижать, а потом я спасу мир. Скажешь, плохая мечта?

— Прекрасная просто, — одобрил новоприбывший парень.

— А еще, — даже подпрыгнул на сиденье Оливер, — еще на окраину моря выбрасывает иногда гранатометы…

— Мальчик, — ласково обратился к нему второй парень, — ты точно не потребляешь алкоголь вперемешку с никотином?

— Окраина моря, — тем временем замечал Скорпиус, — это как вообще — берег? Я не знаю, почему киты выбрасываются на берег, а какие-то мудаки продолжают убивать животных. Я считаю, Уильям, это несправедливо.

— Справедливость, Скорпиус? Успокойся, этот фрукт здесь не растет. — Уильям потушил сигарету о перекладину и выбросил. Скорпиус, едва заметно поморщившись, подобрал окурок и дошел с ним до мусорки.

— Здесь негде мыть руки, знаешь ли, — крикнул вслед Уильям. — Нег-де!

Скорпиус не обернулся.

**

Когда он пришел домой, было около четырех утра. Отец сидел перед камином — дешевая имитация былого благополучия — и пил. Скорпиус повторил монотонный ритуал действий: поздоровался, послушал что-то о неудавшейся и несложившейся жизни, прикурил, сказал: да, папа, я так хорошо тебя понимаю; сходил выбросить окурок, сделал вид, что не замечает, как его мама рыдает, свернувшись в кресле, сунул руки в карманы, поднялся в комнату, прислонился спиной к двери, сел на подоконник, закурил, взял в руки книгу.

В монотонности главное — не упустить момент, когда начинается следующее действие. Дешевая имитация осмысленности.

**

Гермиона была взвинчена до предела. Были летние каникулы, а у Гермионы как-то вдруг (и невовремя) образовался завал на работе. Да, и еще она почти не узнала свою дочь: невысокая, с густыми волосами, странно печальная и нервная, Рози пряталась за стопкой книг и вымученно улыбалась, неискренне приговаривая «да, мама, я тоже соскучилась» и «нет, мама, все нормально, ты можешь идти на работу». Было, конечно, предположение, что девочка повзросле-ела, но Гермионе было — некогда.

Через сутки она обнаружит, что Рози таинственным образом испарилась, отговорившись походом к друзьям.

**

У Гермионы был совершенно невозможный завал на работе. Гермиона засыпала над бумагами, как когда-то — на пятом курсе — над учебниками (ах, в следующем году Рози окончит школу), Гермиона варила паршивый кофе, и не то чтобы ее это особенно радовало.

Когда к ней всунулся глава Отдела, ну, тот самый, как там его, не могла припомнить Гермиона, этих бюрократов было много и они были — на одно лицо, безликие (Гермиона, сказала она себе, а ведь вполне возможно, что и ты — такая же; не думать над этим и продолжать быть счастливой), который приглядывал за подростками и занимался тем, что разбирал какие-то дурацкие акты вандализма (да, это современное поколение — они будто сверхрискованные, не проклятые, а поломанные) и анархизма.

— Миссис Уизли, как славно, что вы еще здесь, — заметил он, протиснувшись в ее кабинет. Гермиона не могла с ним согласиться, потому что хотелось спать, а не сидеть после полуночи в своем кабинете, каждые двадцать минут засыпая прямо на стопке документов.

— Мы очень вас уважаем, — сказал глава того-самого-отдела, — поэтому, ввиду безграничного доверия к вам… дело в том, что ваша дочь… Рози, кажется?.. Так вот. Ее, молодого мистера Поттера (сына Того Самого Мистера Поттера) и сына мистера Малфоя, — (тут глава позволил себе чуть брезгливое выражение), — и еще нескольких человек, полагаю, они все учащиеся Хогвартса… мы поймали их за, кхм… раскуриванием марихуаны и… В общем, вы можете сейчас забрать своих — к себе и провести с ними — хотя бы десятиминутную — беседу? Можете?

— Конечно, — ответила Гермиона. — Я все могу. Абсолютно.

Неловко поднявшись из-за стола, она прошла к нарушителям спокойствия; компания была живописна до неприличия, но Гермиона не помнила, чтобы Рози (да и Альбус Северус) с ними общались; впрочем, "общались" — сейчас звучало, по крайней мере, издевательством, ибо компании было хорошо и плевать на все.

— Какого дьявола, — возмутилась Гермиона. — Паршивость какая.

— Это ненадолго, — негромко сообщил кто-то. — Скоро уже совсем все, и вы сможете на них отыграться.

Парень был с ними, но выглядел адекватным. Гермиона устало отметила руки с резко выступающими венами — прямо от локтя, где кончался рукав рубашки, до худых запястий.

— Мечта наркомана, — усмехнулся парень, правильно истолковав ее взгляд.

— Ты — с ними? — Она угрожающе кивнула в сторону, он — снисходительно — подтвердил и принялся собирать светлые волосы в хвост. Гермионе казалось, что (случайно) она перестала быть, просто исчезла, и, сказала она себе, дьявол, это то самое время, когда можно приниматься выть.

— О, — насмешливо произнес парень, — миссис Уизли, к вам — сова.

Сова была с письмом от Гарри. Строчки летели вверх, и она перечитала записку четыре раза, прежде чем поняла, что Рон попал в клинику Св. Мунго с не самыми лучшими прогнозами.

— Держите, — кто-то поставил перед ней чашку с кофе.

— А у меня, — неслышно сказала она, — все плохо. Почти беда.

— Черт, не надо, — парень закурил, — теперь не могу слушать о чужих проблемах. Разве что это что-то смешное.

— Смешное? — Если бы она была еще в состоянии, она бы его ударила. Он сварил ей кофе, и она была не в состоянии. Попытки самооправдаться сильно печалили.

— Вы меня забавляете, — неожиданно сказал он, стряхивая пепел. — Такая замотанная тетка сорока лет, которая ночует на работе, не помнит друзей своей дочери в лицо и почти падает в обморок, когда ей говорят, что ее муж загремел в больницу. Знаете, миссис Уизли, я считаю: когда-то вы были живой. Видно же, что горячность была, и желание отстаивать свое мировоззрение, несмотря ни на что, а потом, — он хлопнул в ладоши, — ни-че-го. Ничего уже не случится, никто уже не придет, открываешь глаза — и видишь себя в дурацком пальто и замотанной в шарф — и не узнаешь.

— Ты учишься?

— Нет, — парню явно стало еще забавнее. Он курил не переставая, и у Гермионы что-то сместилось: она глупо продолжала расспрашивать его, будто это было ей — интересно. Ей это было — важно.

— Ты закончил уже школу?

— Нет.

— Бросил ее?

— Нет.

— Тебя выгнали?

— Нет.

— А что тогда?

— Меня просто там давно не было, так что я не знаю, числюсь еще среди студентов — или нет.

— Ты не учишься?

— Нет.

— Нигде?

— Нигде.

— А что же ты делаешь?

— Сегодня вот в кино сходил.

— О, — сказала Гермиона. И спросила почти сразу: — Как тебя зовут? Скорпиус?

-О, черт, вы меня рассекретили, — хмыкнул парень. — Да, Скорпиус.

Он не улыбался. Гермионе вообще казалось, что он редко делает хоть что-то, слабые позывы лицевой мимики.

— Ты, наверно, склонен думать о жизни и человечестве?

Он пожал плечами:

— Мне кажется, что очень много людей совершенно искренне считают, что человек человеку — волк. Наверное, это для них одни мои знакомые разрисовывают электрички, и те выезжают из депо с огромной надписью ЗАЧЕМ на боку, или — клеят стикеры с текстом ПОТРЕБЛЯЙ-РАБОТАЙ-СДОХНИ. А другие думают, что человек человеку — брат. А некоторые, особо умные, считают, что человек человеку — призрак.*

— А что думаешь ты?

— А я вам — оглядываясь на этих и этих, скажу: человек человеку — дверь,* — ответил парень; уверенным движением схватил со стола гитару и закончил: — Главное — не ныть. Вся жизнь — предисловие к двадцатому тому предсмертной записки. О`кей, миссис Уизли, передадите Рози от меня привет, как только она будет в состоянии воспринимать чужие имена собственные.

— Постой, — запоздало опомнилась Гермиона, поставила пустую чашку на пол, — постой, ты — куда? А… я должна была говорить вам назидательные слова и…

— Да к черту, — отмахнулся парень, — я знаю, знаю. Вы лучше подумайте: спонтанность спасет мир. Спасет, понимаете?

И, не дожидаясь ответа (вряд ли он обернулся бы, после — просто после, чтобы проверить, убедиться, что она его поняла; он и не стал), быстро ушел, закуривая на ходу очередную сигарету.

Гермиона смотрела на Рози и ощущала только, что — действительно — что-то будто сместилось, треснуло.

А ты хочешь спасти мир, Гермиона, спросила она себя, неужели все еще хочешь?

* * *

* — Антон Очиров, стихотворение "Индейское лето". Если кому вдруг — я с радостью.

*

Гермиона не стала ругать Рози и Альбуса Северуса; она просто рассказала об этом случае Гарри и Джинни, и все они вполне себе позабавились.

Мерлин, думала Гермиона, мы же такие слав-ны-е родители, так любим делать вид, что прощаем и ничего страшного. Их с Роном младший сын Хьюго не доставлял проблем — он не был, конечно, тихим мальчиком, но сутками пребывал у дядюшки Джорджа, а Рози была — подростком, и с этим Гермиона, при всем своем (горячем) желании, ничего — не — могла — поделать.

*

Гермиона не страдала никогда неврозами, не пила снотворное, не курила, не пила, не закатывала истерики, не впадала в депрессии, не имела свободного времени и никогда не ругалась с дочерью. То есть: серьезно не ругалась. Гермиона шла на работу.

Рози кричала так, что у нее садился голос.

— А ты, знаешь, мамочка, что у меня — у меня! — удовлетворительно по нумерологии? Заметь, мамочка: не превосходно, не выше ожидаемого, а — удовлетворительно! Как тебе это нравится, м? И знаешь что еще: я не буду ученым, я не буду работать в Министерстве, как ты, и (уж тем более) мне не быть игроком в квиддич, как папа или Джинни! И мне, мамочка, мне на это плевать! Ты хоть знаешь, когда и с кем, — (логическое ударение падает сюда, Гермиона, устало отметила она про себя.), — я лишилась девственности?

— Ты — что?!

Рози рассмеялась и — почти сразу же — расплакалась. Гермиона вспомнила, что у нее лохматые волосы и неухоженные ногти, а еще она вспомнила, что надо бы просмотреть до завтра чью-то статью и написать рецензию. Статья принадлежала оппоненту, и, разумеется, он ничерта не смыслил в том, о чем писал, считала Гермиона.

А потом она вспомнила Скорпиуса.

— Это ты от Скорпиуса Малфоя таких глупостей набралась? — зло спросила она.

— А что Скорпиус, — отмахнулась Рози. — Я его почти не знаю. Ты, мамочка, раскрой глаза, посмотри хоть на кого-нибудь, кроме себя и собственной научной деятельности. Никогда не пробовала?

— Ты — идешь — учить — нумерологию, — отрезала Гермиона. — И, знаешь, дорогая дочь, только попробуй не исправить оценку на…

— И что? — совсем уж истерично заорала Рози. — Что — тогда? Я не собираюсь зарываться в книжки!

— Ты вообще хоть что-нибудь собираешься делать?

— Прикурить в сторонке? — Рози опять рассмеялась. Гермиона отметила про себя, что, кажется, это невроз и пора бы давать какие-нибудь зелья.

— Я иду на работу, Рози. А к вечеру, будь добра, реши мне несколько задач, — сказала Гермиона. — И нужно заехать к Рону в клинику Св. Мунго. Успокойся до этого времени, хорошо?

— Командуешь, мамочка, будто мне четыре года и я родилась идиотом, — прошипела Рози в ответ и уныло ушла в кухню.

**

У Рона были большие ладони; только в больнице Гермиона обратила на это внимание — и то потому, что ладони — единственное, что можно было разглядеть; Рон был бледен, недвижен и, как выяснилось, болен вполне себе серьезно.

Хьюго хватался за его руки, говорил: папа, папа; Рози упрямо молчала, скрестив руки на груди; Гермиона смотрела на нее — и не могла сообразить, как же так, с кем — с кем, черт подери, — она могла (уже) переспать?

Через еще пару недель Хьюго опять почти переселился к дядюшке Джорджу, Гермиона была на работе, на работе, да-а, ра-бо-та, а Рози — в ее отсутствие — могла делать почти все, что ей заблагорассудится. Иногда Гермиона думала — а не пьет ли ее дочь? и не курит? и чем она занята все летние каникулы, если Джинни сказала на прошлой неделе, что Рози появляется у них редко?

Было удобно думать, что Рози — взрослая, ответственная девочка, которая не делает глупостей, а читает учебники.

Как сама Гермиона когда-то. Почему бы и нет?

**

Через еще пару недель она встретила в каком-то нелепом скверике Скорпиуса. Парень сидел на качелях, курил и наблюдал за детьми, что играли неподалеку.

Гермиона осторожно подсела рядом, и он, не поворачиваюсь, кинул:

— Добрый день, миссис Уизли.

— Ты часто здесь бываешь?

— Вы бросили работу?

— Почему у моей дочери удовлетворительно по нумерологии и почему она не хочет идти работать?

— Зачем киты выбрасываются на берег?

— Знаешь, оказывается, я не справляюсь, — Гермиона заговорила быстро, тихо, будто боялась, что он скажет — это смешно, миссис Уизли, это всего лишь смешно, — я не справляюсь, Скорпиус. Мой сын только иногда бывает дома, а по большей части — у брата моего мужа; мой муж — в больнице, а я даже толком не выяснила, что за болезнь с ним приключилась действительно, я только слушала, как все эти целители что-то мне говорят, что-то про обострение старых болезней, а я кивала и думала: ну боже, с кем могла лишиться девственности моя дочь в ее семнадцать лет? И еще я думала: а завтра у меня, наверно, доклад, а кто-то что-то беспрестанно говорил, и я кивала.

— Иногда ненужные персонажи берутся резонерствовать, говорят: а зачем все это; барабанная дробь, и вы снова на щите, миссис Уизли. Осталось только решить: в этом сюжетном повороте вы — драматичны, трагичны или комичны.

— Ты все еще думаешь о смыслах, да? — с горечью осведомилась она.

Скорпиус ни разу еще не смотрел на нее:

— Что, простите?

Тебе сорок лет, подумала Гермиона и зачем-то посмотрела на свои руки, сорок, а ему — семнадцать; так какого черта ты думаешь: ой, а что, интересно, он скажет в ответ на?..

— Я спрашиваю, Скорпиус: ты все еще спасаешь мир?

— Человек человеку, миссис Уизли, — пер-пен-ди-ку-ляр.

У него были драматичные движения: очень точные, уверенные и выверенные. Он снова поднялся выбросить окурок в мусорку; она успела отметить: невысокий, худой, и снова — четкие, резкие вены.

— У тебя очень хрупкие плечи, — сказала ему Гермиона. Сказала — и пожалела.

— А вы участвовали в войне, — он усмехнулся и забарабанил пальцами по сиденью качели, — но — и это странно — не говорите, насколько там было тяжело и как вы не привыкли сейчас.

— Я не…

— Оу, кажется, я дал вам (очередной) повод для нытья. Деструкция по отношению к себе, миссис Уизли, — не то чтобы плохо. На самом деле — скорее хорошо. Культивация личности.

— Ты играешь на барабанах?

— Да.

— И, наверно, умеешь рисовать?

— Да.

— Ты этому учился? Ну, то есть, я хочу спросить: тебя кто-нибудь учил?

Он опять начал забавляться.

— Нет. Миссис Уизли, а вы занятная такая женщина. Лохматая. И на вашей блузке около левого плеча — дырка.

Гермиона придирчиво осмотрела себя: действительно — дырка. И почувствовала, что сейчас сорвется, не выдержит, завоет, или что там еще можно сделать.

Размажет саму себя по стенке около.

— И очень тонкие запястья, — неожиданно закончил он. — Это странно.

— Почему? — глухо спросила Гермиона. — Почему — странно?

Он пожал плечами:

— Меня занимают ваши реакции. О`кей, миссис Уизли, приятно было вас вновь увидеть.

У Скорпиуса Малфоя была смешная походка: он шел быстро и не оборачивался, но Гермионе все равно хотелось схватить его за плечи, встряхнуть так, чтобы он, черт возьми, сделал хоть одно неловкое движение, произнес свои дурацкие весомые слова с хоть одной фальшивой интонацией и лишился этого своего спокойствия. Ей казалось: он невротик, он — ломаный невротик.

А она: несуразная тетка, которая открыла глаза и только сейчас всерьез осознала: ей — сорок, у нее дырявая блузка и, когда она смотрит на себя в зеркало, — не узнает; потому что та действительно замотанная в вечный шарф, лохматая тетка с неухоженными ногтями, не может быть ею.

Это всего лишь ты, Гермиона, сказала она себе.

*

— Ты умеешь пить водку, мамочка? Нет? Чем же ты занималась, когда тебе было двадцать лет, мамочка? Я тоже не умею пить водку, мам. Но, знаешь, я же научусь. И — нет, мам, я не читаю свой учебник по нумерологии. Честно говоря, я просто не знаю, где он.

*

Гермионе казалось: еще немного — и она взорвется. Ничего, возводимое в абсолют; Рон лежал в больнице и постепенно поправлялся, Рози была подростком со всеми вытекающими, как успокаивала себя Гермиона, Хьюго восторгался Джорджем, а как дела у всех остальных — она не знала. Гермиона говорила а, ей отвечали — бэ, приходил еще кто-то (всегда еще кто-то был рядом) и говорил: цэ; второстепенные персонажи проявлялись невовремя и неловко, она не знала, какую роль выбрать — трагедия или комедия, потому что на глубокую личную драму не тянула никак вообще.

Ей просто хотелось, чтобы и у нее были такие же уверенные движения.

*

Через месяц он снова был на качелях. Гермиона ходила по этому скверику каждый день в свой обеденный перерыв, уговаривая себя, что это просто как возвращение к себе — покачаться немного на качелях; она ловила себя на мысли, что пытается практиковать Мысль во внутренних полемиках — Мысль сводилась к фразе «я же хорошая славная девочка правда же правда». Самооправдания печалили по-прежнему.

А через месяц он прикуривал на качелях опять, и Гермионе было настолько радостно от того, что он здесь, что он со своими бунтами еще живой, и она даже не успела понять, что, наверно, это несколько ненормально — парень, которого она видела пару раз, играет роль сценического (уже) персонажа непонятно какого жанра. Он сам был — непонятно, какого жанра.

Гермиона ставила на трагикомедию, но это было слишком эмоционально для Скорпиуса Малфоя, которого, кажется, вообще мало что интересовало.

Парень прикуривал.

Гермиона думала: черт подери, это же такое бесконечное действие. Дрянная имитация пользы.

— Иногда здесь бывает гениальный мальчишка, — Скорпиус ее заметил, — Оливер. Вам надо с ним познакомиться, миссис Уизли, он очень живой.

— А почему ты — в свои семнадцать — ведешь себя так, будто тебе неинтересно, что будет дальше?

— Очень занимает мысль, что мне нечего ответить, кроме — ну я же неспециально.

— Почему, кстати, человек человеку перпендикуляр?

— Потому что: сколько угодно точек пересечения, но все равно проходит сквозь и никогда не накладывается.

— Ты что, пережил большую несчастную любовь? — негромко осведомилась Гермиона. Прозвучало глупо и с неожиданным эффектом — парень рассмеялся. На самом деле рассмеялся.

— Бинго. Такой бред, но вам же просто приятно в это верить, верно? — Скорпиус продолжал улыбаться. — Пер-ма-нент-но-е — нараспев.

— Ты не влюбляешь, да? — спросила она, чтобы просто что-то спросить. И подумала: Мерлин, мне сорок. Нет, мне не может быть сорок; в сорок женщины бывают роскошные, уверенные и умеющие все-о.

— Нельзя быть трусом, лейтенант, они любят меня, не мешайте им!*

— Что?

— Цитатка. Я починяю примус и прикуриваю. Люди спасают мир и позерствуют, убеждают себя в нужности, важности и оказываются напыщенными высокопарными дураками в результате. Вы печалитесь о собственной несостоятельности. Все о`кей, миссис Уизли; случайные встречи — самые правильные вещи на свете: вот бы встретиться на мосту, в уличном кафе, в кино или в каком-нибудь дворике Латинского квартала и примоститься там рядом с бродячим котом. Мы ведь бродили по городу и не искали друг друга, но знали, что бродим по городу для того, чтоб найти.**

— Ты говоришь сплошными цитатами сегодня, Скорпиус.

— Я олицетворяю собой сентенцию «дерьмо бытовое не выписывается» сегодня. И это просто надо пережить.

*

Хэй, Гермиона, говорила она себе позже, — когда они уже сделали бумажный кораблик и запустили его в Темзу; когда он уже рассмеялся еще раз — и даже искренне; когда она уже перестала одергивать себя постоянно и пытаться показать, насколько она, Гермиона Уизли (что звучит гордо), взрослая, успешная и состоявшаяся женщина, — как ты могла дать роль человеку, у которого на лбу разве что каленым железом не прожгли еще: любые (любые, Гермиона) отношения, встречи, разговоры со мной оканчиваются ничем.

Ты снова начинаешь спасать мир, Гермиона, убеждала она себя, — только мир — и ничего больше. А Скорпиус Малфой сказал (на прощание): бинго, миссис Уизли, бинго.

**

* — "Осень патриарха" Г. Маркеса

** — "Игра в классики" Х. Кортасара

Афтара сбило с битников на магов-латиноамериканцев.

Внеплановое

*

— Она была такая, миссис Уизли, смешная девчонка, ходила с хвостиками, думала о лишнем весе, прыщиках. У нее всегда пригорало молоко; она была будто неприкаянная; жалела всех детей, гладила по головам. Не помню, откуда она была, честное слово. Ось Франция-Швейцария-Англия. Я ходил с гитарой и писал стишочки на салфетках в кофейнях. Мы, наверно, действительно не пересекались. Так, какие-то крючочки — не больше. –

Они по-мол-ча-ли. –

— Родители, миссис Уизли, так мало интересуются насущными травмами детей. — Это был весьма прозрачный намек, и Гермиона все прекрасно поняла.

— Ты вернешься в школу, Скорпиус?

Август кончался. Рона выписывали из больницы. На качелях был только Оливер.

— Нет, — он досадливо поморщился. — Не-ет, я постою в сторонке, покурю лучше. Односторонность восприятия в ключе концепции об успешных людях меня не прельщает, извините, совершенно.

— Неужели есть что-то, что прельщает? — (Вопрос ради вопроса, Гермиона, отчитала она себя, очень неумная вещь.)

— Большая революция рюкзаков, — парень усмехался.

**

Их дети могли позволить себе неслыханное — будучи уже поствоенным поколением, чуть ли не первым по-настоящему поствоенным поколением, они могли насмехаться над войной. Они, кажется, и насмехались; и бунтовали, впрочем. Одиночество в толпе, большая революция рюкзаков, невротичные остановки покурить, покурить еще, потянуться и сказать, что теперь-то все будет хорошо, да, че, все-будет-хорошо, что бы это не значило.

**

На вокзал 9 и ¾ Гермиона и Хьюго успели практически в последний момент, Рози выехала гораздо раньше и теперь с независимым видом выходила из-за колонны. Гермиона прекрасно понимала, что за колонной дочь покуривала, но решила, что лучше не знать лишнего. Подсознательно она высматривала Скорпиуса, а Джинни и Гарри, подошедшие к ней, радостно обнимались с Хьюго.

— Ну а к черту бы, — пробормотала она, — к черту. Хьюго, дорогой, веди себя хорошо. Рози, пожалуйста, — Гермиона прикрыла глаза и повторила с нажимом, — пожалуйста, успокойся.

Ребята махали из окон и улыбались. Все, подумала Гермиона, вот и все.

**

На качелях был только Оливер, но ему и одному было вполне весело. Он пришептывал что-то и чертил пальцами на асфальте. Гермиона принялась наблюдать — да, любимый прием Скорпиуса.

Оливер ее, безусловно, заметил, однако еще некоторое время продолжал негромко говорить сам с собой. Потом предложил ей сесть рядом. На улице было многолюдно; какие-то подростки ругались, девушка в желтом платье и букетом роз в руках самодовольно улыбалась; старушка выдувала мыльные пузыри, а ее внук подпрыгивал и ловил их руками; пузыри лопались, он недоуменно глядел на свои ладони и вдруг принимался реветь; молодая женщина, выходя из машины, зацепилась каблуком и сломала его; ее муж начинал хохотать, а она стояла с обреченными глазами и материлась.

Гермионе было занятно все происходящее, а Оливер скорбно молчал.

— Некрасиво*, — проронил он; медленно поднялся и обошел качели. — Некрасиво, — повторил он из-за ее спины.

Гермиона, сказала она себе, кажется, ты только что впервые осознала это. Действительно — некрасиво.

**

Первый — после больницы — ужин с мужем Гермиона постаралась сделать как можно более безукоризненным. Рон сидел напротив нее, а она быстро-быстро что-то говорила, отчетливо понимая, что обращается, в общем-то, ни к нему, и даже ни к себе, вообще ни к кому, а просто говорит — лишняя информация, лишние слова, фальшивые интонации, неловкие повороты головы. Рон все больше молчал, смотрел на свои руки, иногда улыбался, и ей было — отчаянно стыдно, но не больше. Только стыдно — стыдно.

Ночью он осторожно гладил ее по плечам, и она думала, что вот он, момент икс, тот самый, когда надо кричать, и биться в дурацкой истерике, и наотмашь бить его ладонями. Гермиона кивала головой на манер китайского болванчика — да-да-да, вечное немое соглашение, а потом все-таки заплакала. Рон чертыхнулся сквозь зубы, успокаивая, обнял ее; почти всю ночь они так и просидели — молча и не двигаясь.

**

Гермиона была на работе, формулировка звучала как устойчивое словосочетание: Гермиона-на-работе; весь сентябрь она придумывала для себя какую-то глупую хронологию, восстанавливала случайные жесты и фразы в памяти, выискивала закономерности, пыталась что-то себе объяснить; но.

Рон мрачнел все больше, а она боялась за Скорпиуса настолько, что даже позволила себе спросить в еженедельном письме дочери, не было ли его в школе. У них было будто негласное правило: ни мать, ни дочь уже не удивлялись странным поступкам друг друга.

**

Скорпиус появился в октябре, когда Гермиона куталась в шарф и аккуратно раскачивалась на тех же самых качелях. На его лице была огромная ссадина, на руках — пара шрамов, но он был — оживленным.

Не здороваясь, он присел рядом. Гермиона улыбалась, улыбалась истово, и ей казалось, что где-то кто-то выпускает мыльные пузыри, которые не лопаются.

Скорпиус пил коньяк и выдыхал сквозь зубы; было вполне уже стыло и противно на улице, у него мгновенно покраснели пальцы — от холода, но он коротко и необидно ухмылялся, и Гермионе чудилось, что кто-то где-то ее ждал; хронологии были неглупыми, сообразила она сейчас. Совсем не.

— Каких людей ты любишь? — спросила она.

— Людей? — он фыркнул. — Я комнатный мизантроп, миссис Уизли, понимаете?

— Ну, это вряд ли.

— Да ладно? Я бы жил в шкафу и держался за вешалку, чтобы не упасть. Никогда-никогда не падать.

— Что-то произошло, Скорпиус? — осторожно спрашивала она, поворачиваясь к нему.

— Всегда что-то происходит: люди проявляют суицидальные наклонности, марионетки сходят с ума. Вчера у меня умер друг, миссис Уизли, а сегодня у меня похмелье, и вечером будет еще, но какая, к чертям, разница?

— Я…

— Не надо, — предостерегающе сказал он. — Я люблю сумасшедших, таких, которые бешено хотят жить, бешено хотят говорить, бешено хотят спастись, которые хотят иметь все сразу, которые никогда не зевают и никогда не говорят пошлостей, а всегда горят, горят, горят.** И быстро перегорают, засыпают с транквилизаторами, просыпаются с сигаретой.

По сравнению с ним Гермиона была (могла бы быть) взрослой, собранной женщиной, которая многого добилась, у которой все налажено, у которой все хорошо, че, все просто отлично.

Вместе с ним она чувствовала себя так, будто ее ударили — кирпичом — по лицу.

— Это все пройдет, — сообщила она непонятно, о чем. — Все пройдет.

— Сколько сигарет выкурено, че, сколько, — задумчиво отозвался он, глядя, как она вытаскивает зеркальце. — На что это похоже?

— Прости, что именно?

— Вы смотрите на свое лицо, как на нечто малознакомое. На что — это — похоже? Или: почему оно так — изменяется?

— После сорока, знаешь ли, видно даже, как именно ты прожила свою жизнь. А морщины и, не знаю, признаки увядания? — это как будто и вовсе не ты, а кто-то другой, и думается — я же была совершенно не такой, откуда это? А потом понимаешь, что, в сущности, ничего не изменилось, как ты осталась маленькой и беспомощной — я помню себя еще семилетней — девочкой, так ты и продолжишь ею быть; а то, что что-то поменялось внешне, сбой, что ли, воспринимается, как нелепый гротеск, фарс, видимая смена жанра, хотя все осталось точно так же. Я не знаю, как с этим можно примириться, тебя — словно две, и неясно, что хуже, что должно быть. И где-то это все уже было, кто-то оставил свой след, но, Мерлин.

— Мы будем жить вечно и не умрем никогда-никогда. Главное — суметь вставить слово «обрывается» в середину предложения. Быть против смерти — значит, избавиться от барахла.

— Все срываются и не выдерживают, да, Скорпиус? И — ты — тоже, верно?

— Все останутся нетленны, миссис Уизли, — он улыбался искренне, широко. Счастливо.

— Всегдашняя готовность к укусам. Нечто неизмеримое, волчье, сумасшедшее.

(Иногда пьесы меняют направление, главные герои прыгают в постель и не вылезают оттуда больше; хоть бы даже непрекращающийся секс опасен для здоровья.)

Я буду (или не буду, или не настолько, или не я), быстро загадала Гермиона, около него, я постараюсь понять, черт возьми, если будет — что?

— Я тебя почти не запомнила, Скорпиус, — сказала Гермиона, тоскливо понимая, что врет, врет неумело и ненужно.

— Я скоро уезжаю, — ответил он. — Миссис Уизли, я не знаю, когда я еще здесь появлюсь — и появлюсь ли вообще.

— Идешь покорять мир?

— Ну да. Спасать. Писать стишочки на салфетках в кофейнях и взбираться в горы. Очередная крюкообразность, как с той моей девочкой-которую-я-сильно-любил.

Он устало поднялся, а она — неожиданно — порывисто протянула ему руки. Он прищурился зло и обнял ее, негромко добавил: я буду скучать, миссис Уизли, я действительно буду скучать.

— Я — мне будет — без тебя — сложно, Скорпиус, я серьезно сейчас. Я боюсь не справиться. Ни с чем не справиться. Я будто поломанная рухлядь, по-ло-ман-на-я.

— Нужно уметь делать — паузы, — осторожно заметил он.

**

Ничего же не кончается, Гермиона, твердила она про себя, ты сама в это влезла — в Скорпиуса — влезла, и не соглашаешься никак выломать его из себя, как дефектную вещь внутри, вещь, подлежащую уничтожению и так далее по тексту. Ты же сама — терпишь.

Тебе же самой — нужно. Значит, ничего не кончается, Гермиона, ты еще посмотришь — из любопытства, настоящего, как у него, что будет дальше, надавишь на каждую ранку.

Выпьешь тот же коньяк, что и Скорпиус, раз главное — умение оставаться благодарной.

**

У аффтара кризис, ужасный-ужасный кризис. Впрочем:

* — "Я встретил гения" Чарльза Буковски, если нужен полный текст стихотворения — кину в отзывы.

** — "В дороге" Джека Керуака.

*

А потом он исчез. Он обещал, но, Мерлин, как сладко было не верить в это, не думать об этом и врать.

Гермиона говорила мужу: Рон, солнышко; и ее взгляд делался настолько отсутствующим, будто она не знала, как закончить фразу. Рон устало кивал головой, поднимал голову от газеты — он чуть ли не зарывался в нее — и становилось так тошно, отвлекающие маневры, как ни странно, вовсе не сближали их; а потом — о, потом от Скорпиуса пришло Письмо:

Я рассказывал вам о ней, миссис Уизли, о той девочке, она, знаете, говорила постоянно: да ладно? — и курила крепкие сигареты. Носила яркие полосатые шарфы, и мы были молоды, бешены и беспощадны, мы выигрывали любую войну, но неизменно проигрывали битву за битвой; зимой на ресницах и варежках не таяли снежинки, а весной мы бывали ненормальны, невменяемы, неадекватны; она кричала: да ладно? — и разрывала карты надвое. Летом мы ждали друг друга в разных городах, шли по проезжей части и смеялись; у нее всегда пригорало молоко, она жалела каждого встречного ребенка и пса, гладила всех по головам, а после мы пили кофе и рисовали на бумажных салфетках в каждой кофейне, мы писали стишочки, она носила в старой, еще школьной, сумке восковые мелки. Мы, наверно, жили вечно, и жили, пусть неорганично, но звучно, а потом все оказалось нелепым крючочком, крюкообразностью, да, и, если честно, мы сами оказались слабыми и беззащитными; маленькими и глупыми — ну что вы; каждую зиму я пил коньяк на морозе и гулял с ней по лесу; она — молчала. Бабочки и ураганы были где-то около, но не связывались вместе; мы находили заброшенные качели и сидели на них, она курила свои крепкие сигареты, я отмечал, что, кажется, мы устали, она делала круглые глаза и восклицала: да ладно? Мы смеялись над глупыми людьми, мы практиковали мысль, что каждый человек смертен случайно, че, только случайно, а значит, что толку бояться; той осенью умирал наш друг, и я рассказывал и об этом тоже, я пил коньяк — и было стыло, я говорил, вы помните?

Мы сидели на подоконнике в больнице, я курил ее крепкие сигареты, она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, я говорил: прошу тебя: закрой глаза; она улыбалась и шептала: эти люди такие странные, хэй, расскажи мне о них? — я понимал всё, теперь я действительно понимал всё, продолжал бешено верить — без доказательств — и рассказывал ей десятки и десятки историй про людей; она хлопала в ладоши, доставала мыльные пузыри и забыла про своё «да ладно?» и про сигареты свои тоже забывала; у меня до сих пор осталась та самая пачка в сумке, которую мы курили на больничном подоконнике. Наш друг все же умер тогда, мы уснули, обнявшись, а утром светило солнце, и наш друг был уже мертв той самой дурацкой случайной смертью; он умер, говорил целитель, как будто это были его жуткие инициалы; на сообщение о скорой смерти она порывисто поднялась, выдохнула: да ла-адно? — на середине фразы не выдержала, сорвалась.

Больше я никогда ее не видел.

Знаете, только так и можно, миссис Уизли. Так — необходимо.

**

Рози приезжала на рождественские каникулы домой, Рози курила в кухне с (ей так казалось) независимым видом; Гермионе было стыдно, а Рон пытался объяснять что-то дочери — что-то о здоровье, о будущих детях, о чем-то таком прочем, Гермиона закрывала уши ладонями и ловила себя на мысли, что — какая разница, че?

Пергамент с письмом Скорпиуса она честно пыталась перечитать хотя бы пару раз — но так ни разу и не смогла; она вкладывала его закладкой в любую книгу, ощущая себя при этом глупой-лиричной и отчего-то честной. Да, именно честной — впервые — за сколько лет?

Ее дети и ее муж улыбались одинаковыми улыбками — грустными и как будто бы вызывающими; Гермиона не замечала этого.

**

Скорпиус появился с определенно расширенными зрачками, веселый и грубый; Гермиона вскидывала глаза, кусала шарф, чтобы не сказать — хэй, что ты, зачем ты, о чем ты; он, впрочем, — молчал.

— Я прочитала твое письмо.

— Это — отлично? — Он спрашивал устало, безучастно, зачем продекламировал: — Увидишь Будду — убей Будду, — и спросил без перехода: — Сколько мне лет?

— Ты просто не можешь пережить первую любовь, — мягко — кто бы знал, что она еще бывает мягкой, сказала Гермиона. — Не можешь.

— А значит, я дурак, — Скорпиус улыбался — широко и безумно. Не-ле-по.

В следующий момент он стягивал с остервенением стягивал с себя свитер, размахивал сигаретой и беспрестанно повторял — господа, это же нелепо.

Я не боюсь, думала Гермиона, я не боюсь, вот еще.

**

Скориус целовал ее — целовал ее коротко и зло; Гермиона смеялась. Гермиона смеялась и после того, как он остановился, взъерошил волосы, чертыхнулся, закурил. Гермиона пила с ним коньяк, продолжая смеяться.

— Я же не люблю вас, миссис Уизли. Я забуду, как только пройдет полгода, я уеду, меня не останется; вы будете думать, что что-то упустили, что что-то могло бы получиться. Вам будет легче думать — потом уже, когда ранки затянуться — что я умер, покончил с собой, верно? Верно, — согласился Скорпиус сам с собой. — Нельзя шутить, если вы плачете от собственных шуток.

— Ты же и покончишь с собой, — хохотала Гермиона. — Так — все — будет.

Скориус ухмыльнулся, поцеловал ее еще раз — будто дал ей пощечину — и ушел. Действительно ушел.

**

Гермиона перечитывала его единственное письмо о той девушке, Рон требовательно и робко заглядывал ей в глаза, шептал — солнышко, солнышко; и замолкал; Рози ходила с определенно расширенными зрачками, Гермиона старалась об этом не думать.

Я счастлива, но ко всем чертям, шептала она. И хохотала.

* * *