Их обреченная душа

Любовь без права нам дана,

Строки из стихотворения, найденного на просторах интернета

Я люблю послеполуденное солнце. Его нежные и не обжигающие лучи, касающиеся ласково, будто поглаживая. Люблю посидеть у озера, что вот в такие солнечные дни слепит глаза от искрящихся на водной глади солнечных зайчиков. Люблю развесистый дуб с его сочной зеленью. Благодаря этому лиственному долгожителю, существует место, куда не могут проскользнуть солнечные лучи. Сидеть под ним, уютно устроившись между сплетенными между собой корнями, это наслаждение. Здесь тень, слегка прохладно, тихо и уютно. По телу разливается приятная истома, затем — умиротворение. И уходить уже не охота. И плевать на гору несделанных домашних работ. Сейчас это так неважно. Осторожно закидываю голову назад, на твердый коричневый, исчерченный неровностями ствол и закрываю глаза. Мои руки раскинуты в стороны, а ладони повернуты вверх, к небу.

Честно, я не знаю, сколько могу просидеть вот так: в расслабленной позе, слегка дремля, ни о чем не думая, только прислушиваясь к звукам окружающего мира. Вдали слышны голоса учеников Хогвартса, их смех, порой ругань, редко — выкрикнутые заклятия. Последнему улыбаюсь. Да я их чаще в сто раз произношу вне занятий, чем на них непосредственно. И мне кажется, что именно я причина их количественного сокращения.

Я чувствую дуновение ветра, который, похоже, медленно разгуливает по окрестностям замка. Он слегка касается моего лица, обдувая, тревожит мои черные волосы, вскидывая челку вверх. И уносится прочь, дальше по своим делам. И только когда ощущаю на себе лучи солнца, понимаю: оно садится, пора уходить. Но внезапно что-то (а скорее кто-то) заграждает путь лучей к моему лицу. Почему-то становится одиноко, и просыпается раздражение. Мне на ум приходит имя только одного человека, знающего мое «хобби» и способного нарушить столь любимое мною времяпрепровождение. И, не открывая глаз, произношу:

— Джеймс, чертов придурок, кто просил тебя сюда являться? Придумал новый гениальный план, как поиздеваться над Нюниусом, а чтобы не сказать, терпежа не хватило?! — я хмыкаю, но не размыкаю век.

— Видишь ли, я не имею доступа к мыслям вашего драгоценного, как ты там выразился, чертова придурка Джеймса, Поттера которого. А жаль, — он злобно выговаривает каждое слова, словно процеживает сквозь металлическую стружку. Отчего каждый звук — даже не слово! — колет больно и метко. Вот теперь-то я открываю глаза, ведь не смотреть в глаза противнику — трусость. А мы, Гриффиндоровцы, славимся не этим. Трусость — это черта их, проклятых змеюк. Одна из которых сейчас презрительно установился на меня, немного щурясь от неуспевшего скрыться за горизонтом солнца. Делает пару шагов так, что теперь мы с ним находимся друг напротив друга. Между нами одно различие: он стоит, смотря на меня с высоты своего роста, а я сижу, и мне приходится приподнимать голову, чтобы видеть его лицо, насмехающееся и презрительное.

— Что тебе здесь нужно? Небось, сопливчик забыл свой, а, Нюниус? — я делаю ударение на первом слоге, растягивая последнее слово в презрительной интонации. Знаю, прозвище он терпеть не может. Впрочем, как и тех, кто его ему подарил: Джеймса, меня, Питтера, Люпина — Мародеров. А между тем, патент на «изобретение» этого слова принадлежит только мне с Сохатым.

Под другим «наименованием» его мы знать не желаем. Употребляем исключительно собственно придуманное. Хотя… стыдно признаться, его имя мне нравится. Северус Снейп. Когда произносишь, кажется, будто ветер просвистывает рядом. Меня это завораживает.

На мои слова Нюниус странно улыбается, не по ситуации. По-доброму, что ли. По-дружески так! Меня аж передергивает. Но не от жуткого зрелища. Нет. Ему идет улыбка, даже слишком. Она дарит этого бледному, с болезными синяками под глазами лицу магнетическую привлекательность, что становится трудно оторвать взгляд. «Почему он так редко улыбается?!» — проносится быстрее, чем успеваю всерьез начать анализировать увиденное. Скорее чертыхаюсь я от непривычности: этот оборванец Снейп улыбнулся?! И кому? Тому, кому подначивает Джеймса на издевки над ним и гомерически смеется, глядя на результат своего подстрекательства?!

— Неужели, Сириус, — наверное, сейчас мое лицо похоже на изюм: настолько противно слышать из его уст собственное имя, противоестественно, — оригинальность у тебя отшибло вместе с последними мозгами при очередном падении с метлы?!

Впервые вижу Нюниуса таким самодовольным. Приходилось наблюдать за жалким, ноющим, всегда дерзким, но не таким. Это открытие для меня — знать, что не все знаю о нем. Неприятное открытие. Его самодовольность хочется стереть с лица кулаками, которые очень кстати начали чесаться. И я уверен, что ученики около Хогвартса будут отчетливо слышать все проклятия, вырывающиеся из меня и из него — в ответ.

— Ну, судя по отвисшей челюсти, свои мозги ты давно где-то оставил! — у меня заходили желваки, а он все так же улыбается: забавно ему, видели те, наблюдать за бездействующим врагом! — Ты, верно, столько новых слов сейчас услышал! Я уверен: между собой и в человеческом обличии общаетесь, как и в животном — мычите, пищите, лаете! Хм, а может, воете, а, Мародеры? — последнее слово выговаривает сквозь сжатые зубы. Затем вопросительно приподнимает бровь и пытается изобразить вой.

Стоит отметить, неплохо получается. Все-таки случай в Хижине чему-то его научил… воет он отменно!

Нюнчик лукаво щурится. Только теперь замечаю, что руки он держит за спиной. Решил, наверняка, кинуть Петрификус Тоталус напоследок. Возвращается на прежнее место. Сейчас мне приходится поворачивать голову вправо, чтобы сальноволосый ублюдок был в поле моего зрения. От этих змеюк подвоха надо ждать всегда!

— Я смотрю, ты осмелел, Северус? — решаю отплатить ему той же монетой. Однако предполагаемого эффекта не возымело: по-прежнему скалится на меня своей щенячьей улыбкой. — Никак подметил, что я один. Решил отыграться за наши милые забавы?! — я задумываюсь, сводя брови у переносицы и небрежно откидывая спадающую на глаза челку — «отважный негодяй» — говорят мои действия. Затем добавляю:

— Слушай, а трусы у тебя ничего, миленькие такие! Сделай сенсационное заявление: за каким предком ты их донашиваешь?

Логично было ждать от него едких ругательств, причем скорее нелицеприятного содержания — как часто случается. Складывается впечатление, что либо у него есть энциклопедия матов, либо кто-то преднамеренно его обучает. Но он нарочито задумчиво начинает говорить:

— Хм, видимо, не все мозги растерял…

— Что? — от непонимания, что он сейчас имел в виду, выпучиваю на него глаза. На его черные глаза, глаза ворона, на черные патлы, свисающие до плеч и колыхающиеся слегка от ветерка, на черную мантию и резко бросающуюся в глаза своей кажущейся инородностью эмблему Слизерина. Чернота. Меня засасывает она, словно черная дыра планеты: безжалостно и безотступно.

— Я говорю, что ты, наконец, оценил по достоинству мое нижнее белье! — хмыкает так не по-доброму, что у меня пробегает холодок по спине. Но в равных пропорциях с опасением и настороженностью от его непонятной игры во мне бушует гнев.

— Да как ты… — бросаюсь на него. Меня останавливает даже не палочка, приставленная к кадыку, а такая привычная злорадная улыбка на его лице. Теперь я осознаю окончательно, что передо мной тот самый Нюниус, слабый, но дерзкий до невозможности. И все встает на круги своя.

Потом я понимаю, что у него в руках МОЯ палочка — я был готов рвануть вперед, только бы добраться до его бледного горла, оставить отметины от моих рук.

Снейп резко разворачивается на месте и идет прочь, бросая напоследок, нет, не Петрификус Тоталус, но и это мне не нравится.

— Береги мозги, они тебе могут пригодиться!

Кидает с разворота, как собаке кость, под ноги палочку. А я, как завороженный, продолжаю стоять, так ничего и не предпринимая. Хотя мог бы… если бы захотел. Именно желания, бессмысленного и жадного, мне не хватает, чтобы подло, не по-гриффиндорски, кинуть заклятие в его удаляющуюся спину. Мне все равно. Почти.

«Что же случилось, Блек, если ты не смог его проучить? Этого жалкого нищеброда?»

Лишь в человеке встретиться могло

Мученья происходят оттого.

М.Ю. Лермонтов «Моя душа, я помню…»

А он действительно осмелел, этот сальноволосый слизеринский мерзавец. Теперь, приходя к озеру, я вижу Нюнчика, комфортно устроившегося в тени дуба. Каждый день, когда я направляюсь к моему местечку у озера, во мне зиждется мысль, что вот сегодня его точно не будет, и я смогу расслабиться там, ограждая свой разум от проблем бытия. Ведь сколько можно строчить его мелким корявым почерком эти пергаменты в несколько футов. Или читать странные, с потертыми, а порой и вовсе дряхлыми обложками книги. Он так жадно впивается руками в страницы фолианта и безотрывно смотрит на строчки в нем, практически не моргая, что, наблюдая за ним, мне начинается казаться — да, парень в трансе, Мерлином клянусь!

Так продолжается уже неделю, и сегодня я решил испытать свое терпение и решительность в который раз. Что касается терпения, то у меня его хоть отбавляй, а вот решительность… Тут я экзамен провалил. Семь дней подряд я подхожу к дубу, и ровно сколько же раз мне не хватает этой самой пресловутой решительности, чтобы спросить его, что за спектакль Нюниус тогда устроил. «Еще чуть-чуть, Блеки, и эта тема станет не актуальна», — говорю я себе, по-моему, в шестой раз. В седьмой — я так и не дохожу до этой бледной поганки, обложенной вокруг пергаментами, книгами и обычными, но уже изрядно толстыми тетрадями, просто разворачиваюсь, только завидев его силуэт, пригвожденный к стволу зеленого старца.

Да, который раз оказывается восьмым. Я начинаю ругань себя за такое недостойное гриффиндорца поведение. Я трушу! Пусть мне и бывает страшно — в конце концов, экзамены и контрольные тоже страшно писать, особенно не подготовившись — но вот обещания, данные себе и не только, я выполняю всегда. А я пообещал, что обязательно выясню, во что он играет. Что это игра — понял, осталось выяснить его мотивы и цели, а такие у зеленых гадюк всегда имеются.

Иду медленно, будто на эшафот: даже не одной из своих обворожительных, светящихся самоуверенностью походкой, а лениво передвигая ноги, немного ссутулив плечи. Черт побери, жутко ненормально бояться сопливого сверстника! Скукоживаюсь — сегодня, похоже, северный ветер, а здесь, у самой водной глади, он и вовсе сквозит, завывая. Холодно. Меня трясет. Не знаю, отчего больше. Подхожу и вижу Нюнчика. Сегодня он не гипнотизирует очередную книгу по чему-то там, не строчит что-то на пергаменте. Вообще ничего не делает из привычного для него. Просто сидит и смотрит на озеро, где от ветра рябит водная поверхность. А цвет воды поменялся с обычного, светло-зеленого, на пугающий, иссиня-черный.

Взгляд его черных глаз устремлен на водоем, хотя я не уверен. Этот взгляд пустой, ничего не выражающий, потерявший осмысленность и цель. Нюниус даже не слышит, как я подхожу, а не заметить подобного приближение просто нереально: иду, волоча ноги так, что каждый шаг, словно наждачкой по дереву — не обратить внимания невозможно. Но, может, он и не в реальном мире сейчас?

— Эй, чудила, ты здесь? — протягиваю руку и касаюсь его плеча. Он так резко дергается, что я сам чуть ли не отскакиваю от Нюнчика.

— Ты что, придурок, совсем…

— А тебя не учили в твоем благородном аристократическом семействе Блеков, что подобным образом подкрадываться неприлично? — перебивает столь резко и внезапно, что я так и продолжаю стоять с открытом ртом. Однако, понимая, что только выскользнуло из его бескровных губ, возвращаю руку обратно на его плечо и больно сжимаю.

— Никогда, слышишь, Нюниус, никогда не смей ставить меня и фамилию Блеков в одно предложение! С этими ублюдочными блюстителями чистоты крови! Понял? — я зло щурюсь на него и еще больнее сжимаю плечо, явственно ощущая его худобу: ключица упирается мне прямо в ладонь. — Тебя, похоже, в твоей странной семейке вообще воспитать забыли. Вот и сидишь, уставившись в книги. Хочешь, наверное, чтобы поделилась с тобой знаниями, уговариваешь их рассказать, как ты, такой невинный и милый парень, оказался в такой жопе даже здесь, в школе?!

Он с таким неистовством сбрасывает мою руку своей, что я невольно удивляюсь: откуда в это дохляке столько силы? Но Снейп не уходит, не срывается с места, а продолжает также уныло глядеть вдаль. Мы целились и метко попали. В самую глубь наших ран.

Он тихо, но отчетливо произносит:

— Как же ты тогда живешь с этой фамилией, как терпишь, когда учителя называют тебя, зовут — а тебе как никому лучше известно, что такое бывает ой как часто? Не коробит, нет? — поворачивает голову ко мне и смотрит прямо в глаза. Еще самую малость, и я исчезну от того яда, что плещется там, в его черных глазищах.

— А я умею абстрагироваться, научился за столько лет, к тому же она мне идет, фамилия моя! — самодовольно заканчиваю я и улыбаюсь. Сейчас мне показалось правильным — разрядить атмосферу. Ведь, в конце концов, я пришел сюда не драться и не устраивать едкие словесные перепалки, у которых исход один — наставленные друг на друга палочки и, скорее всего, произнесенные заклятия.

Сначала в его глазах появляется удивление. Потом — чертово слизеринское хладнокровное безразличие.

— Ты не против, если я присяду?

Поворачивает голову и слабо кивает. Или это был вовсе и не кивок?

Я присаживаюсь рядом с ним, стараясь выбрать место, где бы в мою аристократическую задницу не тыкалась очередная ветка или что-то подобное. Я не осмеливаюсь задать вопрос, что меня тревожит вот уже восемь с половиной дней. Долгое время я не могу и рта раскрыть. Пять минут в компании человека, который по моим наблюдениям не жалует эту самую компанию, по крайней мере, с одушевленными существами, это очень долго. Но, переждав еще одну минуту, решаюсь. Замерзнуть в его компании я точно не хотел.

— Почему ты тогда ко мне подошел? — предварительно, перед тем как задать вопрос, я его толкаю — вдруг Нюниус опять не здесь.

Несколько секунд он смотрит на меня, а потом отвечает:

— Исследование.

— Что? Какое на хрен исследование? — он умеет удивлять, и меня это бесит.

— Э, как тебе объяснить… Понимаешь, я тут задумался: как стадность влияет на поведение гриффиндоровцев.

Меня его заявление обескураживает на первых порах. Оно даже похлеще, чем если бы он признался, чьи те были трусы, на пятом курсе. Наверное, Снейп это видит, ухмыляется и продолжает:

— Могу поздравить, Блек, — делает акцент на фамилии, и я вижу — точно вижу — как смеются его глаза, — результаты куда более утешительные, чем я себе предполагал. — Вздыхает и вновь продолжает, будто лекцию читает. — Тот разговор был опытом. Я хотел понять, как ты, стадное животное — а если уточнять, пес — отреагируешь на «безобидную» беседу с врагом и тем, над кем вы так любите поизмываться. Ты наверняка не представляешь, каково это, да, Блеки? Ты знаешь, Сириус, что значит быть униженным чуть ли не каждый божий день?

Я почувствовал: последнее определенно не входило в курс лекции. Было сказано таким безжизненным тоном, что мне стало не по себе. Я долго вглядываюсь в его профиль. Смотрю на его крючковатый нос, и во мне рождается — где-то на задворках сознания — странное, неправильное желание — обнять его. Поэтому предпочитаю быстрее ретироваться, дабы не исполнить это желание.

— Пожалуй, мне пора. Не могу сказать, что я не в восторге от твоей компании, но… в общем, не хочу замерзнуть, а потом заболеть. Меня жутко раздражает вкус Перечного зелья. — делаю паузу, будто жду, что он сейчас обязательно вставит что-то про свой любимый предмет, ринется защищать, может, прочтет очередную за сегодня лекцию о достоинствах этого зелья, несмотря на вкус. Но такого не происходит. Снейп только смотрит на меня, надев маску безразличия. И я продолжаю: — Тебе нравится Зельеварение, может вырастишь и улучшишь вкусовые качества, а? — улыбаюсь и ухожу.

Но, отойдя от него метров на пять, поворачиваюсь и кричу, чтобы наверняка услышал — мне отчего-то важно, чтобы он знал это:

— Эй, Нюнчик… Северус, я знаю, что значит быть униженным. Не веришь — спроси у Беллы.

И ухожу. Я доволен собой. Правда. Вот только сказанное последним опять задевает за больное, колит едко в груди, отчего от «мест уколов» разливается будто пламя — гнев. «Ты лучше, Сириус, лучше всех этих маразматиков Блеков! А знаешь почему, Сириус? Потому что ты — Блек из Гриффиндора!» Улыбаюсь и с той же улыбкой вхожу в гостиную факультета, но вот засыпаю я с улыбкой Снейпа, так внезапно всплывшей в моем сознании.

Нам всего больше следовало бы

искать сближения с людьми, в беседе с которыми

всегда приходится собираться с умом.

Э. Фейхтерслебен

Теперь у меня есть традиция. После всех школьных занятий, нудных или интересных, возвращаюсь в гостиную факультета, смеясь и громко переговариваясь с Джеймсом или философствуя с Люпином. С Хвостом — ну, с ним ни того, ни другого не получается. Впрочем, не особо хочется. В «красной» гостиной делаю домашние задания — не хочу запускать некоторые предметы и портить отметки, ведь я отлично учусь, природных способностей у меня не отнять. После завершения всех дел, после пафосно поставленной точки на исписанном моим размашистым почерком пергаменте, откидываюсь на спинку стула и закрываю глаза. Минут пять так отдыхаю. Знаю, этого мало, чтобы восстановить силы после нескольких часов напряженного умственного труда, но поднимаюсь, медленно, почти лениво со стула, флегматично бреду до спален мальчиков. Там беру мантию и иду по направлению к выходу из замка, к озеру. Почти уверен — он уже давно там.

Я не ошибаюсь. Сидит такой понурый и уставший, к тому же с большими синяками под глазами. Теперь глаза — это единственное живое место. Взгляд живой, светится лихорадочным блеском: опять что-то увлеченно читает!

Все остальное — столь бледная кожа, что видны маленькие венки, кровь в которых бойко струится прямо к его сердцу, впалые щеки, белесые губы, те самые его синяки, будто подводящие и очерчивающие контур глаз, длинные, цвета мела, жадно (впрочем, как всегда) вцепившиеся в книгу пальцы — кажется неживым, фарфоровым. Он — хрупкая кукла, которую беспощадно скрывает черная мантия, туфли, брюки. Остались только вкрапления белого — открытых частей его тела — и глаза.

Сейчас признаюсь себе: мне нравится за ним наблюдать. Это интересно. «В конце концов, я наблюдаю за врагом», — утверждаю я, но теперь в это слабо верится. Что-то изменилось. Изменилось больше, чем я могу себе представить. Наверное, все же можно вообразить, но если так, придется думать и о последствиях этих кардинальных изменений. А я подобного не люблю: предпочитаю жить, наслаждаясь каждым днем, сильно не напрягая свой мозг анализом событий, происходящий со мной каждодневно. «Моим обожаемым мозгам и уроков хватает…» — понуро опускаю голову и продолжаю путь к Снейпу.

Сегодня я могу смело признаться — больше мне нравится называть его Снейп, нежели Нюниус. Но ему об этом вовсе не обязательно знать. Даже догадываться не стоит.

— Э… Здравствуй, Нюнчик! — несмотря на предвкушение от встречи, чувство неловкости все же присутствует. — Так и знал, что будешь здесь: не мог ты оставить меня без компании!

— Я, напротив: думал, не придешь, — убирает какой-то пергамент и учебник по Продвинутым Зельям в сумку цвета осенний листвы — такого же непонятного оттенка: то ли коричневого, то ли слегка рыжеватого — и смотрит в упор на меня. — А как же Мародеры? Что, не уж то разладилось, что на этот раз не поделили: кролика или мышь?

— А причем здесь эти мелкие грызуны?

— Вам, животным, питаться надо, так сказать, энергетический обмен. Слышал правило десяти процентов? — видит мое непонимающие и напрочь лишенное осмысленности выражение лица и продолжает: — С каждого предыдущего энергетического уровня переходит только десять процентов энергии на последующий.

Поначалу и не понимаю, о чем речь. Затем что-то смутно начинает мелькать образами и отрывками в моей голове: Магловедение, урок о науках, что существуют и развиваются у магглов, кажется, Снейп пытается втолковать сейчас что-то из… Эко.. Ико.. Короче, не важно!

— Хм, вижу, просветление случилось! Аж на лице отразилось! — он нервно хихикает и отворачивается, начиная что-то вычерчивать на кусочке земли у корней дуба.

Внезапно я вспоминаю случай с Визжащей Хижиной, где он был главным действующим лицом. Когда Нюнчик увидел, как Помфри ведет Лунатика в его ночлежку, я шутки ради сказал, чтобы он ткнул шишку на стволе Ивы, и тайна ему раскроется… Чертова совесть! Так гадко становится! Действительно, озарение: тогда я не задумался даже самую малость над последствиями минутной прихоти — взял и рассказал. А сейчас отчетливо понимаю: вот сейчас человека, на которого смотрю, могло и не быть. «И все из-за меня! Все-таки иногда стоит думать не только над уроками», — подвожу я итог.

Видимо, серьезно я вдался в воспоминания и вытекающие из них размышления, раз не заметил, как Снейп встал и теперь щелкает пальцами перед моими остекленевшими глазами.

— Хэй, будь добр, вернись. Ты вроде пришел что-то сказать. А то уйду и так не узнаю, что взбрело на этот раз в голову Сириусу Блеку! — его слова вновь сочатся ядом. А на лице такое презрительное выражение, что хочется подойти, провести тыльной стороной руки, едва касаясь, щекоча, по его лицу. Что угодно, лишь бы не видеть столько откровенно портящей его лицо мимики.

«Ты больной, Блеки, кровосмешение и тебя стороной не обошло!» — подташнивает от своих собственных желаний.

Но я понимаю чувства Снейпа, поэтому, несмотря на раздражение и абсолютно ненормальные желания, непонятно откуда и отчего появившиеся на свет, от которых по-настоящему гадко и поваляется в очередной раз при общении с ним ощущение неправильности, отвечаю спокойно:

— Я… это… просто, понимаешь… — спокойно — громко сказано! — Тебе знакомо такое понятие, как светская беседа?

— А тебе?

— Конечно, глупый вопрос к представителю мерзкой чистокровной семейки. Хоть я ненавижу их, избежать этого сраного этикета так и не смог …

Отворачиваюсь от Снейпа, потупив взгляд. Мне неловко. Я растерян. Растерян от своей несдержанности. Я только что сказал то, что редко говорю посторонним людям, да что там редко — никогда. А ему — бац, и выложил! Поворочаюсь снова, направив взгляд своих серых глаз на него, только когда Снейп отвечает мне.

— Вижу, и этикет с тобой в одном предложении не стоит употреблять, — весело хмыкает и садится обратно — под дуб. Теперь слизеринская эмблема не кажется инородной — зелень листьев дерева дополняет его образ. А редкие лучи солнца, которым посчастливилось добраться до кусочка земли под ним, имеют возможность дарить тепло и Снейпу: у него даже на щеке, на том месте, где скользит эта частичка светила, выступил румянец. Я уверен, проведи по ней вскользь указательным пальцем, почувствуешь: нежная и теплая. Живой…

На последних мыслях меня явно занесло. «Опять… Нет, дружище, я начинаю серьезно о тебе беспокоиться!»

— Садись, посмотрим, чему тебя научили, — говорит он и указывает на место рядом.

Мы говорим долго, обо всем; даже о его факультете — в целом, конечно, не касаясь отдельных личностей. А хотелось бы. Например, о Люциусе Малфое или…или о Беле. Мне, ее двоюродному брату, кажется, что я совсем ее не знаю. Но сдерживаю себя — эту стервозную суку и нет охоты поближе узнавать!

У нас наметились две темы, которых мы не касаемся в разговоре не сейчас, думаю, и не потом. Это моя семья и его семья. Напрямую о них ни слова. Хотя Снейп кидал пару шпилек. Но они были не обидные — если, разумеется, к подобному, как наш, случаю возможно применить данное слово — «не обидные». Но факт остается фактом.

В свою очередь, соблюдая солидарность, негласную договоренность, я ни разу не упоминаю о его родных. Хотя интересно, честно. Как ведь несправедливо: Снейп знает, почему я не терплю упоминаний о моем достопочтенном семействе, а тем более моей причастности к этим «пережиткам прошлого». А я о его семье ничего не знаю, кроме того, что они бедны. Но на сей счет у меня глубокая убежденность: не в бедности дело, это для его глубоко ума (это я понял, пока с ним общался) столь мелочная причина.

«Снейп, ты загадка, ты умеешь разжигать любопытство так, что не важно как, но хочется тебя разгадать. Хотя бы самую малюсенькую крошку отщипнуть от твоей загадочной натуры!»

* * *

Под эгидой «светских бесед» мы общаемся уже вот вторую неделю. Я получаю настоящее удовольствие от общения с ним. Снейп хороший собеседник. Он много знает, и оттого его приятно просто слушать. Сначала я вникал в смысл того, о чем он рассказывает. Потом стал замечать, что просто наслаждаюсь его голосом, бархатным баритоном, тихим, но заставляющим слушать неотрывно. Я любуюсь лицом и руками Снейпа. Иногда глаза моего собеседника так загораются от рассказываемого, что становится не по себе: такое ощущение, будто заглядываешь под маску, видишь без тени лжи и лицемерия. Видишь без особых усилий, но отнюдь не простого Северуса Снейпа. Когда он только заикается про Зельеварение, его глаза горят с таким налетом алчности и гордости. Про эти колбочки и пробирки, про разные виды котлов и их преимущества, про «три помешивания по часовой стрелки и пять против», про… Все, что так или иначе связано с его обожаемым предметом. Я удивляюсь, как Снейп еще не перечисляет зелья, что он, наверняка — я в это уверен, как в том, что Джеймс — мой верный друг — варил! Такая гордость и радость от него излучается. Таким не увидишь его на лекциях Истории Магии нудной настолько, что каждый урок превращается в хор зевков. Не на Трансфигурации, ни на Чарах — вообще нигде, кроме как у этого дуба. Меня будто распирает от этих всех тайн, с ним связанных. Его улыбка, что является смесью уже въевшейся под кожу Снейпа печали и подаренной Хогвартсом радости. Глаза, которых я ни у кого никогда не видел. Просто уникальность: черные, жутко черные. Но никак не пугающие. Его нос, слегка крючковатый и длинный, но такой притягательный в его этом несовершенстве, что все чаще рядом с ним мне хочется протянуть руку и коснуться маленькой горбинки на нем. Руки Снейпа — это руки настоящего зельевара. Почему-то в будущем я его больше ни кем иным и не представляю. Длинные пальцы, подвижные, созданные исключительно, чтобы держать ножичек для нарезки ингредиентов, для плавных движений кисти при помешивании зелья, для отрывистого мановения при откупоривании склянки с непонятной на вид жидкостью. Интересно, а кто-нибудь еще видит Снейпа так же, как и я? Не знаю. Неважно. Так вижу его я.

Все чаще понимаю абсурдность и неправильность своих мыслей. Их неверное направление, в котором они развиваются. Но еще чаще — мне, черт подери, абсолютно и глубоко плевать на это. Потому что мне нравится. Нравится! Так как получаю истинное наслаждение от нахождения его рядом со мной или меня рядом с ним — разницы не вижу — и безмолвного согласия на любование им. Пусть он не видит этого…

Хотя, Снейп жутко наблюдательный, знаю — изменения в моем поведении не укрылись от его зоркого взгляда. Ведь сам порой чувствую на себе его изучающий взор, а когда поворачиваюсь — чертыханье и слабый румянец на щеках. Долго мне не представляется возможность наблюдать такую умилительную картину — смутившийся Северус Снейп — его черный волосы, которые отливает блеском на солнце, закрывают, словно шторкой, все лицо. Будто прячут всякое проявление его чувств по отношению ко мне. «Что ж, какой хозяин, такие и волосы!» — заключаю с улыбкой на губах я.

А сегодня и вовсе случилось немыслимое. Для меня. За этого замухрышку отвечать не решусь.

Случилось такое, вспоминая что, начинает бешено и неистово колотиться сердце, так, как если бы хотело выскочить из моей груди. Каждая деталь, в том числе и самая мельчайшая отпечаталось, словно оттиском, в моей памяти. Мелькает будто на колдографии. Только еще и звуковые эффекты имеются.

Мы сидим у озера. Весна. Становится теплее с каждым днем. Солнце одаривает теперь своим светом и теплом, не щадя сил. На небе, на котором еще недавно раз-раз и появлялись темные тучи — предвестники вязкой слякоти — в настоящий момент кучкуются белые, напоминающие пенку сливочного пива облака. Я пришел раньше, сразу после окончания занятий — решил сделать задания в такой погожий день на свежем воздухе, а не в замкнутом пространстве. От озера веет прохладой — это испаряющая вода, приносимая с ветром, что любовно поглаживает невысокую траву с вкраплениями неизвестных мне цветков.

Я разложил все тетради, учебники и пергаменты в творческом беспорядке. Трансфигурировал небольшую столешницу для того, чтобы поставить на нее чернильницу, из среднего по размеру булыжника, валяющегося здесь же, под дубом.

Как раз писал вывод в моем эссе по Защите от Темных искусств, когда очень тихо подошел Снейп. Так, что я поначалу подумал: не трансгрессировал ли он. Но «История Хогвартса» мне была подарена — ну, подарена, громко сказано: просто в один из дней моего детства кинута на мою постель с указом «Прочти»» — еще перед поступлением в школу Чародейства и Волшебства, для ознакомления с будущей средой обитания. Поэтому мысль сама прекратила существование, не натыкаясь на возражающие доводы «за» подобный вариант.

— Привет, Блек! — черт подери, Нюниус испытывает моральное удовлетворение от кислой мины, что появляется на моем смазливом лице при произношении им этой фамилии?! Или, может, ему просто нравится смотреть на перекошенное от негодования и недовольства лицо? Хм, интересный вариант…

— Ты однако здесь устроился с… с размахом, Блек! — сказал это с таким искренним тоном, что и не разберешь: наигранная фальшь или отсутствие притворства.

— Послушай, Нюнчик, перестань сейчас, с этого самого момента, обращаться ко мне по фамилии, ясно?

— Ха, с чего это? — в его тоне появились «колючие» нотки.

— С того самого! С того, что мне это неприятно, Нюнчик! Понять столько безобидную просьбу — элементарно же для тебя, м? — под конец я слишком, кажется, угрожающе заговорил.

Ничего, он абсолютно ничего не отвечал на мой выпад. Просто сел несколько поодаль, закрыл глаза. А через секунд тридцать или — как я успел сосчитать — семь облаков разнообразной формы тихим, немого осипшим голосом проговорил:

— Какой-то неравнозначный обмен получается: ты мне не Блек, а я тебе? Так и будешь Нюнчик то, Нюнчик се? — Снейп погримасничал и так комично скартавил, размахивая руками, что я подумал: а он не лишен артистического дара.

По справедливости говоря, и в самом деле как-то нечестно.

— Слушай, а если предложу обращаться поименно?

Так резко повернул голову ко мне, что я невольно залюбовался волосами, которые, будто в замедленной съемке, взмыли чуть-чуть вверх и плавно вернулись к плечам. А еще у Снейпа стали такими большими глаза — от удивления, скорее всего. А что если бы я сделал ему непристойное предложение?! «Еще больше стали бы, это уж точно!» — хихикнул мой внутренний голос.

С минуту так палился на меня, а потом уселся по-турецки — ну, насколько позволяли принять этакую экзотическую позу рельефные корни — и опустил голову, почти касаясь груди. Лица совсем не видно стало. Вот сидит рядом — сплошное черное пятно!

Не знаю, что ударило мне голову, может, ветер что надул или последнее выдул, но я сделал то, что — да, признаюсь! — давно хотел совершить: убрал за ухо прядку черных волос, едва-едва прикасаясь к разгоряченной от теплой погоды коже. От нахлынувших чувств провел пальцем по открывающемуся участку шеи. И замер. Не посмел больше ничего предпринять. А хотел. Хотел дотронуться губами до шеи, сцеловывая, слизывая бисеринки пота. Подниматься все выше и выше, пока не…

И тут, на самом кульминационном моменте, появился Лунатик. Какой треклятый полтергейст его сюда принес, Мерлину известно. А я до сих пор не верю в его это:

— О, Сириус! Нашел тебя, наконец! Тебя МакГонагалл ищет, что-то насчет экзаменов.

Я нехотя убрал пальцы, что покоились на шее Снейпа, и ответил:

— Да, сейчас, приду! — это я уже прокричал, так как, по всей видимости, «убирание» пальцев я затянул: Люпин уже был в метрах пятидесяти, шагая к замку.

— Что… что ты сделал? — почти прошептал Снейп, словно бы кто-то мог нас подслушивать. Нет, не могли. Сюда почти никто не приходит. Почти — это я и Снейп.

— Я? — в тот момент я был явно отдельно от своей неплохо соображающей в общем-то головы, поэтому даже не задумался над двоякостью его вопроса. — Вроде ничего, но что-то ей нужно, Люпин сказал — экзамены, вроде.

Встал, по-быстрому собрал все разбросанные мною вещи и поплелся искать МакГонагалл. Не нашел — не особо искал потому что. Поднялся в Башню Гриффиндора, назвал пароль Полной даме «animo et corpore»*, которая учтиво поприветствовала меня и запустила в общую комнату. Кинул всем «привет», получил хрен-что-значащий взгляд Лунатика и пошел в спальню. Завалился на кровать, не утруждая себя снятием одежды, и закрыл полог. И чхать я хотел на все и на всех. Тогда.

А сейчас, бессмысленно валяясь на нерасправленной постели в обуви, уставившись в потолок, не моргая, словно изваяние какое-то, так не думаю. Мне не чхать и в первую очередь на то, что не поддается никаким доводам рассудка и ни одним известным мне порицаниям в исключительно нецензурной форме. Это чувство ведет меня, меня же и не спрашивая. Сиюминутно, например, в сон, где я и Северус, озеро и дуб.

*лат. «душой и телом» (прим. автора)

Если нельзя, но очень хочется, то можно.

Оскар Уайльд.

Весь следующий день. А точнее — утро и несколько часов после полудня, я ходил с чувством предвкушения. Чего, признаюсь, сам не знал!

Пришел к дубу, занял уже ставшее привычным место под ним. На этот раз решил оставить все школьные принадлежности и школьную мантию в Башне Гриффиндора — я не в замке, следовательно, замечаний за «ненадлежащий вид» не предвидится.

В голове сформулировалось предположение: сегодня что-то произойдет. Ничем необъяснимая уверенность, что так и будет! И действительно…

На меня кто-то налетает и валит на бок. Я больно ударяюсь локтем — аж «белые мушки» перед глазами залетали. Грубо выругиваюсь. И я пытаюсь сбросить чье-то нетяжелое тело. И только когда открываю глаза, понимаю, КТО совершил такой подлый акт вандализма по отношению к моему телу — Северус!

Он, буквально выражаясь, оседлал меня — сидит сверху, уютно устроившись в области солнечного сплетения; тяжело дыша, насупившись, сведя брови к самой переносице. Меня не на шутку пугает то, с каким остервенелым взглядом взирают его прожигающе черные глаза на меня. Таким разъяренным я его не видел никогда прежде. Замечаю палочку в его подрагивающей руке, приставленную к моей груди, прямо к сердцу.

— Что, мандрагора задери, ты вчера устроил? Что за спектакль, дешевый, пошлый фарс? Что, мудак гриффиндорский, отомстить решил? — Снейп переводит дыхание, резко вдыхая воздух сквозь плотно сжатые зубы, и продолжает: — Долго вынашивал свой мерзопакостный план мести? А блевать не хотелось, когда рядом находился, нет?

Его глаза горят, сверкают от видимой бушующей в нем ярости и еще чего-то… Грудь тяжело вздымается от судорожного дыхания. Я же недоуменно на него смотрю: дементор его поцелуй, не понимаю, что несет это сбрендившее создание.

— О чем ты? — спрашиваю я аккуратно, без намека и гонора: мало ли по чему его там Малфой успел натаскать, с его-то «нежной симпатией» к Темной магии. — Северус, ты о чем?

Снейп сползает с меня, стремительно и отнюдь не осторожно: задевает своим угловатым коленом наше — мужское — всё!

— Пфф… — только и могу выдавить я.

— О чем я, Сириус, — с нажимом на последнее слово — мое имя — выговаривает он с такой обреченностью в голосе, что на меня обрушивается невесть откуда взявшееся нехорошее предчувствие от его дальнейших слов. — А о том, что ты воспользовался все же мои советом, помнишь его?

Я помню: «Береги мозги, они тебе могут пригодиться!»

Снейп продолжает, прочитав на моем лице проблески понимания о том, что он имел в виду; говорит таким шелестящим и безжизненным голосом, будто собирается сейчас, сидя на мне, покается во всех своих грехах. А есть ли они у этого испуганного мальчишки?

— Но я и не думал, что так… жестоко, — полувздох-полувсхлип.

И действительно, по щеке, медленно преодолевая расстояние от уголка глаза до скулы, чтобы спрыгнуть с лица, катится слеза. Такая чистая, невинная, искренняя. И Снейп — идентичный.

Это не правильно. Нет, не мое чувство к Северусу, а его: как он мог такое подумать? Как мог допустить такое с моей стороны? Я недоумеваю.

И отвечает мне ехидный голосок в голове: «Ты еще спрашиваешь, как?! Вполне логично. Снейп — умный малый, сделал очень рациональные выводы: ведь вы враги, Сири! Враги. Сколько лет — а статус не изменился! Ты издевался над ним, унижал, надавливал на самые больные раны, заставляя их вновь и вновь кровоточить. Для чего ты все это проделывал раз за разом? Самоутверждался? Желал причинить ту же боль, что причинили когда-то тебе? Или все — забавы ради? А может, ты маньяк, Блек, с садистскими наклонностями?»

Не хочу думать о прошлом. Только не сейчас.

Я бью наотмашь рукой по его щеке, промахиваюсь и залетаю по губе. Разбиваю нижнюю губу в кровь. «Все-таки ты маньяк, Сириус!» Хочу только одного — давно, очень, просто невыносимо долгое время — не наблюдать больше никогда его испуганных глаз. Таких как сейчас. Никогда. Хочу их свет и радость. Хочу его всего! Да хоть здесь, под дубом.

Я делаю это: нарочито неспешно приближаюсь к нему — а у самого все кипит от гнева вперемешку с желанием — и провожу языком по нижней губе, покрасневшей и припухшей от удара. Она столь соблазнительна с этой тоненькой, извивающейся струйкой крови, что, не медля, провожу языком по зубам снизу, очерчиваю десну. Задеваю кончик языка, прикушенный Снейпом. Так часто он делает на экзаменах и контрольных, раздумывая над ответами. Вижу, как он наблюдает за моими несмелыми, но оттого еще более разжигающими действиями из-под опущенных ресниц. Снейп весь дрожит! Прямо-таки трясется, как листья на ветру.

Немного отстраняюсь и смотрю на него. Беру своими ладонями его лицо, бережно обхватывая с двух сторон, как бы призывая своими несмелыми манипуляциями взглянуть на меня. Необходимо. Жизненно необходимо увидеть эти глаза, где радужка неотделима от зрачка. Я хочу утонуть в этой зовущей мгле, добровольно погрузиться в нее полностью.

Снейп прислушивается к моим действиям и устремляет свой взгляд аккурат в мои серые, с возбужденным блеском глаза.

— Послушай, Северус! Нет, не дергайся! — я крепче держу его лицо. — Дай мне высказаться. Ты же сам все решил, сам сделал выводы, даже не удосужился спросить меня, просто взял и — налетел, словно смерч! — почти умоляющим тоном произношу я.

— Сириус, не надо, прошу, — еще одна «частица души» сбегает по слегка обветренной щеке — я нежно стираю ее большим пальцем. — Вспомни, кто ты и кто я! Ты не забывал, знаю! Хотя порой я верил тебе, клянусь! Да и ты… А теперь, после… даже… я не хочу…

— Прекрати. Позволь, после всего сказать. Если, как ты говоришь, ты мне верил иногда… Тсс! — убираю правую руку, но лишь затем, чтобы поднести указательный палец к губам, не разрешая ничего возразить. — Если ты верил, то… — мысли путаются, носятся в голове со скоростью света. — Я также тебе верил, порой… Ты прав, я не забывал, кто мы, ни на секунду. Но только потому, что пытался напомнить это себе. Ведь когда ты рядом — «кто ты» не являлось и по сей момент не является актуальным вопросом для меня. Я напрочь забывал об этом. И когда думал о тебе, говорил: «Вспомни, Сириус, кто он, вспомни!», но порой я просто тупо вдалбливал эти слова, чтобы уничтожит все те неправильные чувства и эмоции, зародившиеся во мне.

Отвернулся, повернув голову вправо, туда, где приметил уходящую вдаль тропинку. Жалкая попытка собрать все мысли в единое и логически верно выстроенное целое, жалкая… Эмоции сильнее. Эмоции всегда выше разума. Но все же затем продолжил:

— Это не правильно: наслаждаться твоей компанией, слушать тебя, не отрываясь, будто привязанный; любоваться тобой… Вот ты знаешь, что тебе улыбка идет? Нормальная, человеческая. Знаешь? А я знаю! Необычно чувствовать подобнее к неприятелю. Но от этой ненормальности они, эти чувства, абсолютно никуда не исчезнут! Я… хочу тебя… тебя всего! Чтобы ты просто был рядом!

Такая усталость, будто вечность говорил. Даже выдыхаю как-то, с облегчением что ли. Это было так важно — сказать ему о моих чувствах — не знал как, когда и надо ли, но стремление, поделится тем, что внутри меня, полыхало всегда, словно свеча. И теперь, так нелепо признавшись ему в этом, больше в груди щемящей радости и удовлетворения от разрешенности такой непростой ситуации, чем стыда за постыдные предпочтения.

Лица его из своих рук не выпускаю, мне так спокойнее: знаю, ощущаю, что Снейп не ушел, он здесь… Но как долго?

Внезапно в мой мозг пробирается, будто ненавязчиво скользит мысль: «А если Северус плевать хотел на такие трогательные излияния чувств от взбалмошного и жутко самоуверенного гриффиндорца, как ты, Сири?!» Мне становится трудно дышать: воздух так нехотя продвигается к моим легким, а сердце стучит все быстрее и быстрее, требуя снова-снова новой порции кислорода. Если я самоуверенный, то куда же эта долбаная уверенность испарилась? Ее будто высосало из меня, да так, что, кажется — я и не знаю вовсе, что такое эта вера в себя!

Переживания тяжелы. Они смогли уместиться в такой короткий промежуток времени в меня, в каждую клетку тела, наполняя их беспокойством, неуверенностью, страхом, всеми сортами опасений, даже радостью, детским, беспричинным восторгом, предвкушением развития событий. Однако я пытаюсь спрятаться от них, замаскироваться, слиться с окружающей природой, чтобы чувства не смогли найти меня. Самым безопасным местом оказывается, по моему мнению, грудь Снейпа. Значок факультета приятно холодит разгоряченную кожу. Легче. Но совсем чуть-чуть!

Чувствую, как Северус своими длинными, холеными пальцами пытается приподнять за подбородок мое лицо, так мирно устроившийся на нем. Получается. И я в не-знаю-который раз смотрю на него, на его глаза, в которых сейчас… Вера? Да, она самая, ибо вижу в них отражение своих глаз, а там — то же самое.

— Я… ты знаешь, тебе трудно верить, даже сейчас: не пойму до конца, не очередной ли разыгранный, как по нотам, спектакль это все! Но я хочу верить, потому что… — отводит секунду взгляд. — Просто хочу! И пусть впервые в жизни я поступаю необдуманно, но…

И он целует меня. Нежно, кротко, невинно. Едва касаясь своими губами моих. Если бы не привкус крови — этот невыносимый соленый вкус — я бы списал все ощущения на ярчайшие галлюцинации моего воспаленного разума. И будь это галлюцинациями, я бы предпочел, ни минуту не сомневаясь, остаться там, в ирреальных грезах: цена — мир реальный — не так уж и высока за такое наслаждение.

Я отрываюсь от него — буквально на секунду! — чтобы вновь припасть к таким сладким и желанным губам Снейпа. Теперь требовательнее, глубже, настойчивее. Я одной рукой убираю волосы, давая доступ к его щеке и мочке уха: прикусываю ее, затем местечко за ухом, плавно спускаясь к ключице, оттопыривая мантию, чтобы поцеловать и там.

— Сними… — шепчу почти в самое ухо, обдавая теплым дыханием его шею, отчего кожа покрывается мурашками.

Он сбрасывает мантию так стремительно, что я самодовольно хмыкаю. Снейп остается в одной черной — черт подери этот цвет! — футболке. Смотрит чуть ли не с испуганными глазами: он, наверное, пытается предугадать мои действия, просчитать мои планы по отношению к себе в сей момент. Но еще… я вижу, нет — чувствую желание. Оно плещется в его взгляде, как бы баламутя дно бездонных, непроницаемых глаз. Испуга там мало, но вот чего в избытке — страсти.

С лица Северуса спадает вечное брезгливое, презрительное выражение, что он надевает на себя в повседневности. Оно выглядит таким мирным, привлекательным и… новым. Действительно, новым. Лучше слова и не подберешь. Впалость щек сейчас не бросается в глаза как обычно, так как на них красуется румянец. На виске крошечная капля пота, которая несется по наклонной, так грациозно очерчивая его скулу. Эта крупица притягивает взор к ним, скулам, таким четким и правильным по форме, словно из-под руки древнегреческого скульптора. Лицо расслабленное, а главное — без маски!

Ныне и я могу понимать твои эмоции. Ты, наверное, думаешь, возьму я тебя здесь, под дубом? Крышесносная идея! Но и на моем лице можно прочитать испуг и неуверенность: я понятия не имею, как это делается. Потому что предпочитал девушек, а они — меня. «Но одно другому не мешает!» — всплывает однажды брошенная фраза Джеймсом, впрочем, совсем по другому поводу и теме, но она как нельзя лучше подходит для нас.

От нахлынувшего новой волной желания просто-таки набрасываюсь на Северуса. Похоже, чересчур: слышу протяжный стон. Отстраняюсь, ведь мне кажется, что это стон боли или же неудобства, никак не наслаждения. Но ошибаюсь — руки притягивают меня за грудки льняной рубашки небесного цвета, с целью обеспечить встречу наших уже припухший губ. Притягивая, Северус ненароком отрывает верхнюю пуговичку, что уже ускакала в траву. Бесконечно долго и невообразимо медленно я покрываю поцелуями его уста. Из ранки на нижней губе еще сочится кровь, поэтому никак не могу избавиться от этого неотвязчивого привкуса меди на языке.

Я знаю вкус страсти Снейпа: как будто в моем рту есть рецепторы, позволяющие распознавать и ощущать страсть, закипающую, бушующую его теле. В наших телах.

Это чудесное чувство — мои руки на твоей бархатной коже Снежного Принца.

О, как стонет Северус: бесстыже и неуемно, прямо мне в рот! Могу ли я считать это за призыв к большему?

Не знаю, откуда черпаю силу, равнозначно как чтобы оторваться от тебя, так и чтобы поставить на ноги, прислонив к стволу дерева. Я знаю, что буду делать. Ты знаешь, что буду делать я. Оба — в ожидании чего-то невероятного.

Само по себе то, что слизеринец и гриффиндоровец вытворяют подобное под размашистым дубом, а еще то, что имена у этих учеников — Сириус Блек и Северус Снейп, всем известные своими недружелюбными стычками в стенах школы парни, уже невероятно. В такое трудно поверить, не увидев воочию. Но нам наплевать на реальный мир с его устоями и стереотипами, на мнения окружающих. Есть только я и Северус, остальное теряет яркость.

Кажется, он не ожидал такого развития событий: своими руками я, словно смерч, сметаю все его сомнения и страхи, параллельно поднимая футболку все выше и выше. В конце концов, Северус сам ее стягивает, будто дает разрешение. И я не могу отказать столь откровенным призывам: стягиваю футболку через голову, бросая куда-то. Отстраняюсь и любуюсь Северусом: здесь, в легком полумраке, его тело светится, от него исходит жгучее возбуждение, окружая аурой вседозволенности. Он худой, я бы сказал слишком: выступают ребра так, что каждое можно посчитать, не касаясь тела вовсе. Живот плоский-плоский, с едва заметной дорожкой темных волос снизу. Я провожу правой рукой, плавно и с напущенной медлительностью, от яремной впадины до гульфика брюк. Поднимаю голову и вижу, как Снейп следит за моими движениями. Я тереблю их край, так и не решаясь сделать большее. Затем просто продолжаю изучающий путь вниз, к уже возбужденному органу. Слегка надавливаю и — получаю вознаграждение: из приоткрытых губ вырывается протяжный, гортанный стон наслаждения. Припадаю к его шее, словно вампир, оставляя засос. Я хочу, чтобы остались не только волнующие воспоминания в голове Северусу и долгое время горящие участки кожи, но метка, моя метка. Хотя понимаю — и это недолговечно. Должно быть что-то более существенное, более важное, весомое. Я почти знаю — что, и, возможно, даже и имею… Но Северус? Тождественны ли наши чувства? Время покажет, я уверен.

Целую губы, продолжая при этом поглаживать под тканью брюк его член, слегка сжимая. Я ощущаю каждой клеткой: больше терпеть он не может, и начинаю опускаться вниз, целую каждый миллиметр его кожи. А потом слышу, когда мои руки теребят его ширинку:

— Северус… — в зовущих интонациях прослеживается испуг. Ему страшно, впрочем, как и мне. — Ты… ты уверен? Я же не прошу… если не хочешь…

— Глупый, конечно, хочу! Мне повторить свою эмоциональную тираду, что толкал тебе прежде?!

— Нет, просто…

И правда, все просто. Никаких заморочек. Сомнений. Только желание сделать ему приятно! Очень хорошо, чтобы, возможно, с моими действиями, пусть неумелыми и в чем-то даже невинными, Северус понял то, что теплится в моей душе. То, что росло с каждым днем, проводимым с ним, и что продолжает увеличиваться. Оно готово — почти! — облачиться в такие тривиальные три слова и сорваться с губ… Но пока, я думаю, слишком рано для таких откровений. Скорее всего — не поверит, скорее всего — обсмеет. А я желаю другого: вот такого вот, как сейчас, всепоглощающего, сводящего с ума желания, обволакивающей нежности и ласки. Всего этого, никак ни боли и страданий, ни мук совести и душевных метаний. Просто счастья. И знаю: того же хочет и он. Так пусть, раз в чем-то мы сходимся, так и произойдет. На сколько? Сейчас — не важно, главное, чтобы так и случилось. А чертов юношеский максимализм я с воодушевлением засунул бы в… в дупло дуба с его «на всю жизнь», «до конца наших дней» — ведь, как ни печально, так не бывает! Поэтому будем жить и наслаждаться каждым отведенным нам судьбой днем, где в ее календарике с заголовком наших имен они будут отведены с пометкой «Счастье»!

Я тоже — здесь. С моей судьбой,

Над лирой, гневной, как секира,

Такой приниженный и злой,

Торгуюсь на базарах мира…

Я верю мгле твоих волос

И твоему великолепью.

Мой сирый дух — твой верный пес,

У ног твоих грохочет цепью…

И вот опять, и вот опять,

Встречаясь с этим темным взглядом,

Хочу по имени назвать,

Дышать и жить с тобой рядом….

Строчки из стихотворения А. Блока «Всю жизнь ждала…»

В тот весенний день я открыл в себе новый талант, помимо прочих.

— Сириус, я знаю, какой ты способный и одаренный. Но тебе никто не говорил, что ты превосходство делаешь минеты. Это уж точно! Просто врожденный дар! Ведь ты упражнялся только на девушках, а это называется…

Договорить я ему не дал: признаюсь, таких откровений от него я не ожидал. Кроме того, Северус стал столь самодовольным, когда отчеканивал каждое слово, что непривычная моего глазу и уху картина вызвала во мне только новую волну нежности, и, обхватив его за шею рукой, вновь поцеловал, притянув к себе. Пусть это будет своего рода благодарность за такой неординарный комплимент из его уст в мой адрес.

— Мерлин! Как развязался твой язык! Какие пошлости, Северус Снейп! — с наигранным недовольством менторским тоном проговорил я.

— Нет, Сириус, тебе никогда не быть преподавателем, — сквозь набирающий обороты и громкость хохот проговорил он, — тебя же никто слушать не станет!

Смех. Его смех. Даже по пришествие стольких лет все так же задорно смеется в моих воспоминаниях. Кажется, будто он рядом, уютно развалившись у меня на плече, подрагивая всем телом, беззаботно хохочет.

— Это еще почему? — надул губки, выказывая явную обиду.

— Твои глаза. Они не умеют врать, лицемерить и притворяться. В них твоя душа, Сириус, ты сам!

Эти слова, облеченные в такую простую форму, а не в трудно выговариваемые научные термины или специфические междометия, не высокий слог и завихренья мысли; слова, что каждый день говорим друг другу, содержали такую глубокую мысль и суть, что я замер, уставившись на его макушку. Тогда я понял, как хорошо он меня знает. Как тонко анализирует этот сложный человек. Осознал — ему известно больше, чем я сказал!

— Ты веришь, что все это происходит с нами, Сириус? А вдруг это сон, моя греза, которая, как только я открою глаза на рассвете, станет кошмаром от мысли, что такого никогда и ни при каких обстоятельствах не может произойти? А что, если так и есть?

— Перестань, все реально, на самом деле, здесь и сейчас! — так быстро протараторил, что почувствовал абсурдность сказанных слов: я как бы убеждал себя, не его, в первую очередь — только себя! Ведь произнесенные им судорожным голосом предположения являлись идентичной копией моих переживаний.

— Завтра, Нюнчик, на этом самом месте, снова, хорошо? — игриво произнес я, а затем, обвивая руками Северуса за талию, притянул теснее к себе и звонко чмокнул в макушку. Кажется, такие наивные слова успокоили его, на них Северус грустно, но все же улыбнулся и потянулся за поцелуем. Он был таким глубоким, страстным и нежным одновременно, что почудилось: Снейп отдает всего себя, одаривает. «Поцелуй-откровение!» сформировалось определение такого проявления чувств.

Ушли поздно и нехотя, около одиннадцати часов, до последнего не желая разорвать объятий — боялись, что, расцепив руки, потеряем то, что только приобрели.

Все случилось так, как я и говорил Северусу: встретились на следующий день, на том же месте. И с того дня каждый момент новых суток был наполнен щемящей сердце радостью, умопомрачительной нежностью и ласками и непотухающей страстью. Безусловно, помимо всех прочих веселых и не совсем приличных занятий мы еще и разговаривали. От переполняющего наслаждения, что я получал от жизни, с моего лица не сползала улыбка.

И однажды Джеймс спросил за завтраком в Большом Зале, хитро прищурив правый глаз: «Ты, случаем, друг, не влюбился?» А буквально через неделю, начав так же, уже с нотками уверенностью проговорил: «Кто она, Сири? Я ее знаю? Нехорошо от лучшего друга скрывать такое сокровище, дарящее счастье! Ты же прямо-таки излучаешь феромоны любви!» — и подмигнул.

* * *

Мы были осторожны — разглашение нашей тайны никому не прибавило бы светлых дней в жизнь.

Встречались у дуба, неистово целуясь, изучая предпочтения и особенности тел друг друга. Наши «светские беседы» стали походить на обычные дружеские, поэтому иногда я задумывался, а было ли иначе? — так все гладко складывалось.

В порыве безумства, сумасшествия от моих чувств и юношеских гормонов, подлавливал Северуса в безлюдных совсем или временно коридорах, пихал его в какой-нибудь альков, где за пять минут — ни больше, ни меньше — одаривал зарядом энергии на весь день. Мне жутко льстили его румяные щеки и влажные глаза от еще не успевшего утихнуть возбуждения, когда Снейп выползал оттуда. Он прав — у меня поистине талант!

Я старался распределить время так, чтобы друзья ничего не заподозрили. Но Сохатый все также продолжал выпытывать у меня имя моей новой избранницы, но ТАКОЕ имя ему в голову точно никогда не придет!

Несмотря на мое якобы рационально распланированный день, с Снейпом я проводил больше времени. Что меня, кстати, не расстраивало ни на йоту. Но и друзья не жаловались на мое заметное отсутствие в их жизни: Джеймс миловался с Лили, у них, по моему зоркому глазу на романтические отношения, все было серьезнее некуда. Вспоминая прежние годы и их отношения — препирательства, постоянные отсчитывания со стороны Лили в адрес Поттера, явное пренебрежение и открытая неприязнь Эванс — напрашивается только один вывод: судьба, не иначе! Люпин, только оклемавшись после полнолуния, начал усердно готовиться к приближающимся выпускным экзаменам. А Петтигрю… плевать хотел на его «тонкую душевную организацию», которой нет, сплошная пустота в его хилом тельце. Впоследствии, я жестоко поплачусь за все вои «плевать» в его адрес…

И мы с Северусом готовились к выпускным экзаменам, но уверен: веселее, интереснее и незауряднее, чем мои друзья. Ко всему прочему, с ним готовиться сплошное удовольствие — Снейп начитан и умен, а спорить с умным в стократ приятнее, чем заурядным зубрилой. Могло показаться, что у нас с ним происходил информационный обмен, ведь часто он консультировался в премудростях Трансфигурации (предмет, мною до безумия обожаемый и отлично мне дающийся), а я в свою очередь донимал «своей неосведомленностью в таком точном, даже филигранном предмете как Зельеварение» — так любил парировать Северус.

Оглядываясь назад, понимаю — время, проведенное в Хогвартсе, было самым лучшим, а благодаря Снейпу — поистине счастливым. Я любил Хогвартс, этого старца в каменном облачении. Помню, как часто искал приключений на пятую точку вместе с друзьями, умело кутаясь в мантию-невидимку Джеймса. Просто незаменимая и чудная вещь в нашей серьезной деятельности по добыче новых сведений о замке и его устройстве. Мы знали каждый закуток, поэтому решили создать Карту Мародеров. Не один год потратили, сверяя, дополняя ее то неожиданными поворотами, то неприметными на первый взгляд проходами. К сожалению, убранства Гостиной факультета в памяти вырисовывается в смутных и нечетких тонах, помню только огненно-красное всё. Зато каждую деталь интерьера комнаты змей могу описать с точностью художника, вырисовывающего натюрморт. Там был только единожды, именно в тот самый раз, в покоях парней Слизерина «состоялся наш полноценный первый раз». Так я потом охарактеризовал это с блаженной улыбкой на нахальном лице, собственнически обнимая Северуса. Это случилось на следующий день после грандиозного и помпезного Выпускного Бала в стенах Хогвартса. Ночь вступала в свои права, обволакивая свои сетями, сотканными из блеклого сумрака округу замка. В стенах же самой школы оставалось мало учеников, остальные уже давно разъехались, едва оклемавшись после выпитого в немалых количествах на празднике. Поэтому мы со Снейпом беспрепятственно прошествовали сначала в Подземелья его факультета, а затем в уже пустующие комнаты.

Верно говорят, что первый раз незабываем. Для меня он был незабываемым вдвойне. Во-первых, секс у меня не впервые, но вот с парнем было для меня ново. А во-вторых… а во-вторых, Северус был сверху. Я позволил ему. Нет, я хотел ощутить его в себе и на себе, почувствовать силу его рук, охвативших меня кольцом также, с тем же немыслимым и слепым желанием, как он желал оказаться во мне, познавая меня всего с каким-то маниакальным стремлением овладеть мною полностью. Будто мало того, что мое трепыхающееся сердце и без того принадлежит ему.

Ненасытным. Таким он был в тот памятный день. Его кровать была умеренно мягкой, впрочем, как и моя. Балдахин тогда мы закрыли: создавалось некое подобие полного уединения; места, которое было ограничено четко и безукоризненно, но в нем мы существовали «шире», чем во всем Хогвартсе. Только я и Северус. Взгляды, полные желания и страсти, губы, ненасытные в своей тяге познать друг друга, сиплое и неровное дыхание, наполняющее каждый уголок комнаты, стон из-под приоткрытых уст, вырывающийся чем дальше, тем чаще и громче, протяжнее, шорох постельного белья, насилуемого нашими телами. Какофония звуков, что творила наша любовь. Музыка, ласкающая слух и дарящая фантастическое умиротворение со своими демонами. Они сворачивали клубочком и мирно, удовлетворенно урчали. И было отчего, признаюсь я!

Попрощавшись на время с Северусом на платформе девять и три четверти, я аппарировал домой. К окончанию Школы Чародейства и Волшебства я окончательно и принципиально решил покинуть убогую обитель моих черствых предков. Думаю, родители не удивились, а скандал, устроенный Вальпургой, когда собирался, скидывая вещи в чемодан, чистой воды спектакль. Фарс. Не более.

Поселился поначалу у Джеймса и его родителей, а затем, понимая, что с Северусом там никак не встретиться, начал поиски собственного временного пристанища. К завершению картины, Джеймс и Лили стали жить вместе с купленном ими доме в Годриковой Лощине. Обременять своим присутствием и все чаще кислой миной родителей друга хотелось меньше всего на свете.

Домик, чахлый и неприглядный внешне, нашелся быстро. Все надежды, что по оболочке не судят, рассыпались на осколки, как ваза, разбившаяся от неудачного мановения руки. Жилище было серым и неухоженным, казалось, здесь и вовсе не жили до меня. Хотя пыль или малый намек на нее не обнаружил даже за громоздким буфетом на кухне. Всего комнат было три: гостиная, где обои были с выпуклым узором цвета скошенной травы на коричневатом фоне, здесь же стоял далеко не новый диван, кресло с заплатой и камин, черный от копоти; кабинет — в темных тонах, даже жуткого вида шторы и то темно-бордовые, лучи солнца падали на книжные полки, которые не особо-то в них и нуждались, а вот стол, устроившийся в самой угле, был обделен дневным светом. Третья часть дома — это кухня. Более уместным словом для нее является «кухонька»: она была настолько мала, что до сих пор удивляюсь, как там не свернул ни разу стол, расположенный в опасной близости от печи. На стенах с небесно-голубыми обоями висели пару навесных шкафов, где учтиво были составлены предметы для готовки пищи: кастрюли по возрастающей градации, две сковородки и на задворках одного из шкафов стоял пузатый алюминиевый чайник. А вот уже упомянутый буфет явно был не к месту. В глубине домика — ванная и туалет. На этом разнообразие дома заканчивалось, начиналась давящая на нервы атмосфера его стен, каждую из которых обклеивал человек с атрофированным чувством вкуса.

Ненавистным дом оставался только до прихода Северуса, находясь рядом с ним, я полностью абстрагировался от злополучного интерьера. Когда он переступал порог моего жилища, и дверь захлопывалась с характерным щелком от замка, звучащим одновременно со звуком аппарации, стены как будто наваливались на меня, пытаясь поглотить в себе. Впрочем, прожил я там не долго, буквально три месяца и двадцать два дня. Вскоре мой любимый дядя, Альфард Блэк, умер и оставил в наследство мне собственный дом и немалую сумму в банке Гринготтс. Такой подарок устраивал меня полностью как обличием внешним, так и внутренним. В нем я прожил до злополучного события, перевернувшего всю жизнь, поделив временную ленту моего существования на «до» и «после».

«Новый дом — новые возможности!» — задорно сказал я Снейпу, когда по моему приглашению он прибыл в новый дом. В нем можно было делать то, что пожелаешь, — угощать Северуса слегка засохшим печеньем, которое я так и не сумел засунуть в себя в пору уныния, или нежно убирать прядь его волос, норовившую окунуться в чашку с чаем; безмятежно лежать в его крепких объятьях или яростно прижимать Северуса к стене с портретами и слышать судорожное «Ах!». Претворять в жизнь свои желания, наверняка зная, что никто не подглядывает, — в этом замкнутом пространстве только мы.

«Счастье здесь, рядом с тобой!» — говорил я ему с нежностью в голосе на выдохе, обводя взглядом комнату крова и возвращаясь взором точно в его темные омуты, в которых плескалось настоящее пламя,— блики от всполохов огня в камине. Пусть свободными мы были только здесь, нам и это — награда судьбы!

Время безудержно текло в берегах наших жизней. А так хотелось порой замедлить его или вовсе остановить, но — увы! Несмотря на плавность и умеренное спокойствие моей жизни (все же ссоры с Северусом — это отнюдь не бриз на морском берегу, а скорее смерч, внезапно появившийся и непонятно как утихнувший), семьдесят восьмой год пролетел в одно мгновение — счастливое. Новый, семьдесят девятый, я встречал в кругу друзей в доме Поттеров. Это празднество — последний радостный момент, заключенных на задворках моего разума. А вот все, что происходило дальше… В истоке своем — черная полоса, стремительно растущая и оформляющаяся в полноценный, леденящий душу и уничтожающий все светлое мрак.

Волдеморт. Фантом, чьи пугающие призраки носились по Лондону, проскальзывая в каждый дом: будь то в закрытые наглухо жилища волшебников, или же в кровы ничего не знающих маглов, продолжающих каждый свою жизнь. Он голум, сотворивший свое имя и образ, как мифические твари творили себя из камня. Речи, идеологические ловушки ласково заманивали все новых и новых приспешников в его ряды. Псы на прочных поводках. Не кормленные, но подкармливаемые. Пожиратели Смерти. Они убивали, калечили души и тела людей, выжигая клеймо на них: «Жертва». Щедро одаривали чувствами, выпуская череп на всеобщее обозрение над местом убийства.

Ужасающее зрелище — напуганный, на грани паники Туманный Альбион, но страшнее всего то, что власти всеми доступными средствами и силами старались скрыть каждый инцидент, где участвовало два слова: Волдеморт и Пожиратели. Идиоты! Разве же такое возможно скрыть от тех, кто является мишенью?

Проходя по затхлым улочкам магического Лондона, я едва ли не кричал от безысходности, но что не давало этому произойти, так это то, что и Светлая сторона не оставалась не бездействовала. Альбус Дамблдор создал Орден Феникса — отряд, куда входили все желающие, стремящиеся бороться со злом. В том числе я, Джеймс, Лили, Лунатик и Питер. Нас было немало, но ряды редели чуть ли не каждый гребаный день. Даже Лили и Джеймс, теперь семья, два раза чудом избегали гибели. Оплакивая погибшего соратника, мы возрождались как феникс, чтобы на следующий день проснуться с новыми силами, с чувством, что не все потеряно. Альбус не ошибся, назвав нас именно так!

Этот год был годом восхода новой знаменитости — проклятого мага Тома Риддла, помешанного на чистоте крови. Он распространялся, как чума в средневековье, — стремительно и безжалостно. Сам Воландеморт не брезговал убийством, часто именно он «кончал» с особо сопротивлявшимися волшебниками.

Меня ничуть не удивило известие, что моя обожаемая сестра, Белла, теперь одна из них. Такой ненормальной там самое место! Я был наслышан ее «подвигами» и маниакальной склонностью пытать людей Круциатусом. Как-то раз по прибытию в дом, на который напали его верные псы, — в этом милом доме с живой изгородью проживали маглорожденные волшебники, я встретился с ней. Эта сумасшедшая кричала что-то о своем милосердии, ведь она дарит людям выбор: либо смерть, либо оковы безумия! Где-то на задворках сознания пищала жалость: чтобы ТАК извратить мысли человека, нужно отлично постараться. И этот результат талантов Воландеморта скрылся, прошипев напоследок: «Сири, а может ты к нам? В конце концов, будешь ближе к нему!» Она так и оставила стоять меня с поднятой палочкой в руке и полным отсутствием здравых мыслей в голове: «Что за бред эта сука только что пыталась толкнуть мне в башку?! Это она моем братце? Да на какой хрен он мне нужен, этот тихоня с планами монарха!» В те минуты я, собственно, так и не осознал, о чем она…

Даже и сотая доля дюйма всех сомнений не посетила меня. Вообще ни единой паутинки-мысли в том направлении, о которой не лишним было бы задуматься! Давно, с самого начала, с самого первого обожаемого взгляда, с самого первого невинного поцелуя, с самых первых страстных объятий. Ни разу я и не помышлял о подобном: Северус, мой Северус, и Пожиратель Смерти, его верный пес! «Да никогда такого быть не может!» — успокаивал я себя. «Никогда не говори никогда!» — услужливо подсказал ехидный голосок. В тот дождливый, тусклый, ноябрьский день я напился до потери сознания. Когда уже плохо и невнятно соображал, я с ожесточенной яростью кинул бутылку из-под Огневиски в стенку, на дне которой еще оставалось пару капель. Она разбилась, и в отвратительной, влажном пятне, что образовалось на обоях, явственно на долю секунду увидел в отражении пламенного света ехидно, так по-мерзкому улыбающегося Северуса. Того, о ком я забыл, того, кто в прошлом так только мне и улыбался!

Что спорить, но за эту версию говорило многое. Отчего же такая гадкая мысль не заглянула в мой разум хотя бы однажды? Почему ни шестое, ни какое-либо еще чувство — все прочие — молчали? Даже сиюминутно не проскочила хилая мыслишка, словно надпись на магловском табло: «Что-то не так…» Потому что слишком любил, слишком верил, слишком ценил его — все «слишком»… А ведь за тот год, приближающийся к концу, Северус появлялся реже, а если прибывал ко мне, то не задерживался надолго. В разговорах, ставших короче, появились тягучие, как кленовый сироп, паузы. Теперь, по пришествию многих лет, понимаю, что витало в воздухе, — недосказанность. Северус стал бледнее обычного (хм, мантикора задери, а мне казалось, что бледнее некуда!), часто хмурился, редко появляющаяся на его лице улыбка отнюдь не способствовала исчезновению озадаченности во взгляде. Все чаще я подходил к нему сидящему на диване у камина, опускал кисти на лоб и большими пальцами проводил по нему, разглаживая морщины, что появлялись от напряженности во всем его теле. Все чаще Северус брал меня яростно, со зверской похотью, необузданным желанием: не раздеваясь — так и оставались оба в одежде — там, где придется — на столе, диване, у стены, у входной двери — абсолютно не заботясь о комфорте и удобстве ни моем, ни своем. Все чаще получал записки, приносимые моей совой, чтобы, возможно, не разворачивая, знать заранее: «Сегодня не смогу». Всегда без подписи. Следующие зимние праздники — Рождество и Новый год — встречал в разных местах. Первый — в доме Поттеров, который больше походил на военное собрание с разработкой стратегии, только праздничное убранство напоминало о якобы радостном торжестве. Второй же — у себя, отодвинув журнальный столик к стене, сидя на полу, у жадно греющего камина в компании средства забытья — Огневиски.

Мы, члены Ордена, продолжали сражаться с только увеличивающимся в количестве злом. Правда, теперь на собраниях и в местах встреч я боялся смотреть в их глаза — вдруг увижу то, что поселилось в моих: отчаяние и страх?! Как ни парадоксально, я не страшился гибели в битве, частота которых возросла в несколько раз: знал, за что погибаю! Не боялся травмы: я бы увидел, кто ее нанес, и потом отомстил за каждый день боли, скорее, чужой, душевной, но не моей, физической. «Повод! Мне нужен повод, иначе — чем я лучше Пожирателей и этого гребаного, новоявленного Повелителя Тьмы?» Зато судорожно, до дрожи во всем теле не желал знать правды, какой бы она не была. Как ни крути, ее суть рисовалась и представлялась в моем воображении только в мрачных тонах.

Однажды на пороге моего уже обжитого жилища появился Ремус. Была весна. Как никогда прежде на моей памяти теплая и на редкость солнечная. Ужасный сарказм природы. Хотя виделись мы с ним часто — в основном на собраниях, но вот лично до того момента — ни разу. Друг меланхолично поздоровался и прошел по моему приглашению в дом, а затем к дивану, где и устроился, предложив сделать мне то же самое.

— Как поживаешь, друг? Не одичал еще здесь? — и откуда только черпал радость, когда кругом сплошная тьма?

— А как, по мне не видно? — улыбка, что я пытался выдавить из себя, больше напоминала оскал. А смех, которым приправил неприятную картину своего изнеможенного лица от постоянного недосыпа и полного уныния, имел сходство с лаем.

Вот что я всегда уважал в Лунатике, это чувство такта: он не стал продолжать развивать бессмысленный разговор, не предпринял попыток задать ненужные вопросы, просто замолчал, позволяя что-либо «родить» мне. По всей видимости, Ремус считал, что есть что.

— Зачем ты пришел, Ремус? Что-то нужно обсудить о скорой вылазке по адресу, где укрывается недавно раненый ублюдок?

— Нет, там все спланировано-распланировано: нам нужно быть осторожнее и расчетливее в каждой проводимой операции, ты же и без меня знаешь, сколько погибло людей, невинных людей… Я пришел к тебе по личному вопросу, по вопросу, связанному с тобой и…

— С кем? — с подозрительной быстротой задал вопрос, так и не дослушав речи друга. Это не укрылось от моего умного приятеля.

— Ты осведомлен, о ком я бы хотел поговорить?

— Нет, но мне очень любопытно! Ты мог бы, Лунатик, не ходит вокруг да около? Ведь это жутко раздражает меня! Все эти приемчики, направленные на то, как бы залезть поглубже в душу!

— Хм, Сириус, душевные разговоры вряд ли сейчас помогут, не находишь?

«Как ты прав, Ремус, ты, наверное, и не догадываешься: действительно, какая душа, ее уже давным-давно поглотило чувство к Северусу!» Люпин долго, как мне показалось, изучающе смотрел на меня, прежде чем продолжить:

— Хотя, на первый взгляд, именно таковым и может показаться этот разговор… Видишь ли, у меня есть некоторые основания предполагать о твоем тесном общении с Северусом Снейпом. Пойми меня правильно и постарайся…

Остальное я не слушал, да и слышать особенно-то не желал. Все-таки я ошибся, говоря о тактичности Лунатика: мне было легче, если бы он сказал, что мы трахаемся и что я — предатель, нежели пропускать через себя столь нарочито официальный тон. Будто мы не дружили практически все семь лет учебы в Хогвартсе. Этот паршивый оборотень неуемно что-то говорил, говорил, говорил, пока…

— Заткнись, ради Мерлина, Ремус! — рявкнул я. — Что ты тут несешь? Как ты можешь такое и так говорить? Что, я вовсе тебе и не друг? Не на допрос ли ты собрался меня вести? В Министерство, а, дружище? Расскажи всем, особенно Дамблдору: пусть знает! Все знает!

Вид был растерянный и, можно сказать, жалкий у моего школьного друга. Он явно не ожидал таких слов от меня, похоже, что ожидал он нечто другого. Это я понял, наблюдая, как меняется его выражение лица, — с непонимающего напрочь на удивленное.

— Прости, Сириус, то есть ты хочешь сказать, что в курсе его деятельности и стороны, что он поддерживает?

— Иди на хрен с этой своей напускной формальностью, Ремус! Самому не противно?! Как смеешь? Проклятая гордость или, возможно, кротость, не позволяют тебе сказать прямо? «Сириус, друг, как ты посмел связаться с этим Пожирателем!»

В тот момент, в тягостные минуты моей пламенной речи, слова которой так и лились из меня, словно не разговаривал десятилетия, я был в ярости. Гневе и злоба главенствовали у меня внутри. Я был зол на себя, на Ремуса, на Северуса, на весь оточертелый мне мир. Эссенция из губительных для рассудка чувств не давала пробиться зернам правды: Северус — Пожиратель! Но его слова все отчетливее и отчетливее отзывались эхом во мне. Я не хотел верить, сопротивлялся мерзким словам друга, как мог, но, видимо, мог я уже не много. К тому же каждое событие, каждая деталь — взгляд, ласка, касание, слово — кричали о возможности варианта Ремуса. Нет, не возможности, а реальности и, скорее всего, об истинности положения, которого я не стремился разглядеть.

Столько весен прошло, пусть и не таких щедрых на солнечные лучи, а чувства подступают к самому горло так, что перехватывает дыхание как тогда. Пожалуй, разница только в том, что теперь я не плачу. Жизнь выжила все из меня, я, как кокон бабочки, который она покинула уже давно.

На коленях, низко приклонив голову, пытаясь бессознательно укрыться от всего мира, я скрыл обветренными ладонями лицо и рыдал. Чувствовал ненавязчивые поглаживания чьей-то руки по моей вздрагивающей в судорожных всхлипах спине и шептал: «НЕТ-НЕТ-НЕТ! Не хочу верить в это, нехочунехочу… не хочу…любить…»

Очнулся я или проснулся — так и не понимаю до сих пор, потерял сознание от душевной боли, охватившей меня, или же уснул, обессиленный и уставший от слез — от того, что что-то несильно теребило мое плечо. Это был Ремус. Окончательно придя в себя, я апатично прошествовал на кухню, где уже ждал меня Лунатик с порцией ликера, неведомо откуда взявшего его. Шел и мусолил отвратительно приятную мысль, как бы послать его так, чтобы ушел, не проронив ни единого слова. Но прежде хотел понять, каковы мотивы Ремуса, да и для чего вообще он, собственно, начал этот заведомо опасный разговор.

— Зачем, дружище, ты поднял эту тему? Я не спрашиваю откуда тебе известен не только факт того, что мы общаемся, но и то, что он… он… Ты ведь понял меня, Лунатик?

— Ты прав, мне догадаться о вашей связи не стоило труда. По-другому обстояло дело с причастностью Снейпа к… ним. Это вышло случайно, клянусь, я ни в коем случае не желал сделать тебе больно…

— Но сделал, Лунатик! — криво усмехнулся я.

— Я не предполагал до этого дня, что ты к нему так привязан. Прости, умоляю! — после, глубоко вздохнув, он заговорил приглушенным, шелестящим тоном: — К огорчению, я подслушал разговор двух членов Ордена, которые только-только вернулись из какого-то дома, — там, кажется, они пожар тушили, в общем, убирали следы нападения. Эти юнцы увидели человека, бродящего по руинам, что-то ищущего. Где уж они находились, не знаю, однако им удалось разглядеть лицо и руку, рукав мантии на которой был закатан, и на ней чернела метка, понимаешь? Ты и помыслить не можешь, как я удивился, поняв, о ком идет речь. Это было давно, я имею в виду разговор этих двух парней. Пусть Снейп и водил какие-то дела с Люциусом, но ведь это еще ничего не значит… Так думал я до их рассказа. Долгое время я не решался заговорить с тобой, ведь видел, как ты изменился как внешне. Ты когда последний раз подходил к зеркалу? Ты понимаешь хотя бы, что творишь с собой? Лили и Джеймс очень беспокоятся о тебе, а Лили вовсе нельзя сейчас волноваться: уже шестой месяц беременности! Но прочувствуй, каково мне, единственному знающему истинную причину твоего отчаяния?!

— Зеркала больше нет, я его разбил как-то, напился, кажется в тот фатальный денек для него. А Лили и Джеймс… да, знаю, находясь у них в гостях частенько ловлю на себе такие сочувствующие взгляды, без сомнения, заботливые. Ты же понимаешь, что я бы и не желал подвергать таким мукам друзей, но… Ремус, а разве я должен говорить, указывать, что делать? Как пожелаешь, так и поступай…

Было ли мне так безразлично то, о чем я говорил? Вероятнее нет, нежели да. Пусть бы он поведал обо мне и Северусе, но уже желательно после того, как я собственноручно с ним расправился. Да, я хотел этого — он предал меня, думалось мне. Считал, расскажи мне Снейп, где пропадает, как проводит время без меня, я бы привык и не переставал его любить. Я бы принял его точку зрения, его выбор, смирился бы, в конце концов. А что оставалось еще? Если честно, то абсолютно бредовые мысли: не принял бы, не привык бы, уж точно не смирился бы. Гриффиндорец — это диагноз! У нас особый менталитет. Целуя его, обнимая, занимаясь с ним сексом, я бы чувствовал сжирающую заживо мою душу вину и собственное предательство. «Хм, а конец один и тот же…» — нерадужно представилось мне. А потом, будто что-то сломалось во мне, переклинило, зародилась чудовищная мысль, постыдное чувство от которой преследует меня и по сей день.

— Послушай, Ремус, а где гарантия, что ты не специально выведываешь информацию об Ордене, может и того разговора вовсе не было, а все ты выдумал как повод. Может, тебя послал Воландеморт, чтобы я что-нибудь да рассказал о Северусе, некая проверка, мм? Как тебе такой расклад, дружище? По сути, абсолютно ничего о тебе не знаю в этой нашей взрослой жизни: где ты, с кем ты…

— Что ты такое мелишь, Сириус, ты вообще слышишь сам себя? Что за бред, и почему он появился в твоей голове? Да ты, брат, по живому режешь! Сириус…

— Бред? А по-твоему это бред, Лунатик? А как по мне, все очень даже может быть! Тебе, с твоими-то мозгами должно быть ясно, что такой вариант возможен. Кто опровергнуть может мой вариант, кто твой? Что мотаешь головой? Не имеешь таковых, я тоже! Так что, похоже, останемся мы каждый при своем мнении. А теперь — пошел вон из моего дома, я хочу побыть один! Дверь там!

Стоит ли упоминать о том, что в тот вечер я снова самозабвенно напился, сначала убив ликер, а затем и Огневиски из моего бара? Мой организм, кажется, начал привыкать к чуть ли не каждонедельным влияниям «с градусом», поэтому в этот раз я не вырубился. Решил прогуляться, что, впрочем, было не лучшей идей, зная обстановку в Лондоне.

Я брел по улице, бултыхаясь из стороны в сторону, иногда спотыкался, едва ли не падая. В голове — звенящая пустота и безразличие, в глазах — непроглядный мрак. Район, где я жил, был не многолюден. К тому же ночь — все спали. Помню стрекотание светлячков, которых выманила теплая сумеречная атмосфера, и щебет птиц. Помню затхлый, угрюмый бар, не менее скучного бармена, рюмку чего-то обжигающего, туалет и спазмы, перехватывающие дыхание и раздирающие горло, и жуткое послевкусие. Как вернулся домой — не помню, как прошла следующая неделя — тоже. Сплошное темное пятно, схожее по цвету с его глазами, глазами Северуса…

Возвратившись в более-менее адекватное состояние, я наложил на дом Чары Ненаходимости: видеть, слышать друзей и соратников вообще знать мир «вне» не желал. Я бессмысленно топтался из комнаты в комнату, занимая себя изредка глупым занятием — любовался хаотичными движениями языков обжигающего пламени. Как оказалось, немало писем в те семь дней принесли совы, покидали их на пороге, перед дверью. Первым делом я навестил Поттеров — мне стало уж совсем совестно после менторского тона Лили и осуждающего взгляда Джеймса. Ведь так поступать может только «глупый, эгоистичный, самовлюбленный малолетка» — получил я от Эванс характеристику. Когда она делала «руки в боки» и начинала наставлять и говорить «что это плохо, а это еще хуже, да и как ты до такого догадался, Сириус Блек?», для меня она становилась исключительно Эванс. А вот с Джеймсом моя однокурсница была только Поттер: нежная, заботливая и внимательная хохотушка Лили. Хотя ей эта нравоучительная поза теперь не шла — заметно округлившийся животик лишал серьезности все «мероприятие». «Твой крестик мне даже бунт устроил, Сириус, я уж думала по прибытию тебя прижать к стенке своим животом!» — заразительно засмеявшись, проговорила она. Только узнав, что счастливое семейство решило, чтобы я стал крестным отцом и опекуном (если вдруг что-либо с ними произойдет), меня распирала радость и гордость. На что я поклялся себе и им: «Я сделаю все возможное и невозможное, дабы того самого случая не произошло! Ребенок должен расти в семье, полноценной и любящей свое чадо!»

Помимо десятка писем от членов Ордена — видимо, посчитал нужным написать каждый — мне прислано было два более значимых письма. От Северуса. По моей просьбе Джеймс лично объяснил — точнее, выдумал — причину моего столько долгого и безответственного отсутствия, поэтому никто из Ордена не донимал с вопросами. Благо, опыт сочинять небылицу у него был. После я мог обдумать более важные события, случившиеся и только собирающие произойти.

В первом письме, что было нацарапано его рукой, быстро и небрежно, говорилось об его приходе. Но таковой не был возможен, поэтому имелось и еще одно, присланного не далее как в день разговора с друзьями. Написано резко и беспринципно о том, что если по его приходу ко мне дом не обнаружится, то Снейп сломает мою защиту «на хрен». Наверное, таким нетривиальным способом изложения Северус проявлял беспокойство и заботу. Возможно…

Так же, как и возможно то, что я сбегу, — я не хотел видеть его, слышать и слушать. Но ясно и точно понимал — нужно! Это важно, в конечном счете. Северус не друг, Северус — любовник. И уж если он проник в мою душу глубоко и прочно так обосновался, то будь ты так милосерден, чтобы растолковать причины и гребаные мотивы — правду, в конце концов! С присущей мне ненормальностью я желал увидеть его глаза — да и всего его тоже — когда я скажу ему о догадках, либо он сам догадается о моих соображениях.

К сожалению, в последней присланной им записке не уточнялась дата («Чертов Пожиратель, плотный график, значит!» — зло подумал я), поэтому решил искупить хотя бы в малой порции свою вину перед Лили и Джеймсом. Еще пару дней я пробыл у них в гостях, где находясь, забывал напрочь о ядовитой и желчной боли в груди. Кроме того, как я узнал от друзей: теперь я в списке чертовых блюстителей чистоты крови под номером три, наверное, слишком много от меня хлопот. Я — номер три, а Лили и Джеймс — один и два. Причем неизвестно, кто именно первый. Да и важно ли это, когда становишься главной мишенью. Пока же мои милые и дорогие друзья были укрыты мощнейшими чарами Ненаходимости и Защиты, которые зачаровывал сам Альбус Дамблдор.

Прошел месяц, а Северус так и не появился. Я думал, что, возможно, он и аппарировал к дому в мое отсутствие. Но, не находя, уходил. А может и вовсе в сердцах послал или проклял, решив никогда больше не видеть и не знать меня. В чем-то такой вариант событий упрощал мне жизнь, но боль потери — буквально убивала! Я не хотел, чтобы случилось именно так: вычеркнуть Снейпа из жизни, имея такую недосказанность в отношениях, забыть, не прошептав «Люблю. Прощай».

Жизнь начала входить в привычный для меня ритм — монотонный, когда однажды на пороге моего дома возник Северус. Услышав характерный хлопок, я поднялся с дивана и развернулся к двери, которая к тому времени уже открылась, а в ее проеме вырисовался четкий контур фигуры Снейпа. Он был такой измученный и блеклый, как стекло в его обожаемый пробирках. Северус прошествовал до меня, гордо расправив плечи и притянув резко к себе, впился поцелуем в мои губы. Он — как путник, плутавший не первый день в пустыне без воды, — пил, пил и пил меня, осушая до дна. Оставляя мне — безысходность, от которой хотелось рвать и метать все кругом. Когда я открыл глаза, так как «испитее» прекратилось, осознал: я у него дома. Он не сказал об этом, но я интуитивно догадался. Правда, следующей была паническая мысль: что, если Северус привел меня к Воландеморту, а поцелуй — прощальный? Но прежде чем я успел развить ее, эту мысль, он заговорил металлическим голосом.

— Где ты, мать твою ненормальную задери, пропадал? — процедил Северус, предусмотрительно толкнув к стене, прижимая и направляя свой взгляд аккурат в мои глаза.

— А ты?

Меня по-настоящему взбесил тот факт, что эмоции, плескавшиеся в его черных глазах, никак не соответствовали чувствам, вложенным в слова и, самое главное, в тон. Неужто и беспокойство он не мог выразить по-человечески?

— И почему мы здесь?

— А сегодня день вопросов, Блек?

— Нет, сегодня день вопросов и ответов, Нюнчик! — резко оборвал я и попытался ослабить его тесные объятия. Не удалось.

— Тогда почему бы тебе не ответить мне? Что же не позволяет тебе ответить мне без этих издевок и латентных насмешек? Гордость, присущая только вам в таких непомерных количествах, да, Гриффиндоровец?!

— Тебе виднее, Слизеринец! — хмыкнул я. — А ты вообще имеешь понятие, как нормально спросить человека, так, чтобы он наверняка ответил? От твоего тона я ощущаю себя последней сволочью на планете, будто виноват в неизвестных, но заведомо непростительных грехах.

— Хм, пусть ты не последняя, но все же сволочь, Сириус! Ты должен и сам понимать, что грешок на тебе висит. И да, Блек, я не умею человечно интересоваться и выказывать свое отношение к событиям прямо (все же на этом моменте Северус слукавил — его поцелуй был красноречивее всех слов в мире!), — последовала секундная заминка, а потом, зло посмотрев на меня и больно сжав запястья, он процедил: — И не намерен, ясно?

От его непонятной мне злобы стало как-то не по себе, я даже поежился от пробежавших мурашек по всему телу — просто массовый побег. И эти метафизические твари покидали меня, похоже, совсем сбрендившего на почве необъяснимых и понятных мне чувств.

— А что тебе мешает? Какие такие обязанности или условия? — как можно многозначнее прошипел я. Хотел, чтобы Северус сам сообразил — мне все известно. Говорить ему напрямую — нет. «А вдруг он и не Пожиратель вовсе? Ведь…» — зиждилась мысль.

На мелочное мгновение мне показалось — я видел ужас в его глазах. Теперь, к сожалению, утверждать не берусь: возможно, я увидел всего лишь то, что хотел. Северус человек, у него есть чувства, разумеется!

— У каждого есть и обязанности, и особые условия, не так ли, Сириус? Тебе-то, как никому известно, как тяжело нести их бремя. Ты меня понимаешь, Сириус. — Теперь он уже нашептывал эти слова мне на ухо, зарывшись лицом в мои волос, которые изрядно отрасли из-за моего наплевательского отношения к себе. Его грудь касалась моей. Слишком лично! Близко и тесно.

Северус будто читал меня. В его словах-полуправде я четко улавливал саму правду — и это он понимал, чертов ублюдок. Как много он вообще знает обо мне? О Джеймсе? О Лили? А Северус же с ней дружил еще в школе. Как далеко он готов зайти в своей уничижительной речи, дабы вывести меня из себя? Впрочем, Снейп отлично играет, манипулирует, кажется и эту партия будет выиграна.

— Бремя — это ноша, которую не всем под силу вынести, да? А ты готов, Сириус? Готов бороться до конца, ты же хочешь победить? Нет, не отвечай: ты — гриффиндоровец, жажда победы у вас в крови, словно наследственная болезнь передается из поколения в поколение. А знаешь, мы, слизеринцы, также обожаем триумф, вот только средства другие, как тебе будет известно, те, которые оправдывается целью. Непомерно гордые, непомерно безрассудные. Мне говорили, ты так хорошо сражаешься, с каким-то львиным остервенением… Зачем? Неужели тебе нечего терять, Сириус? — он таким сладостно лукавым голосом начал, а закончил — надломившимся голосом, тихим, шелестящим, как понурая, опавшая листва.

Вдруг всплыла сцена когда-то произошедшего сражения с Беллатрисой, чокнутой сестренкой. «Сири, а может ты к нам? В конце концов, будешь ближе к нему!» Все стало на свои места. Она знала — лучше бы догадывалась — о нас! Но откуда?

Затем я сделал то, чего сам от себя не ожидал. Тогда как его голова покоилась на моем плече, а руки уже не держали мои за запястья, свободно расположившись вдоль его туловища, я схватил правую руку и дернул рукав тяжелой черной мантии вверх, оголяя его предплечье. Неужели мне мало было его слов, в которых он, по сути, сказал правду… Северус прав: мы безрассудные, даже чересчур.

Он не удивился — к тому и вел меня, ловко комбинируя слова и умело преподнося фразы. Просто сказал:

— Ну что, убедился? Теперь доволен?

Минуту как минимум я находился в стопоре. Не моргал. Не двигался ни право, ни влево. Никуда вообще. Я выразительно уставился на белую руку, где вырисовывалась черная метка. Меня смело можно было назвать статуей, если бы я не нарушил недвижимость — протянул руку и нежно пальцами провел от начала метки, на уровне локтя, до конца, до запястья. Северус, видимо, не особо понимал моих действий, поэтому мирно стоял. Только потом так напускающе резко одернул ее.

— Тебе неприятно?

— Скорее не по себе.

Разговор продолжили только тогда, когда я расположился в кресле, что было близко придвинуто к полыхающему ярким пламенем камину.

— Почему я не мог попасть к тебе? Вернее, я понимаю почему, чары и все такое, но почему наколдовал их? Чем ты занимался все то время?

— Трахал свою душу! — ядовито бросил я и отвернулся — уставился на огонь.

— Как я имею возможность наблюдать — успешно!

— Да пошел ты на хуй, Снейп! Еще одно слово и — твое и не без того помятое лицо станет и вовсе нетоварного вида!

Северус полным безразличием отреагировал на мои слова, а мог бы — он отлично ругался матом! Долгое время мы сидели, не проронив ни единого слова, слушая потрескивание поленьев в огне. Но кто-то из нас должен был нарушать гробовую тишину, и разорвал ее путы Северус.

— Сириус, нам нужно поговорить! — мягко проговорил он и присел передо мною на колени, а правой рукой поднял на подбородок мое лицо. — Ты слышишь меня?

Я пару раз моргнул, пытаясь сфокусировать взгляд. Я взял держащую мое лицо руку и обхватил своей, жадно прижимая к своей щеке.

— Нам, Северус, не сейчас следовало начинать разговор, нам нужно было это сделать очень давно! — горько усмехнулся я.

— А стоило бы? Для чего? Чтобы ты послал меня, приправив свое прощальное слово заковыристым проклятием?! Много раз думал рассказать тебе все — абсолютно все! — потом я не решался. Я боялся, Сириус.

— Чего боялся? Что я сдам тебя Ордену, приведу «на поклон» к Дамблдору? Объясни!

— Дурак, — выдохнул он, — какой же ты дурак!.. Глупый… Я боялся потерять тебя!

Его губы прижались к моим, словно пытаясь удержать; одна рука легка на затылок, не больно надавливая, прижимая плотнее к нему; другая — на колено, дабы начать путь вверх. Медленно, почти поверхностно Северус проводил ладонью по ткани брюк, а кожу обжигало от его прикосновения так, словно бы такого предмета одежды на мне и не было в помине. Большим пальцем он коснулся меня в области ширинки, на что я гортанно застонал. Такое проявление чувств его подначило, и он обвил мою талию рукой, устраиваясь у меня между ног. Теперь уже на полусогнутых ногах, приняв удобную позицию, он одаривал меня страстными поцелуями. Он оголодал, желал большего, и причин, по которым этого не деть, у меня не имелось.

Устроившись на ворсистом ковре у камина, мы буквально не отрывались друг от друга. Не знаю, как получилось, но Снейп был подо мной; он ерзал, заигрывая с моими воспаленными в тот момент чувствами. Моей выдержки надолго не хватило бы! Да Северус своими провокационными покачиваниями бедрами вопрошал к куда более серьезным действиям. Сладостно покусывая его шею, получая как вознаграждение сдавленное дыхание, я начал в скором времени опускаться ниже, ниже… Мантия и льняная рубашка покоились где-то в комнате, поэтому мои губы исследовали обнаженное тело. И когда я подобрался к злосчастным штанам, что не позволяли притронуться мне к самому желанному, услышал хриплую просьбу: «Не нужно, позволь мне, Сириус. Сегодня… я…» Северус так стремительно развернул меня, что я толком и не успел удивиться столько необычной для него просьбе: всегда я — и только я — делал подобное. И, как ни странно, не просил проделать аналогичное взамен.

Его неловкие манипуляции не раздражали, напротив, дарили немыслимое удовольствие. Северус долго теребил пуговичку на брюках — все никак не мог с ней справиться. Потому я положил свою ладонь на его и сказал: «Тсс, успокойся, не волнуйся ты так, а я сам начинаю волноваться. Я верю в тебя, все будет хорошо!» Мои обычные слова, но сказанные мягким тоном, кажется, несколько уняли дрожь в его теле.

Все последующее было просто великолепно: Северус был нежен, аккуратен и внимателен. Он старался прислушиваться к каждому отклику моего тела на его действия. Я уверен, Снейп был доволен моей похвалой за его старания — долгий, протяжный стон, оформившийся в «Се-ве-рууус».

Он приподнялся, чтобы поцеловать меня обессилившего. Только я ощутил свой вкус на собственных губах, во мне проснулось потаенное желание, требовавшее немедленной реализации. Правда, вот это уже зависело исключительно от него.

— Северус, — отрываясь от него, проговорил я, — позволь мне, пожалуйста…

Договаривать было не нужно, он понял все, уловил просьбу в моих лихорадочно блестевших глазах. Подмяв его под себя и развернув на живот, я начал покрывать его спину поцелуями. Северус настолько напряжен, что я стал массировать руками сначала шею, потом плечи, спину, поясницу, нежно проводить пальцами по ягодицам. Постепенно Северус расслабился, безвозвратно отдаваясь в мою власть. Просунув руку под живот, я прошептал на ухо: «Приподнимись», чтобы подложить подушки. Я проделал все, чтобы увериться в том, что Северус готов: я легко прикасался к его возбужденному органу, уделил минут пять его подготовки. Только затем, подозвав Акцио смазку, я вошел в него. Нет — я растворился в нем, отдаваясь миру ощущения и удовольствия. Позволяя моим эмоциям захватить меня и разрешая им превратить меня в эпицентр неги.

Приближаясь к разрядке, я услышал в сбивчивом дыхании и бесстыжем стоне Северуса слова. Слова, что были кульминацией нашей любви, впрочем, всей моей жизни. «Люблю… люблю… тебя, Сириус…»

В тот момент мое сердце, кажется, пропустило удар. Или, вполне вероятно, время благодарно замедлило свой ход, позволяя «упаковать» каждую деталь — вплоть до самой мельчайшей — в мою коробочку воспоминаний — память.

В камине догорали поленья, дружелюбно потрескивая. Комнаты почти погрузилась в мрак, а холод, начавший наступать на погибающее тепло, способствовал появлению мелких мурашек на наших телах. Но подниматься мы не желали. Нам не хотелось прерывать нашу близость. Ни за что.

Я и Северус прижались друг к другу; я стащил покрывало с дивана. Чтобы не замерзнуть, я подложил пару поленьев и тихим Инсендио разжег камин снова. Так утомившись, я желал уснуть в объятиях любимого — да, самого дорогого — человека и впервые за пару лет блаженно поспать.

Разговор, состоявшийся на следующее утро, затянувшийся на пару часов и закончившийся жестким трахом в духе Северуса, пожалуй, одно из самых болезненных воспоминаний всей моей жизни. Не самое, но и не последнее, безусловно.

Тягостными были минуты выяснения наших отношений и обсуждения главной проблемы — сражения на диаметрально противоположных сторонах. Воздух практически искрился от эмоций, переполнявших нас. Казалось, дом в любую секунду может вспыхнуть из-за неконтролируемого выброса магии у кого-то или — у обоих одновременно. Я позволил высказаться ему первым, так как он сам желал объясниться со мной, кроме того, мне было жутко интересно услышать его мотивы выбора. Начал рассказ издалека — с его увлечений некоторой областью Темной магии, Зельеделием и упомянул, что давно учится окклюменции. «Ты как всегда предусмотрителен, Северус! Возможно, ты и не на седьмом курсе планировал вступить в их ряды?» Уточнил, что такая практическая магия, как окклюменция, очень нужна: помогает скрыть все эмоции от Темного Лорда, не позволяет проникать слишком мнительному господину глубоко в сознание и видеть то, «что вытворяем мы с тобой, Сириус». Расчетливость — немаловажная черта, которой он обладает в нужной степени. А вот причина, по которой Северус пожелал стать Пожирателем, поначалу удивила, заставила негодовать, не позволяя уложиться полученным излияниям Северуса в четкую картину. Знания, признание и власть, разумеется. Честно, меня поразила такая комбинация, но сейчас я абсолютно понимаю его выбор. Северус был молод, в чем-то максималист (к сожалению, никакого, даже самого рассудительного подростка, это не обходит стороной) и, конечно же, тщеславен. Слишком. Но ведь ему действительно есть что показать и чем удивить. Северус умен и имеет голову мыслителя и исследователя. А самому Воландеморту, по словам Северуса, он был представлен Люциусом, как «человек, способный оказать необходимые услуги» для чертова ублюдка, как те: изготовление всевозможных зелий, в том числе и ядов для «гостей», поиски ответов по интересующим вопросам. В нападениях Северус участвовал редко, но — участвовал! И я предполагаю, что он мог совершить — его соратники ждут от него конкретного действия. На мой вопрос, что я буквально выдавил из себя, — настолько больно было слушать его исповедь, «Убивал ли ты, Северус, скажи, молю…». Ответил с гримасой страдания и отвращения — во всей видимости, к себе. «Что ж, Сириус, если это важно… то, да! Нет, не палочкой, а словами». Я понял, о чем он.

Несмотря на длительность разговора, огонь в камине не погас, а продолжал поддерживать благоприятную температуру в комнате, по общему виду — зале. Похоже, его действительно «подгоняла» наша магия. В комнате было тепло, но меня била крупная дрожь, гоняя кровь по венам с немыслимой скоростью. В висках стучало, словно миниатюрными молоточками. Пусть мы спорили о возможности продолжения отношения, а точнее — безопасности их как для меня, так и для него, никто из нас так и не предложил конкретного решения. Намеренно. «Только не после прошлой ночи, не после таких нужных мне как воздух объятий и сладостных поцелуев, слов «Люблю». Не сейчас, нет-нет-нет…» Эгоистично — безусловно, безрассудно — разумеется, необходимо — без сомнений.

Сидя в кресле, неуверенно устроившись на самом краю, я будто потерял себя на какое-то время: взгляд расфокусировался, потерял осмысленность, картинка перед глазами стала мутная. Создавалось такое впечатление, что дух покинул тело, так как несколько минут я даже не реагировал на призывающие и откровенные ласки Северуса. Проживающие насквозь страдания не давали полностью отдаваться удовольствию. А в тот раз Северус как никогда прежде брал меня грубо и развязно, потеряв всякую нежность. Я знаю: пытался в прямом смысле этого слова выдолбить из меня жуткую идею расставания, которая была и в его мозгу. Слишком все далеко зашло, теперь игра началась по-крупному.

Стоя у входной двери, Северус протянул мне несуразного вида пепельницу. «Ты куришь?» — удивленно спросил я. «Не так часто — в большинстве случаев меня нет дома, но… Это портал, он перенесет тебя прямо к тебе домой». Неопределенность и обреченность. Ни я, ни Северус не могли сказать — увидимся ли снова. Когда. При каких обстоятельствах.

— Если так получится, и ты увидишь меня на рейде, то не глупи, Сириус, — начал медленно Северус — казалось, что тщательно подбирает каждое слово, — оно того не стоит. Веди себя так, как обычно: яростно и отважно. Там — я Пожиратель, а ты — член Ордена. Мы враги, Сириус, вне стен наших жилищ. Причинив однажды друг другу физическую боль в роли врагов, мы лишим себя, возможно, боли душевной». Какая нарочитость. Он врал, знал, что это неправда. Но в тогда мне казались эти слова истинной, самыми верными и нужными.

Активировал я портал с чувством, тяжесть и ущерб которого можно было измерить: оно сжимало сердце со всех сторон, впиваясь тысячами меленьких иголочек в него, не позволяя свободно вдохнуть. Оно душило, отбирая последнее, что у меня осталось, кроме любви и друзей — свободу.

Я долго и странно отходил от нашей встречи: попробовал закурить, стрельнув в один из выходов из дома у прохожего сигарету, — мне не понравилось. Поставил себе цель испробовать каждый напиток в баре, находившегося неподалеку от моего района, бродил по улицам, бросая ничего не значащие взгляды на прохожих. Я не боялся быть убитым — если меня убьют, я же, получается, освобожу от постоянных терзающих мыслей Северуса и подарю ему то, что отобрали у меня, — Свободу.

Лето неумолимо приближалось, отбирая у весны с каждым наступающим днем все больше и больше времени и прав. Теперь если птицы щебетали, то не по причине начавшейся капели, о которой, они считали, следует известить всех; а потому что птахам так хотелось: тепло, солнце и мягкий ветер, легко пушащий из «одежду». «У птиц свои радости», — с улыбкой на лице думалось мне.

Северус приходил редко — в тот июнь он пришел от силы пять раз и то на четверть часа максимум. Чаще он просто интересовался моим состоянием (наверное, его пугало моя бесшабашность, что я выказывал при стычках, о которой, без сомнений, он мог слышать от «друзей»). Иногда предупреждал о возможных нападениях. К концу того месяца нападения сошли на нет, лишь изредка то тут, то там таковые случались. Мне это затишье перед бурей пугало до болезненного сжатия легких. Что они замышляли? Какие очередные охуенные планы по разгрому жизни невинных? Я не имел понятия, а спросить у Северус считал недопустимым — узнай, кто предал, Воландеморт убьет его сиюминутно.

В тот период я чаще вылезал из дома по разным делам: в штаб, где проходили собрания Ордена, к Поттерам, в Годрикому Лощину, чтобы беззаботно поболтать с будущими родителями и уверить Лили, что я обязательно присмотрю за Джеймсом. Общение с членами Ордена Феникса стало важным для меня — из их рассказов получал много интересной информации, в том числе и о Северусе. Пару раз сам Альбус Дамблдор приглашал поговорить уединенно — его просьбы были не новы, поэтому и восприняты без особого энтузиазма. Он настоятельно советовал действовать сообща, а не в одиночку, как люблю делать я, и тщательно планируя свои шаги. «Хм, ничего нового…» — скучающим тоном протянул я в ответ, а он только дружелюбно улыбнулся в ответ, будто знал то, что знать не должен. Лукавый старик…

Следующих два летних месяца пролетели незаметно. Из-за нечастных стычек с ублюдками в черных плащах и сатирических масках собрания в штабе проводились исключительно условно — ответственные отчитывались о состоянии дел. Вынужденные выходные стали настоящим подарком для каждого. Лично я посвятил все освободившееся время друзьям. А именно — Лили и Джеймсу. К ним же приходили Хвост и Лунатик. После весьма памятного разговора с ним отношения будто бы и не изменились — по-прежнему непринужденно общались, смеялись над шутками и беззаботно веселились. А вот если так складывалось, что с ним шли на рейд, то старался быть от него подальше. Только Ремус и я знали, что служило тому причиной, — недоверие. Та судорожно выплеснутая мысль успела за прошедшие месяцы разрастись в масштабах. А Петтигрю был в своем репертуаре: тих, немногословен и странен.

Благодаря рождению моего обожаемого крестника 31 июля, я и вовсе забыл о мрачности бытия в Магической Англии и в моей душе. Окружающая меня атмосфера наполнилась яркими красками. Я стал чаще улыбаться и беспричинно смеяться. Нет, конечно, причина была, вернее очень много, каждый день, содержал в себе причины: счастливые лица Джеймса и Лили, умилительно смотрящие за сыном, Гарри, ответная, еще неумелая улыбка крестника, просящие зеленые глазки и неуклюжие движения в кроватки. Любоваться этой умиротворенностью в их семье можно часами. Впрочем, тем я и занимался. Пусть меня порой не замечали, тихо переругиваясь между собой о том, как правильно пеленать, кормить и элементарно — держать. В те месяцы, преисполненные счастья, мою истерзанную душу согревала даже атмосфера в их доме.

По пришествию полугода затишье прекратилось. Холодный и снежный январский день «порадовал» всех жестокими нападениями по всему Лондону чуть ли не одновременно. Мы метались, не зная куда лучше кинуть ту или иную группу волшебников, ведь никому не хотелось посылать, например, неопытных юнцов в самое пекло. Оценив в последующие несколько дней масштаб атак Пожирателей, мы сразу поняли к чему было то затишье — гребанные нелюди собирали силу, пособников. Среди них появились оборотни (этот факт болью отозвался в моем сознании!). Самым жестоким из всех был Фенрир Грейбэк. Именно он когда-то укусил Ремуса, когда тот был еще совсем ребенком. Что их связывало и могло ли связывать вообще, я не задумывался. Мой разум был оскорблен и обижен на него. Остальное не имело значения.

В следующие четыре месяца я не появлялся практически дома по причине постоянного нахождения в штабе Ордена или у Поттеров в Годриковой Лощине, помогая управляться молодой маме, в то время как Джеймс дежурил. Так уж было заведено у нас между нами. Взаимопомощь. Кроме того, в те страшные дни я частенько успокаивал то плачущую, то нервничающую Лили. Нежно и заботливо поглаживая ее по спине одной рукой, а другой теснее прижимая к себе в объятиях, чтобы шептать ей на ухо нелепые успокаивающие слова, я представил, как могло то же самое происходить у нас с Северусом. Почему он не появлялся так долго, мне было понятно. Я его не винил. Но порой, в особо не удачные для нас дни я негодовал: «Неужели не может прийти, буквально на минуту заглянуть или же написать драную записку, только чтобы я знал — с ним все в порядке?!» Мне не хватало его так, как никогда прежде. Наверное, потому что видел то счастья единения и любовь, что была у моих милый друзей. Жаль — с каждым днем я осознавал все полнее и полнее — такого с Северусом быть не может. А причина — фатальные ошибки нашей молодости.

* * *

*

Как-то раз, сражаясь на каком-то пустыре около заброшенного, покосившегося домика с парой не особо опытных Пожирателей — я даже был почти уверен, что они не успели даже пройти посвящение, — аппарировал еще один. К тому времени, когда он появился, один уже валялся несколько поодаль, сраженным Петрификусом. Глаза у него были закрыты, так как неудачно упал и ударился головой о булыжник на земле. Второй, что по прозорливее, хотя и потерял былую уверенность и дерзость, но и отступать не собирался. Прибывший не участвовал в сражении, а только стоял и наблюдал за нами, слегка наклонив вправо голову. На секунду мне почудилась знакомая усмешка на губах, что просочилась сквозь маску. Уличив удачный момент, я бросил в наблюдателя Остолбеней и — метко попал аккурат в солнечное сплетение. Я с такой силой послал в него красный луч, что Пожирателей отлетел на пару метров и приземлился, недурно стукнувшись спиной о стену домика. Юнец не ожидал, что я нападу на того, кто вовсе и не участвовал в сражение, поэтому уже в следующее мгновение он отдыхал не так далеко от соратника, с кем и прибыл.

Прошагав до каждого бессознательного тела, чтобы совершить действо, ставшее традицией, — снятие масок, дабы потом установить личность сторонников Воландеморта, я начал приближаться к телу Пожирателя. И чем ближе я подходил, тем чаще ударялось мое сердце о грудную клетку. Из-под маски, съехавшей в сторону, отчетливо проглядывались черные, как смоль, волосы. Волосы моего Северуса. Черный сюртук, наглухо застегнутый на все пуговицы, позволял рассмотреть белую полоску кожу с багряным пятном у основания шеи — в том месте он был порван, и сквозь довольно широкую дыру на материале виднелась кровь. Скорее всего он распорол кожу деревяшкой, торчавшей из стены. Стремительно преодолев разделяющее нас расстояние, я резко сбросил маску с него и ахнул, увидев струйку крови, стекающую из уголка рта. Я, не задумываясь над последствиями своего решения, коснулся его и аппарировал к себе домой.

Сидя около Северуса, лежащего на просторной кровати, некогда бывшей диваном, смотря на его бледное и исхудавшее лицо и тело, я занимался самобичеванием. Я сотворил то, чего всеми силами пытался избежать, — я причинил боль. Причем собственноручно и физически. Из-за случившегося я будто почувствовал то душевное страдание, что наполняет человека до краев, когда тот теряет дорого ему навсегда. Ведь и такое могло произойти. Наблюдая за мерно поднимающейся грудью и тихим сиплым дыханием, я перебирал его волосы. Я влил в него все необходимые на подобный случай зелья — Заживляющее, Кроветворное и Восстанавливающее. Все это — и не только — находилось в моем доме, дабы оказать себе помочь, если получу ранение. Единственного зелья не было у меня на тот момент — Костероста. Его сломанным ребрам оно не повредило бы.

Я проснулся от потрепывания по голове. Встретился с черными глазами, под которыми пролегли жуткого вида синяки. Долго смотреть в них мне не позволила совесть, которая проснулась вместе со мной.

— Ты был великолепен, Сириус! — проговорил он сбивающимся голосом с нескрываемым восхищением.

— Ты что, придурок совсем? Мозги отбило напрочь? Какой нахрен великолепен? Я же в тебя метнул такое мощное заклинание, после которого могут не встать некоторые! Я же тебе ребра сломал, целых два! А ты: «великолепен»!

— О, про ребра я уже понял, и, похоже, у меня сотрясение мозгов по твоей милости. Меня мутить и в глазах все расплывается. Но ты…

— Заткнись, Нюниус! Прекрати! Ты так решил отомстить мне?

— Перестань мельтешить передо мной, сядь, Блек! И послушай меня: что бы тебе там совесть не напивала, знай — ты поступил абсолютно правильно. И я бы так же поступил. Так вернее всего, ты же понимаешь это…

Понимать — одно, а вот когда приходится совершать — совсем другое.

— Если бы я мог, Снейп, я бы никогда и ни за что не сделал этого. Я просто не узнал тебя.

— Сириус, мне нужно с тобой кое о чем поговорить, а мое состояние никак не способствует серьезному разговору…

— Зато способствует тому, что ты начал молоть всякую чепуху, — перебил я его внезапно.

— Я просто высказал свое мнение. Ты сражаешь так, как мне и доводилось слышать. Это, во-первых, а во-вторых — тебе придется аппарировать ко мне, чтобы взять у меня в запасах Костерост.

Возвратившись из его квартирки, я застал его мирно спящим. Пришлось будить — чем дольше медлить со сращиванием костей, тем больший урон для его организма. Еще пару часов я держал его за руку и периодически менял мокрые и прохладные полотенца на его лбу. Постоянно шептал успокаивающие слова ему на ухо и касался легким поцелуем его рта.

Борьба с накатывающей волнами болью вымотала и меня, и Северуса. Поэтому разговор состоялся только ближе к обеду следующего дня.

Когда Северус проснулся, он принял Восстанавливающее и, не обращая внимания на предложение поесть, начал говорить.

— Я совершил, кажется, страшную вещь, Сириус, — его глаза напоминали глаза побитой собаки. — Такую, о последствиях которой даже думать не хочу…

— Что ты сделал, Северус? — проговорил я испуганным тоном и подошел, чтобы взять его ладонь в свои руки.

— Я…я… Сириус, я предал Лили!

Эти слова как бич ударили по мне — я резко отскочил от него и уставился на него непонятным взглядом. Передо мной сидел Северус, чье лицо было скрыто волосами, а дыхание стало рваным и беспорядочным. И уж точно не от боли в ребрах.

— Что, прости, ты сейчас сказал?

От моего жесткого тона Северус поднял голову и так испуганно посмотрел, что я опомнился и спросил мягче, хотя нотки гнева все же были различимы в голосе.

— Будь добр, объясни нормально. Пока я ничего не понимаю… Северус?

— Хорошо. Однажды я стал свидетелем того, как Сибилла Трелони, преподаватель Прорицания в Хогвартсе, впала в какое-то оцепление, а потом словно не своим голосом изрекла пророчество. В нем говорилось о ребенке, родившемся на исходе летнего месяца, чьи родителями бросали Темному Лорду вызов три раза. Он выберет ребенка как равного себе. И этот ребенок сможет победить Лорда, ты понимаешь, о чем я? И я поведал, точнее, показал это пророчество…

— То есть ты хочешь сказать, что это пророчество о Поттерах, не так ли?

— Нет, Сириус, так пророчество истолковал Темный Лорд. Тебе известно о его маниакальной ненависти к нечистокровным. Есть еще одна семья, вполне подходящая по описанию, — Логнботтомы. Их сын так же родился в конце июля. Но он решил по-своему. Теперь мысль, с которой он просыпается, — как убить их! Кроме того, ему нужен ты, ведь ты наверняка знаешь их местонахождение. Более того, ты Хранитель. И него есть шпион среди вас… Умоляю, будь осторожен. Я не знаю, кто он. Темный Лорд никому не говорит, но его сведения достаточно правдивы, чтобы ему доверять.

— Мерлин Великий, — только и смог выдавить я, — как ты… Почему, Северус, почему ты осмелился сказать ему такое? Что… Северус, ответь мне, гиппогриф тебя задери! Как? Ведь Лили, милая Лили… Неужели из мести, что она начала общаться с Поттером, что отвернулась от тебя когда-то? Я же помню, вы с ней общались, она много раз тебя защищала, а ты, значит, решил ей такотплатить, отблагодарить, да, Нюниус?

Чем дальше я заходил в своих словах, тем больше сжимался Северус. Произнося, я понимал, какую боль причиняю ему, какие болезненные воспоминания тревожу в нем, что заставляю вновь пережить. Но считал — это наказание самое малое, что могу применить к нему за совершенное им. Пожалуй, даже факт того, что Снейп и не предполагал, как истолкует Пророчество Воландеморт, не смягчает его вину. Все говорило о том, что он и секунды не задумывался о жертвах его слов. Впервые ли?

Его молчание только подстегивало мой гнев. Он рос в геометрической прогрессии, застилая рассудок ядовитым туманом, пожирающим каждую адекватную мысль. Оказавшись рядом, я со всей силы ударил кулаком по лицу. Как когда-то, казалось, что в далеком прошлом, светлом и безоблачном, я разбил ему губу так, что она начала сильно кровоточить.

— Как ты мог, ублюдок? Отвечай мне сейчас же, иначе… иначе я сдам тебя на хуй, слышишь? Может, и задницу ты свою мне подставляешь только по приказу Темного Лорда, а? А ему? Ему ты даешь, сука?

Северус молчал, но смотрел на меня неотрывно с нечеловеческим ужасом в глазах. На его лица явно виделась гримаса отвращения и боли. Глаза были влажными, а его руки сильно вцепились в обивку дивану. Плотно сжатая челюсть свидетельствовала о том, что он вполне может высказать в мой адрес. Но затем он расслабился и, прилагая усилие, сказал. Хотя, лучше бы не говорил.

— Пошли, — проговорил, подходя ко мне вплотную, — я готов. Это то, что я заслуживаю.

— Что? Задницу свою ты готов опять подставить? — выплюнул я, словно яд змея. Северус вновь сжал челюсть.

— Если, конечно, захочешь, то позволю перед моей смертью воспользоваться привилегией палача. Потому что я хочу, чтобы ты и никто иной убил меня, если сочтешь нужным. Смерть от твоей руки я приму как гибель от достойного человека.

— Что ты несешь?.. Боже, Северус, как ты додумался до такого?

— Мне привиделось, или ты сам недавно сказал «я сдам тебя на хуй»?! Ты, безусловно, много чего проорал здесь, после некоторых слов я готов попросить об Обливейт. Но знаю — я этого заслуживаю. Ты имел полное право так говорить. Но неужели, Сириус, я давал повод так думать? Ты подверг сомнению нашу любовь…

— Да я, черт подери, вообще не знаю, что думать и кому доверять!

— Дурак. И я не устану это повторять. Да если был хоть малый расчет, то к тебе бы давно пришли, и я бы сейчас с тобой не разговаривал. А уж тем более не выворачивал душу наизнанку перед тобой и не терпел бы такие унижающие слова.

— Ты прав, ты их заслуживал в полной мере. Ведь я так и не услышал ответа на мой главный вопрос: как и почему ты рассказал ему? Должна быть причины, ты без нее ничего не делал.

— Делал. Я полюбил тебя. А причину я не понимаю и по сей день. Но ничуть не жалею, Сириус. Я благодарен судьбе. — Он замолчал, но лишь для того, чтобы провести тыльной стороной кисти по моей щеке, мягко взглянул в мои глаза и продолжил: — Но вернемся к твоему вопросу. Видишь ль, Темный Лорд начал подозревать меня, чаще стал приглашать к себе, задавал наводящие вопросы, интересовался моим времяпрепровождением. Поэтому я редко появлялся у тебя. А вчерашний инцидент… Темный Лорд попросил аппарировал туда и проследить за исходом битвы. Я подозреваю, что он знал, с кем сражались те парни. Для них это была своего рода проверка. И для меня тоже… А когда я услышал Пророчество, я понял: это шанс доказать преданность ему. Уже потом, когда он с алчным видом начал что-то говорить о «грязнокровке и ее ублюдочном муженьке, и сыне», я осознал, что натворил…

— Больно это говорить, но я знаю, что ты не простишь меня, Сириус, но постарайся хотя бы понять, пусть и ничтожную малость…

Северус понимал, о чем говорил.

В тот вечер мы провели в абсолютном молчании, расположившись на полу у камина. Его голова покоилась на моих коленях, а я размеренными движениями перебирал его волосы и массировал голову. Ночью я не спал, кажется, и Северус тоже, хотя я видел с моего положения его закрытые глаза. Тишина, что окутала нас, накаливалась от своей многозначности. Умела бы она говорить, то обязательно осмелилась высказать то, что не смогли мы.

С самого утра 31 июля я готовился к первому дню рождения Гарри, отдаваясь милым заботам по дому Поттеров. Украшал интерьер, помогал на кухне Лили — начищал серебряные столовые приборы вручную, так как приложение физической силы умиротворяло, позволяло ощутить спокойствие. С Северусом после последних событий в моем доме мы не виделись.

Джеймс наколдовывал порталы, которые бы перенесли всех гостей прямо в дом, а не во дворик при нем, тем самым не позволив приходящим знать место расположения жилища. И дело в недоверии (хотя недоверие к Ремусу только возросло и упрочнилось в моем сознании), главное — это сохранность тайны района дома и безопасность его обитателей.

— Сириус, — вбежал весь взмыленный Джеймс на кухню, — вот скажи мне, почему ты так безответственно поступаешь?

— Что произошло, милый? — подала голос Лили, стоящая рядом со мной и ужасно смешно выглядящая — вся в муке и с сосредоточенным лицом.

— Что? Этот человек, что является нашим другом и крестником нашего сына, взял и подарил Гарри метлу. Годовалому ребенку метлу! Ну где это видано, чтобы маленьким детям дарили такое?

Послышался грохот в комнате, и все мы поспешили к источнику шума. Им оказался Гарри, который уже оседлал метку и бойко на ней летал по комнате. А шум — это ваза, стоящая на рабочем столе Джеймса.

— Мерлин и Моргана, да у твоего сына великое спортивное будущее! — серьезно проговорил я, а самого переполняла радость и восторг от наблюдаемого.

Лили куда-то умчалась, вернулась с фотоаппаратом, пару раз щелкнула и задорно засмеялась, приобнимая меня и чмокая в щеку.

— Ну ты и выдумщик, Сириус. Ты лишил нас спокойствия вовсе! Зато какой он счастливый, посмотри на его довольное лицо, ты можешь гордиться собой, ты первый, кто ему угодил!

Любовь. Какое аморфное чувство. Какое разное чувство. Разгадать его суть и силу, что оно в себе несет, источник ее, пока еще никому не удавалось. Да и вряд ли кому-то откроется эта великая тайна! Она разная, форма ее разнообразна — родительская любовь, братская любовь, и — просто любовь. С родителями у меня как-то не заладилось с самого начала, а уж чем дальше, тем становилось только хуже. Регулус, брат, симпатии ко мне не питал, относился с пренебрежением и напущенным высокомерием. А лучше ли он был меня? Не я, в конце концов, погиб в 79 году по своей же глупости… А вот любовь, просто любовь, которую испытываешь к человеку, выбранного тобой как равного себе и достойного тебя, живет в моем сердце. И она же наполняет сердца моих друзей. Только вот все-таки это небесное чувство, наполняющее меня, «попахивает» обреченностью и какой-то трагичностью. Мне давно не представляются радужные дни, где я и Северус беспрепятственно и открыто гуляем по улочкам Хогсмида или туманного Лондона, где каждый наш день наполнен радостью и счастьем. Мое воображение не знает такой светлой картины нашего будущего, где бы нас не убили за нашу любовь к друг другу. Наше будущее — непроглядный мрак, ни лучика света, ни веяния мирного ветра — ничего, кроме душащей своей темной надеждой мечты. А Лили и Джеймс, они же могут воплотить мои грезы в реальность. Но мне начинало казаться тогда, что Я лишаю их этого, планомерно отрезаю от своей жизни. Знать то, что может их погубить, и не говорить, боясь даже мимикой выдать Северуса, невыносимо тяжело. Между двух огней. Это невыносимо…

Гадкая мысль, что я предаю друзей, разъедала и не без того болезненное сознание чуть ли не два месяца. И решение пришло ко мне внезапно, слово озарение.

Прибыв в штаб Ордена Феникса, только переступив решетку просторного камина и подняв взгляда пред собой, я увидел Альбуса Дамблдора. Того, кто мне был нужен.

Договорить под пристальными и проницательными голубыми глазами Дамблдора было непросто. Его взгляд будто просачивался в мой мозг и медленно выуживал картинки из памяти, слова, мысли… Когда я закончил свой монолог, наткнулся на звенящую тишину, от которой стало и вовсе не по себе. Но, как я и рассчитывал, выслушал он меня внимательно. Даже не прокомментировал обвинительные фразы в адрес Ремуса, что именно он — шпион в Ордене. Альбус поверил мне и сказал, что имеет некоторые соображение на сей счет. Кто мой осведомитель, он так и спросил. «А нужно ли ему вообще заниматься такой глупостью — вопросы задавать?!»

Уже в восьмом часу пасмурным октябрьским вечером я получил письмо, присланное Дамблдором. В нем говорилось о том, что он будет ждать меня в доме у Поттеров, дабы обсудить «нашу» проблему. На сборы — приведения внешнего вида в более-менее приличное состояние — ушло минут пятнадцать. Еще столько же, чтобы унять зародившееся волнение. Появившись в прихожей, наполненной разными тембрами голосами, я прошел до двери, из-за которой они и раздавалась. Оказалось, что все в сборе, и я тот, кого так бурно дожидались.

Альбус Дамблдор к тому времени уже сообщил друзьям, что на них открыл охоту Воландеморт, что он не остановится ни перед чем, пока цель не будет достигнута. Пророчество он, слава Мерлину, не упомянул. Ему ли нужно было объяснять, какие ненужные лишние вопросы подобное заявление вызовет?! Кроме того, он предложил скрыть их дом с помощью заклинания Доверия, а Хранителем предложил себя. Однако Джеймс и Лили почему-то хотели, чтобы этим человеком стал я. Сохатый так яро разглагольствовал о том, что таким образом они оказывает мне истинное доверие, что Альбус отступил и согласился. Только вот мое «да» забыли спросить. Ведь все было не так просто…

К моей радости, мне великодушно позволили обдумывать возможность стать Хранителем семьи Поттеров около месяца. Все тогда присутствующие отлично понимали, какие возможные явления в будущем мое согласие влечет. Ведь, по справедливости говоря, я соглашался не только на оказанное мне доверие таким способом, но и добровольно принимал плачевный исход для меня — гибель от рук Воландеморта или же от его верных псов. Умереть за моих друзей — самая лучшая гибель, что мне рисовалась. Я бы согласился, если бы не одно «но». Северус бросил однажды в нашем разговоре, что именно меня считают возможным Хранителем, следовательно, так думает и этот помешанный. Для него важно будет схватить и выведать не приятными для меня способами их местонахождение. Уже в те промозглые последние октябрьские дни, умело орудуя палочкой, а порой и кулаками и ногами в сражениях, ощущал их возросший интерес к моей персоне и ярость, с которой они бросаются на меня.

«Почему же сам Воландеморт не оказывает мне честь, навестив меня?» — это вопрос стал главным, который часто всплывал в моей голове, когда месяц, данный для ответа, подходил к концу. Как-то находясь в штабе, я задал терзавший меня вопрос Дамблдору. И вот что он ответил: «Видишь ли, Сириус, заклинание Доверия очень мощное заклинания. А все заклинания, подобной силы, не проходят бесследно. Маг, если имеет на то желание, может узнать, что такое было закреплено. К нашему счастью, даже приблизительное место он не узнает, но сам факт… Пока же мы не наложили заклинание, Воландеморту нет смысла приходить к тебе, можешь не волноваться, Сириус». «Волноваться? Да вы и не представляете, как бы я хотел, чтобы те чувства, гложущие меня, назывались волнением, сэр! — истерично хохотнул я про себя. — Таких обычных чувств уже давно нет в моем арсенале!»

Тридцатого ноября я послал письмо. В нем я оповещал о принятом мною решении. Все были удивлены тем, что попросил прийти я и Питера, друга-тихоню. Я так четко изложил мой план, что сам изрядно удивился своей уверенности. Кажется, все восприняли мою идею с достаточным энтузиазмом, ведь это давало больший шанс для Поттеров.

Желание посетить трактир «Кабанья голова» пришло ко мне ни с того ни сего. На пустом месте. Все запасы алкоголя давно «сыграли в ящик», благодаря моим стараниям, а закупать новое я не собирался из принципа. «На войне нужна трезвая голова, Блек!» — настраивал я себя на трезвую жизнь в одно из похмельных утр. С тех пор я выпивал редко и только в компаниях либо в барах, где сверх меры не позволяли напиться чужие взгляды, которые, впрочем, были направлены не на меня. Но именно незнакомые люди действовали лучше всех запрещающих мантр.

Распахнув ногой дверь, я получил осуждающий и жутко недовольный взгляд бармена. Однако разношерстные гости по всей видимости отучили его высказывать свое мнение, не обдумав хорошенько то, кто сейчас является твоим посетителем. Я занял столик в углу, у овального окошка, в котором виднелась чья-то фигура, приближающаяся к трактиру. Зашедшим человеком оказался… оказался Северусом. Его слегка качало, а вид был помятым и болезненным. Хотя он часто тут, кажется, бывал, ведь в этом учреждении он и послушал пророчество.

Я осмелился подсесть к нему только тогда, когда он осушил третий стакан с Огневиски.

— Здравствуй, — шепотом сказал я и встретился с испуганным взглядом. — Ты чего такой? От кого-то скрываешься?

В ответ он только кивнул головой. Мне стало не по себе.

— От кого, Северус? Эй, да посмотри же на меня, черт подери! Ты… ты выглядишь совсем херово…

Я начал не на шутку переживать, а поза, которую он принял, — обхватил голову руками и начал судорожно дышать — вызвала в моем мозгу самые страшные картины.

— Или ты сейчас говоришь, или я, ничего не смыслящий в Легилименции, начну практиковать свое незнание на тебе, — как можно угрожающее промямлил я. — Раз… считаю до трех… Два…

— Хватить, отъебись! Не трогай мои мозги… Зачем ты здесь, Блек? Тебе нужно быть в другой месте, ты знаешь?

— Нет, о чем ты? И кто гонится за тобой, Северус?

— Кто? Самая ужасная вещь, что есть у человека, и самая необходимая — совесть, слышал о такой, м?

После очередного глотка, Северус тусклым и безжизненным тоном начал излагать.

— Я тогда просил Его, чтобы он Лили не трогал. И сегодня, когда Темный Лорд собирался… Тебе известно: в моей жизни так мало было и есть людей, которые бы относились ко мне нормально, по-человечески. Лили Эванс. Так все хорошо начиналось… Я знаю, только я виноват в нашем разрыве. Это только на моей совести. Тогда, когда поссорился с ней окончательно, я думал, что больше жизнь не подарит мне человека, уважающего меня и ценящего. Но потом появился ты. Как сквозняк, врывающийся в дом, ты возник в моей жизни. Судьба одарила меня большим, на что я рассчитывал, — любимым человеком. А теперь… Я теряю. Многое и безвозвратно.

Проговорив это, он залпом выпил оставшуюся жидкость в мутном стакане и громко поставил его обратно, тем самым привлекая внимание бармена с козлиной бородкой. Но под моим пристальным взглядом он отвернулся и вновь занялся обычным для него занятием — протиранием стаканом, рюмок и прочей барменской «живности».

— Тсс, успокойся, Северус! Мне жаль, как жаль… так все выходит. Кажется, от нас вообще ничего не зависит. Мне так жаль…

— Да, жаль… — задумчиво проговорил он. — Сириус, поцелуй меня. На прощанье. Пожалуйста…

— Что ты там мелешь? Тебе категорически запрещено пить, ты начинаешь нести бессвязный бред.

— Нет-нет, вовсе не бред. Между прочим, тебе тоже алкоголь пользу не приносит. Да, Сириус, спрячь от меня свои удивленные серые глазища: пусть я редко заходил к тебе, но часто был рядом с тобой. — Нарочито медленно протянул руку в моей. — Ты поймешь, чуть позже обязательно поймешь. Всё поймешь. И мой, как ты выразился, «бессвязный бред» тоже. А пока — прошу, последний поцелуй.

Я резко встал, отчего стол уряжающе зашатался, а стоящая на нем бутылка вдребезги разбилась. Я обошел его, ступая с хрустом на пол, и опустился на колени перед Северусом. Он резво сполз со стула, так, что он находился напротив меня. Северус слегка грубо притянул за локоть к себе и рукой, пальцы которой нежно легки мне на затылок, подтолкнул к себе. Ощущая вкус Огневиски на его губах, я хмелел, но только не алкоголя. Меня уносили в страну блаженства и эйфории его мягкие, податливые губы, настойчивый язык, сражающийся с моим. Перед глазами замельтешили разноцветные блики, а в груди, словно лава, окутывало томительное чувство — нежность. И только когда в области паха стало немыслимо прекрасно и тепло, Северус отпустил меня.

Минуло не мало лет с того сладостного момента, а самым счастливым моментом, что призывал я для вызова Патронуса, остается тот прощальный поцелуй.

Да, Северус отпустил меня. Отпустил из своих объятий. Расцепил руки, чтобы отпустить навсегда, сказав торопливо и сбивчиво: «Прощай, Сириус. Прости за все. Я люблю тебя, ты же знаешь!»

Он покинул меня стремительно, будто что-то его подгоняло. Оставил меня с полной неразберихой в голове. Поднимаясь с пола, я увидел ошарашенный взгляд бармена. И выпавшую записку из моей руки. Записка, которая стала поворотным пунктом в моей жизни. Точкой невозврата.

«Сегодня. Сейчас же. Дом Поттеров. Спаси их. Сделай то, что не удалось мне.

С.С.»

Я отплатил бармену цену большую, чем должен был — Обливейт. Для его же блага. Только вот кто бы мне этого самого блага не желал, выходило всегда фатально. Для всех.

На календаре было 31 ноября.

Встречаются, чтоб разлучиться…

Влюбляются, чтоб разлюбить…

Мне хочется расхохотаться

И разрыдаться — и не жить!

………

Так как же не расхохотаться,

Не разрыдаться, как же жить,

Когда возможно расставаться,

Когда возможно разлюбить?!

Строфы из «Поэзы странностей жизни» Игоря Северянина.

Меня засадили, как говорится, без суда и следствия. Ни единого слушания, ни одного допроса, только сухое указание Барти Крауча-старшего, и меня уже ждала уютная камера люкс класса в Азкабане и новые верные спутники — дементоры.

Посему выходило, что о предательстве Питера знал только я и он сам, разумеется. Для всех остальных (кроме Альбуса Дамблдора, который в этот раз оказался бессилен) я был человеком, кто безжалостно убил двенадцать маглов и предал школьных друзей. И, конечно же, оставил юного, но уже знаменитого Гарри Поттера, что исполнил пророчество — победил Великого Темного Мага. Но какой ценой?

Сырость, писк крыс, жуткий, леденящий холод и постоянное нахождение вблизи дементоров практически лишало рассудка. Благодаря своей анимагической форме, в моем сознании не погибли все радостные и счастливые моменты, где были Северус и все Поттеры. Лили и Джеймс — живые.

Каждый день из всех практически двенадцати лет заключения меня поддерживала мысль о побеге. О сладостной мести Петтигрю, которого я отыщу, чего бы мне это не стоило.

И теперь, когда первая часть моей желанной мечты осуществилась, и я нахожусь в милом моему сердцу Хогвартсе, чаще прогуливаясь для своей безопасности в форме пса по его окрестностям (дементоры рядом, я их ощущаю своей шкурой), я готов — я это чувствую — отомстить за все, мною пережитое, за всех, кто погиб по вине Питтегрю. Теперь у меня обязательно получится. По-другому и быть не может. Ведь, как сказал мне смышленый полунизл некой Гермионы Грейнджер, которая является подругой Гарри, крыса, это трусливое создание, сейчас в замке, в Хогвартсе. Как только представится благоприятный случай, я с ним расправлюсь!

Прогуливаясь, я вдыхаю приятный воздух, что имеет запах Свободы. Ее отбирали у меня. Не единожды. Обстоятельства и люди покушались на нее. Но, как мне теперь стало ясно, что принадлежит по праву, не отобрать навечно. Принцип бумеранга — возвращается всегда!

Знакомое всё — низенькие кустарники, разновозрастные деревья, различные по размеры, но одинаковы по сути камни то тут, то там, развалившиеся в свое удовольствие; милое глазу очертание Хогвартса, его немалочисленные башни и окна, где за каждым — люди, творящие жизнь, историю школы. Где-то, за одним из этих окон, находится Гарри, его друзья. А я здесь, но ничего не могу сказать крестнику, ничего не смею объяснить.

В моей памяти возродилась вся моя жизнь с судьбоносной встречи с Северусом. Где он? Что с ним? Не знаю. Хочу ли узнать? Возможно.

Я не сразу понимаю, куда принесли меня мои мохнатые лапы. Казалось, что мой бег бессмыслен и не имеет пункта назначения. На свободе последнее время я просто наслаждаюсь касанием упругих лап о землю — то вязкую и влажную, то рыхлую и сухую. От ветра, обдувающего мою морду, я прихожу в восторг, — будто и в правду я пес какой-то. Такие мелочи, что обыденно и незаметно для всех, приобрели сейчас огромную ценность для меня.

Я иду по берегу. Тому самому берегу у того самого озера. И память перебирает слайды-воспоминания, подкидывая то одно, то другое. Я знаю — дуб-долгожитель совсем близко. Идти ли туда? Зачем? Неужели я мало вспомнил за прошедшие дни, неужели мало боли прочувствовал как когда-то вновь? Но, несмотря на замедление в беге (теперь я не торопясь двигаю лапами), продолжаю к нему приближаться. Сердце гулко раздается в моей голове, в висках стучит и мир приобретает неведомую доселе четкость и яркость. Как прежде — будто вокруг солнечные лучи и ласкающая кожу тень. Но сейчас мой путь освещает округлая Луна. Она своим посеребренным светом показывает мир в новых красках — оттенках, излюбленных ночью. Ночь — мой пособник, она скрывает меня. Жаль, вот только меня от самого себя ей не скрыть…

Я подхожу к ничуть не изменившемуся дереву, которое хранит не одну историю. Вглядываюсь в темноту, окутывающую его необхватный ствол. И замираю. Идти или не идти? Сегодня не я решаю — стою рядом с дубом так, что его ветви касаются моей макушки, словно хотят почесать мою голову. Поначалу, еще не привыкнув в кромешной темноте, не различаю абсолютно ничего. Однако сейчас замечаю что-то, прямо на стволе. Это какая-то надпись. Придется принять человеческое обличие, чтобы рассмотреть. Может быть, надпись того и не стоит — в конце концов, это окажется чье-нибудь признание в любви, но любопытство сильнее. И есть что-то еще, толкающее меня к этому шагу, разделяющему меня и вырезанные слова на стволе.

Так и оказалось… Отлично различаю чьи-то закорючки — видимо, это имена — и еще какое-то слово, может, «люблю» и еще подобное тому романтическая чепуха? Жаль, что палочки нет. Она бы мне пригодилась, так как не уверен в том, что написано. Лунный свет, скользящий по водной глади, ложится на нее ровно и спокойно. Так рождаются светящие в ночи серые блики. Именно один из них начинает освещать дерево — от снования, от извилистых корней, до того места, где различима надпись.

Я не верю своим глазам. Не уж то они меня решили подвести? Атмосфера давно пережитого здесь счастья окутывает вновь, смешиваясь с болью от потери любимого человека, Северуса. С горечью и обреченностью в моей исстрадавшейся душе.

На стволе почерком Северуса красуется надпись, вероятно, зачарованная так, чтобы ее видели только те, чьи имена упомянуты в ней, — Северус и Сириус. «Здесь были мы. Северус Снейп и Сириус Блек».

Когда и как он умудрился ее сделать? Хотелось бы узнать или поинтересоваться лично…

Но нет, Северус, ты ошибся, написав «были». Мы не были здесь, Северус, мы здесь жили. Жили ярко и каждым днем. Так, что после такого и не жаль умереть. «Судьба одарила меня большим, на что я рассчитывал — любимым человеком. А теперь… Я теряю. Многое и безвозвратно», — мне вспомнились те слова, сказанные им в нашу последнюю встречу. Это хорошо, что она была, последняя встреча. Иначе… иначе не было бы столько душевных сил, чтобы бороться и желать свободы ради искупления грехов — убийства Петтигрю. Пусть мы потеряли друг друга в бурной воде бытия, пусть мы теперь, как и прежде, на разных берегах, оторванные навсегда друг от друга. Но сказать спасибо за то, что привнес в мою жизнь, безусловно, стоит. Хотя ты не услышишь…

Я не замечаю, как подгибаются коленки, и я падаю на них, больно ударясь о выступающие корни. Не сразу ощущаю дождь соленых капель на моих щеках. Не сразу понимаю, что то чувство, как мне порой казалось, погибло там, в той затхлой и страшной камере Азкабана, оно не высосано дементорами, не пошло им на корм. Любовь теплиться во мне, струиться вместе с кровью по венам, растекается в каждой клеточке, она — двигатель, вечный двигатель. Пройдут столетия, а любовь будет продолжать существовать и двигать людей вперед. Разве не его вы искали, маглы? Вечный двигатель у вас под носом, но дальше вы не хотите него смотреть…

Все мое естество разрывается от боли, эпицентр которой — сердце. Эта боль невыносима. Эта боль — боль от того, как разрывается надвое мое сердце. Теперь ни одна, ни другая половина вряд ли будет жить, только «быть», перелистывая на календаре, что давно, наверное, забросила Судьба в дальний угол, дни потерянной жизни. Я бы хотел закричать, чтобы дать выход вулканической боли, но лишь тихо выговариваю:

— Знаешь, Снейп, я прощаю тебя за все, абсолютно за все! Потому что когда-то именно ты, Северус, показал мне, открывая неведомый мне до того мир, ты показал мне Эдем на Земле — ты показал моей душе, как это — жить!

* * *

Луна медленно заходит за горизонт, оставляя черноволосого и исхудавшего мужчину наедине с собой ли, с благостными ли воспоминаниями или же, может, в борьбе с внутренними демонами. Она видела того, второго, крючконосого парня, что однажды пришел и оставил палочкой надпись на ее друге — дубе. Им, созданиям природы, не дано, к счастью или к сожалению, такое великое чувство, как любовь. Но, немало повидав на своем веку, Луна прошепчет: «Любовь одарила. Любовь отняла», — кричала потом «Их обреченная душа!»

The END