Джинни жадно смотрит на реакцию мужа, но ему не до Луны — его заботит лишь очередная ссора детей.
А Луна смеется, и тихий, низкий смех совсем-совсем не вяжется с хрупко-прозрачным образом. Гарри не смотрит на нее, но глупое джиннино сердце не хочет успокаиваться: стучит часто и нервно, как будто случилось что-то очень-очень важное...
А ничего не случилось.
Просто, в кои-то веки, в гости пришла Луна с детьми и тонкими запястьями.
Ничего серьезного.
Гарри спорит с детьми, а Джинни в очередной, какой по счету раз, недовольно морщится — ведет себя, как маленький — и тут же одергивает себя: Гарри не виноват, у него было тяжелое детство, которого на самом деле и вовсе не было. "И вообще он так устает на работе", — зачем-то мысленно присовокупляет она.
А Луна звенит браслетами, и разбившейся чашкой — об пол, и краснеет так, будто ее поймали за кражей овсяного печенья из бабушкиного буфета. Так густо и жарко, как умеют только очень-очень маленькие дети или очень-очень молоденькие девушки. Нежно и смешно. И Джинни смеется неожиданно легко и пододвигает гостье сахарницу. И становится совсем, совершенно не важно, замечает ли Гарри прозрачные запястья Луны.
Просто как-то вдруг оказывается, что эта новая, уверенная в себе, красивая женщина с низким смехом — та самая лупоглазая Полумна.
Неожиданно.
Луна чуть-чуть мешкает и мнется, а потом решается и ползает под столом, собирая осколки. И лицо — смущенное и как бы потерянное: "Не сердитесь уж слишком сильно, ладно? Я больше не буду, честно-честно!"
И вот уже самой естественной вещью на свете кажется улыбнуться ей ободряюще и спросить, всем своим видом выражая интерес, о работе.
И она отвечает: сначала скованно, потом все больше увлекаясь собственным рассказом. О бронебрюхах, о природных условиях в Индонезии, о жарких пустынях Ливии, о недостающих марлевых повязках и потерянном в аэропорту ценном оборудовании, которое нельзя было аппарировать.
Луна рассказывает и жестикулирует все более отчаянно, а Гарри все внимательней ее слушает, и вот уже Джинни видит недвусмысленное восхищение в его глазах. И замечает вдруг, как в первый раз замечает, то, какие у него зеленые, и живые, и яркие глаза, и больше всего на свете боится, что и Луна это оценит.
Но она не замечает, и нередко, часто, постоянно упоминает мужа. Говорит о том, какой он зануда, и про то, как он не захотел ночью смотреть на коал потому что, мол, это вовсе не магические животные, и про то, как он спит на левом боку, сложив ладони под голову, как маленький и прочее, прочее, прочее...
И еще про то, какие с ними случались смешные истории, и грустные истории, и печальные истории. И смеется тихим, грудным смехом, а Джинни кажется, что где-то в Тибете сейчас обвал, и камни, глухо рокоча, падают в пропасть, и голова кругом. А потом понимает — просто Луна рассказывала про какой-то обвал и даже, кажется, в Тибете, и как там кого-то завалило.
Но только тех несчастных спасли, а так ведь не всегда бывает.
Гарри смотрит восхищенно на Луну, а она не замечает, и рассказывает про мужа, про море, про Эльбрус и про новый сорт златоглазок.
И когда она вдруг обрывает себя на полуслове и спрашивает Джинни о том, кем та работает, Джинни теряется и мямлит что-то, не в силах признаться, что никем. Сидит дома и сторожит домашний очаг. И после некоторой заминки говорит смущенно, что работает спортивным комментатором. Гарри недоуменно хмурится, не понимая, зачем ей врать, а Джинни понимает, что это — уже почти не ложь, что она действительно хочет работать комментатором, и будет им. Упрямства и уверенности в себе ей не занимать.
Луна вежливо качает головой и вежливо улыбается белозубой улыбкой. А Джинни разочарованна. Слишком обычная реакция, слишком... заурядная. Ее Полумна, пучеглазая девочка, улыбнулась бы совсем не так.
Когда Луна уходит, Гарри подает пальто, чего не делал уже долго-долго-долго, и чуть касается ее длинных пальцев. Джинни чувствует подступающую мигрень и надавливает пальцами на виски. Почему-то першит в горле. Странно.
А через несколько дней Джинни обнаруживает, что не может подняться с кровати. Комната пускается в пляс, стоит только попытаться встать, и опрокидывает ее обратно. Гарри волнуется и нервничает, и вызывает колдомедиков, а Джинни все пытается, и все никак не может спросить про собеседование. Не опаздывает ли она? И снова проваливается в забытье, и снова, очнувшись, видит тревожные глаза мужа… И выясняет, что нет, еще не опоздала, и нет, Гарри ее в таком положении никуда не отпустит.
Она встает, не обращая внимания на его протесты, и идет в ванную, принимать душ.
Она не хочет опоздать на собеседование. Она хочет быть комментатором, и она будет им. Она очень, очень хочет жить. Как Луна.
Теплые струи воды обволакивают тело, и она не сразу замечает, как запотело зеркало. Красноватая дымка окутывает сознание, и она понимает, что упустила какой-то момент, когда еще можно было что-то сделать, чтобы сохранить сознание. Слышит какой-то грохот и думает о том, как глупо свернуть шею в собственной ванной. И стукается головой о холодный пол.
Лежит в забытьи, и ей мерещатся тонкие запястья, а потом камни падают на нее с обрыва, и гора смеется тихим, грудным и таким знакомым смехом.
А когда она очнется — окажется, что Гарри обо всем похлопотал, пока она болела, и что собеседование перенесли.
И что она тихо бредила. Она вся подастся вперед и спросит, жадно вглядываясь в его лицо — что, что она говорила?!
«Нас завалит, Гарри. Некоторых несчастных спасают, но ведь так бывает не всегда», — скажет он.
Vova
