Обратная сторона вечности

Жизнь умерших скучна и однообразна — это вряд ли можно назвать жизнью, но ты не совсем и мёртв, просто не осмелился пойти дальше, остался здесь — слишком уж боялся того, что исчезнешь навсегда.

Страх.

Паника.

Мир, где тебя нет, ужасен и уродлив в своей жестокости. Он заведомо неправилен, этот мир.

Для тебя наступило утро. Болезненное, негреющее солнце пробивалось сквозь рваные облака, ноябрь заботливо укутывал землю первым снегом, а ты разглядывал своё странное, молочно-белое, словно бы сотканное из клочьев плотного густого тумана, чужое тело.

Ещё не понимая, что происходит, ты просочился сквозь стену, ближе к этой увядающей природе. В её медленном угасании дышала красота — ты этого уже никогда не поймёшь.

Первое открытие — в мире призраков есть ветер. Ветер не проходит сквозь тебя, он, мягко лаская то, что осталось от когда-то живой плоти, подхватывает и несёт вместе с собой. Если не сопротивляться.

Но тебе страшно, и ты возвращаешься в тесную комнатушку, где почему-то очень долго, дольше, чем положено любому обезглавленному человеку, умирал сэр Николас де Мимси-Дельфингтон, наконец-то скончавшийся, но не совсем.

Когда ты привыкаешь к своему новому облику, тебя охватывает эйфория, радость, неуверенно балансирующая на грани безумия. Вот она — жизнь! Ты видишь и слышишь, ты чувствуешь, ты — не мёртв и не умрёшь никогда. Смерть не страшна тебе, ты смеёшься в её пустые глазницы.

Обманутая старуха с косой хранит молчание и ждёт, она может себе это позволить.

* * *

Декабрь. Ты плывёшь по заснеженному кладбищу. До могилы дочери можно добраться коротким путём, прямо по снегу, ты же призрак — не оставляешь следов и мог бы просто пройти сквозь все эти гранитные плиты. Но ты держишься посыпанной песком дорожки, темнеющей на фоне белого снега — нелепая человеческая привычка.

Смерть смеялась последней.

Она отняла всё, что было дорого, позволив тёплым огонькам чужих жизней медленно угаснуть в уже тлеющих, сгорбленных старческих телах. Там, у свежей могилы, ты звал её, умоляя прийти, умоляя забрать тебя, цепляясь за воображаемый подол её скорбного одеяния.

Смерть всегда права.

Сэр Николас де Мимси-Дельфингтон, наивный и несчастный дурак! Думал, что обманул смерть. Что в итоге? Ты не умер, но позволил ей забрать жизнь. Странно, что ты понял это только сейчас.

Смотри, вот — снежинка, маленькая звёздочка, она медленно опускается с неба и проходит сквозь тебя. Ты чувствуешь её? Чувствуешь холод? Нет. Ты можешь только видеть и слышать его. Кристально чистый воздух, необъятное голубое небо, деревья, промёрзшие насквозь настолько, что зловеще скрипят под ветром, кажется, что это стонет металл в огромных механизмах, которые годами точили ржа и время.

Будь ты жив, ты бы сейчас погибал от лютой стужи.

Но ты — мёртв, потому что не чувствуешь боли. Ты забыл, как обжигает пламя, забыл, как саднят нечаянные царапины и порезы, и поэтому не помнишь, как греют чужие руки, как приятно было в детстве ходить босиком по тёплому песку, как мучителен и сладок едва уловимый запах любимой женщины.

Жизнь без боли не имеет никакого смысла.

Что теперь, сэр Николас? Что теперь? Ты поймёшь самое страшное чуть позже, смерть дала тебе такую поблажку. Ты слишком зачерствел за эти сотни лет, поэтому так и не понял, сколько пришлось заплатить, чтобы остаться здесь.

Не беспокойся, сэр Николас, у смерти есть для тебя последний подарок. Лети, возвращайся обратно в замок, скоро начнётся новый учебный год, ты опять будешь зачем-то каждый завтрак, обед и ужин появляться в Большом зале, медленно проплывая вдоль скамей, где сидят смеющиеся ученики, приветливо улыбаться им, показывать свою "почти безголовость" напуганным, но любопытным первокурсникам...

Как и почти пять сотен лет назад.

Только в этот раз всё будет иначе. Среди сбившихся в кучку новичков, мучительно ожидающих распределения, ты заметишь девочку: маленькую, смешную, с густыми каштановыми волосами.

Жить, когда ты не нужен никому, ни одному живому существу, жить, не имея возможности согреть своим прикосновением любимого человека, — вот твоя плата.

* * *

А она действительно смешная. Рассказывает что-то светловолосому мальчику рядом, кажется, что-то о технике движения палочкой. У девочки в руках учебник, книжка — как новая, но видно, что её уже несколько раз перечитывали, вся в закладках. Таким прилежным прямая дорога в Рейвенкло, не правда ли, сэр Николас? Да ты и сам знаешь, только почему-то вдруг мучительно хочется, чтобы эта маленькая волшебница попала на твой факультет.

Поэтому ты следишь за распределением очень внимательно, впервые за много лет, и искренне радуешься, когда Гермиона Грейнджер садится за стол Гриффиндора. Живая. Как раз то, чего так не хватает тебе.

Сегодня привычная демонстрация первокурсникам своего единственного трюка кажется пошлой. Но она смотрит на тебя без отвращения, с неизменным любопытством в карих глазах. После этого ваши миры вновь расходятся.

У неё полно дел: друзья, уроки, домашние задания — всё, чем постоянно заняты обычные ученики. Ты лишь однажды заглянул в библиотеку и помог ей найти нужную книгу. Что поделаешь, людям не интересны призраки. Тебе остаётся лишь смотреть, сэр Николас, и ты смотришь.

Все эти годы.

Именно поэтому ты пригласил Гарри Поттера на юбилей смерти, не так ли? Чтобы увидеть её ещё раз.

— Мы… эм… поздравляем тебя с этой датой, — сказала она тогда. И ты, человек, умерший пять сотен лет назад, вдруг почувствовал странное тепло, уютный мягкий шарф, которым неведомый кто-то укутал сердце. Нет, конечно же, сердца у тебя нет, иначе его было бы видно. Увы, Ник, ты до неприличия прозрачен. Но что же тогда так надсадно болит, когда ты думаешь об этой смешной девочке?

Тебе понадобилось ещё полгода, чтобы вспомнить, что такое любовь. Робкое, молчаливое и отчаянное чувство. Ты пришёл в себя в больничном крыле, не совсем понимая, что же случилось. А на соседней кровати лежала она, Гермиона Грейнджер. Необычно тихая, её глаза, прежде живые и светящиеся, неподвижно смотрели в одну точку, остекленевший взгляд мог говорить только об одном. Ты рванулся к ней, пройдя прямо сквозь мадам Помфри — она вздрогнула от удивления и выронила стакан с зельем. Всё равно. Ты смотрел на Гермиону и не знал, что делать. Хотелось унестись отсюда куда-нибудь далеко, расплакаться, закричать…

— Она… она…

Из жемчужно-белой груди вырвался лишь жалкий хрип.

— Всё будет в порядке, — последовал ответ. Мадам Помфри заклинанием убрала разлитое зелье. — Я сейчас дам мисс Грейнджер отвар из мандрагоры, и она очнётся.

И тогда ты немного успокоился.

Но когда мадам Помфри осторожно, по ложечке вливала снадобье в приоткрытый рот Гермионы, ты чувствовал странную пульсацию в висках, как будто небьющееся сердце ожило, и от его сокращений снова пришла в движение застывшая кровь. А ещё ты чувствовал боль. За долгие годы ты почти забыл, что это такое. Но тебе было больно и горько, ведь ты не мог помочь. Оставалось только ждать и смотреть, как постепенно алеют её губы, а дыхание становится всё заметней. Она вздрогнула и пришла в себя, растерянно оглядела палату.

Размяв затёкшие мышцы, Гермиона принялась помогать медсестре, очень долго успокаивала расплакавшегося Колина, а ты парил в воздухе и смотрел. И ничего не мог сделать.

Летние месяцы показались тебе мучением.

Но снова наступил сентябрь, и ты увидел её, повзрослевшую. Всё вернулось на круги своя: она живёт, а ты наблюдаешь за этим чудом, чудом жизни, и сам чувствуешь себя живым, улыбаешься, когда видишь, как она, смеясь, болтает с Роном, не замечая, с какой любовью и тоской тот поглядывает на неё. Или когда за завтраком она задумчиво отщипывает кусочки от её любимой булочки с изюмом, запивая тыквенным соком… Ты веришь, что ты жив, Ник? Нет, ты ощущаешь себя мёртвым. Мертвее любого трупа. Ты помнишь, когда в последний раз ел изюм? Признайся, помнишь?

Нет. А как хотелось бы хоть на мгновение представить, что ты чувствуешь вкус, оставшийся на её губах. Тыква, изюм и сдоба.

Прикоснуться…

Ты бросаешься вон из Большого зала.

Так и идут годы. Звучит устрашающе, но их были уже сотни, сотни одинаковых лет, растянутых в бесконечности, как на дыбе. Не так ли?..

Она кого-то любит, улыбается, плачет, смеётся, а ты можешь только смотреть. Больше всего пугает то, что выбор сделан. Нельзя вырваться обратно, к ярким запахам и звукам, забыться от одного прикосновения этих маленьких тёплых ладошек. Нельзя пойти дальше. Дважды убитых не бывает, сэр Николас де Мимси-Дельфингтон. Ты ничего не знаешь о тайнах смерти, и забыл, что такое жизнь.

Поэтому твои чувства сохраняют удивительную чистоту, ты стараешься не мешать ей. Только однажды ты, после нескольких минут мучительных колебаний, позволил себе, заметив Гермиону, уже шестикурсницу, входящую в ванную старост, осторожно просочиться за ней.

На стенах плавно покачивались блики от небольшого бассейна в центре комнаты, Гермиона стояла напротив огромного, во всю стену, зеркала и разглядывала своё отражение. Ты осторожно притаился в самом углу, почти незаметный среди белого кафеля. Она распустила тугой хвост, взлохматила волосы и принялась торопливо сбрасывать целомудренную школьную форму. Тебе даже не пришло в голову уйти или чуточку постыдиться. Ты жадно впился глазами в это стройное, гибкое тело, стараясь запомнить каждую частичку, ухватить каждую мелочь: маленький белый шрам на сгибе локтя, три родинки под левой лопаткой, ещё одно тёмное пятнышко на шее, плавные, округлые линии груди и две самых удивительных ямочки на пояснице. Гермиона аккуратно приставила босоножки к стене и, морщась от холода, на цыпочках пробежала к бассейну.

Вода с тихим плеском приняла её в тёплые объятья, а ты малодушно завидовал этой жидкости, видя, как она, мягко лаская, повторяет каждый изгиб. Сэр Николас де Мимси-Дельфингтон, ты же даже не заметил, как отчаянно протянул к ней руку, полубезумным жестом провёл вверх-вниз по воздуху, словно бы она была рядом, и ты, человек из плоти и крови, гладил её плечи. Ты помнишь, сэр Николас? Ты помнишь, каково это?

Мучительная эротика неприкосновения. Слово, которое ты сам же и придумал, презрев все правила, к чему они призраку? У живых нет таких слов: нечувство, нежизнь, несмерть, неболь, незлость. Они не ощущают разницы между существованием и небытием так остро. Если нет какого-то одного ощущения, значит, обязательно есть другое. Это не страшно. Только в одном они переступили за грань смерти, потому что отсутствие этого простого чувства превращает их жизнь в бессмыслицу, полную одиночества и муки.

Нелюбовь.

— Иногда хуже смерти, — одними губами шепчешь ты, а Гермиона, смеясь сама себе, держа в мокрых руках палочку, пускает огромные, радужные мыльные пузыри, которые разлетаются во все стороны.

Ни одному директору Хогвартса не могло прийти в голову, что женскую спальню стоит оградить не только от настойчивого внимания молодых людей, но и от привидений, обитающих в замке. Последние два месяца шестого курса ты каждую ночь прокрадываешься к её кровати, гладишь бледными руками её волосы, ничего не чувствуя, слушаешь её глубокое, сонное дыхание, иногда склоняясь к самому лицу спящей.

Ветер. В мире призраков есть ветер.

Движение воздуха.

Вдох. Выдох.

Ты, закрыв глаза, сморщившись от непереносимой боли, так и замираешь, почти касаясь щекой её губ, и голова предательски кружится, кажется, что несуществующий пол уходит из-под ног, потому что ты чувствуешь тепло.

Она не вернулась в школу на седьмой курс.

* * *

Она больше не вернулась.

Нет, Гермиона не погибла на войне, на что ты иногда малодушно надеялся. Тебе не хотелось, чтобы она стала призраком, никому на целом земном шарике ты не пожелал бы такой участи. Ты молил небо, чтобы она умерла молодой и красивой, и тогда ты бы спокойно хранил память о ней. Вечную память.

Увы.

Ты уныло плыл по коридорам пустого Хогвартса, а она, сияя от счастья, роняла слезинки на белое платье, пытаясь улыбнуться дрожащими губами, когда рыжеволосый юноша, держа её руки в своих тёплых ладонях, надевал ей кольцо на палец.

Ты молча наблюдал за тем, как совы приносят ученикам газеты, письма и посылки со сладостями от родителей, а она всё ещё спала, прижимаясь во сне к мужу.

Ты жаловался на то, что Пивз открутил всё люстры в холле на третьем этаже, а она, мокрая, перепачканная кровью, безмерно уставшая, смотрела на маленький пищащий комочек, её дочь.

Ты в неизвестно какой по счёту раз наблюдал за распределением, внезапно вздрогнув от смутного ощущения чего-то близкого и родного рядом.

— Уизли, Роза, — совсем старенькая МакГонагалл громко произнесла последнюю фамилию в списке. Это имя на какое-то время заставило тебя оживиться, внимательней присмотреться к происходящему.

Девочка — точная копия матери, только голубоглазая.

Когда она села за стол Гриффиндора, ты потерял к ней всякий интерес.

Ты вообще в последнее время перестал замечать происходящее вокруг.

Бедный Ник, ты ведь не умеешь спать и даже ночью обречён струиться куда-нибудь. Ты, конечно, можешь зависнуть под потолком одного из бесчисленных залов Хогвартса, но зачем тебе останавливаться, если ты не можешь остановить ход своих мыслей? Не можешь забыть себя. Ни потерять сознание, ни уснуть, ни умереть. Одна сплошная, непрекращающаяся мука.

Ты лишь однажды помог её сыну избежать наказания.

Внуков — уже не узнал.

Только одно событие на какое-то время заставило тебя снова соприкоснуться с жизнью. Она умерла.

Жизнь жестока, смерть ласкова.

Когда людям плохо, они стремятся к высоте, забираются на крыши, глядят в небо. Слушают ветер и плачут. Людей неудержимо манит высота. Ты, чьи ноги не касались обычной травы уже сотни лет, метался в самом глубоком подземелье замка, ближе к земле, надеясь почувствовать её, хоть что-то почувствовать.

Жизнь жестока, сэр Николас, её истории редко когда заканчиваются счастливо.

Вот и ты узнал о смерти любимой лишь спустя три года.

Ты плавал себе по коридорам, изредка просачиваясь сквозь стены, не ради своего удовольствия, а ради улыбок и удивлённых восклицаний учеников, не подозревая о том, что она уже умерла.

Смерть ласкова.

— Забери меня! Я ни в чём не виноват! Я раскаялся, я за всё заплатил! Забери меня! — кричишь ты, не думая о том, что кто-то может это слышать.

Ты зовёшь смерть, нет ничего желанней, чем прекратить своё невыносимое существование.

— Пожалуйста, сейчас, — шепчешь ты. — Я больше не могу так…

А перед прозрачными глазами только одна картинка — обнажённая девушка, разглядывающая себя в зеркало.

Нет, глухо, сэр Николас.

Жизнь идёт своим чередом. Где-то от твоих криков вздрагивает гриффиндорец, крадущийся ночью на кухню за едой, а луна молчаливо взирает своим единственным глазом на юношу и девушку, тесно прильнувших друг к другу на самой высокой башне. Он держит её лицо в своих ладонях, целует её глаза, а она лишь крепче прижимается к нему и смеётся. Жизнь — в них, счастливых, молодых, чутких и мечтательных, а от тебя она давным-давно отказалась.

Смерть ласкова, но глуха к мольбам. Один раз ты не принял её объятий, а теперь её прохладные, завораживающие прикосновения достаются кому-то другому, смерть занята, и даже ей нет до тебя дела.