Одним прекрасным утром

— Убери локти со стола.

Драко дёргается от неожиданности и нечаянно роняет на пол одну из длинного ряда вилок — вилка для десерта, для салата, обеденная вилка, вилка для холодных закусок, для горячих закусок, вилка для блюд, вилка для устриц…

Трое сидящих напротив волшебников одновременно-одинаково поджимают губы — неуловимое, молниеносное движение, а потом их лица снова становятся отстранёнными и спокойными.

Ровно семь. Ежевечерний ужин, вся семья в сборе, двое важных гостей из Министерства.

Драко пять с половиной, и он вот уже полгода как допущен к этой каждодневной пытке.

Испуганно оглядевшись по сторонам, он дрожащей ручонкой поправляет жёсткую ослепительно-белую накрахмаленную салфетку, заправленную за воротник. Ёрзает на стуле, стараясь держать спину прямо… не замечая, как при этом производит слишком много шума, то есть делает то, что ему строжайше запрещено.

Наскоро расправившись с закуской и расковыряв кусочек рыбы вилкой для основных блюд (за это ему обязательно влетит после, но он об этом пока не знает, как и свято верит в то, что выбрал правильный прибор среди вереницы почти одинаковых кусков серебра с зубцами), юный Малфой понимает, что больше не голоден. Уже уяснив, что вставать из-за стола нельзя до тех пор, пока не закончилась трапеза, он по-детски энергично вертит головой и болтает ногами под столом.

Когда подают второе блюдо, Драко даже не утруждает себя поисками нужной вилки, пока Нарцисса, крепко ухватив его за локоть, не кивает на тарелку.

— Но я больше не хочу, мам! — говорит Драко, и его детский звонкий голосок разносится по комнате, прервав тихую принуждённую беседу Люциуса с гостями. Те безупречно делают вид, что ничего не заметили.

— Тише ты! — шепчет Нарцисса, наклоняясь к сыну, хотя тот больше ничего не говорил. — Сколько раз я тебя просила, не капризничай за столом! — она виновато поглядывает в сторону мужа — муж хмурится. — Не съешь горячее — не получишь десерт!

— Но я не хочу десерт, — не менее громко сообщает Драко, уверенный в своём праве есть столько, сколько ему захочется. За это же не наказывают?

— Ешь, я тебе говорю, — злится Нарцисса.

— Не буду!

— У тебя растёт хам, — вежливо сообщает ей свекровь.

— Потому что она его слишком балует, — включается в разговор кто-то из родственников.

Нарцисса поспешно отворачивается, чтобы скрыть смущение и злость.

Тут Драко вдруг вспоминает об упавшей вилке и наклоняется поднять её. Чтобы сохранить равновесие, приходится схватиться за скатерть — та в свою очередь под его весом постепенно съезжает вниз.

Драко успевает даже дотянуться до вилки, прежде чем тарелка с горячим, преодолев вместе со скатертью то малое расстояние до края, переворачивается ему на голову.

На этот раз волшебники, несмотря на всё своё воспитание, поджимают губы чуть дольше положенного.

Нарцисса, ухватив Драко за ухо, выводит его из-за стола. Препоручив сына Добби и наказав ему отмыть и переодеть Драко, она устало прислоняется к косяку, не в силах сдержать слёз. У всех дети как дети, а ей достался этот капризный, взбалмошный ребёнок!

В ванной Драко стойко терпит причитания домовика и только обиженно шмыгает носом. «Вот вырасту… и убью вас всех!» — внезапно думает он и сам пугается этой мысли.

Но именно она позволяет ему пережить сегодняшний вечер, когда гости расходятся по домам и наступает время разбора полётов.

Бледно-зелёный светлячок в лампе отчаянно бьется в стекло — буквы в раскрытой книге расплываются, расползаются в стороны, как маленькие паучки на тонких хрупких лапках. Драко смотрит на них, вглубь них, внутрь, в самую суть — и не видит смысла.

Буквы. Галки, чёрточки, штрихи, точки. Чернила.

Специфический шорох дорогой бумаги. Запах гусиного пера — мягкий, чуть терпкий и птичий, запах живого тепла, скрытого в комке пуха. Который когда-то мог и любил летать.

Огромные, уходящие вверх лестницы книжных шкафов тянутся в бесконечность и где-то там, над головой Драко, смыкаются. Купол, колпак, капкан.

В воздухе больше пыли, чем кислорода.

В лампе — больше насмешки, чем света. Если не отводить взгляда от несчастного, запертого внутри светляка, кажется, что можно разделить неровное сияние на отдельные лучики.

В гоблинских библиотеках нельзя пользоваться волшебством, потому что гоблины презирают волшебников и их умения, но основное правило — никакого огня. Чтобы спасти фолианты от сырости не прибегая к чарам, требуется покрыть каждый листочек отвратительно пахнущим горючим раствором, Драко настолько привык к нему за последний месяц, что уже не замечает вони вокруг. Достаточно крохотной искры, чтобы стеллажи превратились в огромные огненные столпы… Одной искорки — чтобы спалить заживо всех, кто волей случая окажется на этом погребальном костре. Поэтому — никакого огня.

Драко морщится и отчаянно трёт переносицу, до боли, до слёз.

Нужно переписать ещё около сотни страниц.

Никакого волшебства, да.

«Гоблинское законодательство. Слабые и сильные стороны, сходства и различия с другими системами. Тенденции в развитии» — название выпускной работы Драко. Беспрецедентное исследование для диплома «Высшей академии магического права». С отличием.

Высшая академия, высший балл, высшая усталость. Не менее горючая смесь отвращения и головной боли.

«Доволен, папа? Ты скоро сдохнешь, а мне ещё жить в этом дерьме… долго-долго».

Галстук обнимает шею петлёй, змеится вниз по груди, замирая остриём на животе.

Драко осторожно наклоняется к лампе, ногтем подцепляет тонкую пластину-заслонку и отодвигает в сторону.

Светлячок, замерший на стенке, давно оставивший бесплодные попытки пробить стекло толщиной с него самого, поводит усиками, чуя неизвестность. Одним раненым движением выпрыгивает из приоткрытой клетки, но сил хватает только, несколько раз метнувшись из стороны в сторону, шлёпнуться прямо на конспект Драко.

Малфой, повинуясь внезапному, безотчётному порыву, изо всех сил бьёт рукой по тетради — на листке остаётся лишь размазанное светящееся пятно. Мёртвое и свободное.

Драко вытирает ладонь о брюки.

— Слушай, можешь хотя бы при моём отце притвориться, что это всерьёз?..

— Могу.

Неправильный ответ. Правильный — «Я люблю тебя, родная, просто устал и очень сомневаюсь, что твоя очередная попытка познакомить меня с семьёй к чему-нибудь приведёт».

Тяжёлый вздох справа и ниже, где-то на уровне его плеча.

— Ты, между прочим, всё ещё можешь отказаться, — ехидничает Драко. Он бы удушил любого, кто осмелится сказать, что эту привычку язвить в мелочах он перенял от Астерии. Малфой всё-таки чересчур горд, чтобы признать, что он сейчас сморщился почти как она и совершенно по-особому сказал это «между прочим», слишком её.

— Я люблю тебя, — говорит Астерия.

Неправильный ответ. Правильный — «Могу». От этой мысли Драко усмехается. Каждый с удовольствием сделал бы свою жизнь легче и проще, но не может позволить себе такой роскоши. Смелости хватает на очередную подлость и жестокость, а вот на искреннюю улыбку — уже нет.

Но тут Астерия не права, можно не притворяться. У неё замечательные родители, которым на младшую дочь искренне плевать. Вот Дафна — да, она и умница, и красавица, хотя что такого привлекательного в старшей сестре Астерии, Драко понятия не имел.

Окружающие, вопреки мнению родителей, давно уже уяснили, что младшая мисс Гринграсс, в скором будущем миссис Малфой, хороша как распустившаяся с первыми лучами солнца розочка, свежая, хрупкая и гибкая, слегка склонённая к земле под весом крупных блестящих капель утренней росы.

Драко было плевать на её красоту — не совсем, конечно, но до той степени, которой до него ни один Малфой себе не позволял. Так уж вышло. Драко объяснял себе это тем, что в какой-то момент должен был выбрать в какую крайность кинуться, и он выбрал холодность. В плане эмоций. Решил, что всё это только на время, что через год-два жизнь перестанет его испытывать, всё наладится, он отомстит Поттеру, убьёт Дамблдора, избавится от опеки родителей, откроет своё дело, разбогатеет… и тогда вздохнёт свободно. Сможет жить настоящим, не боясь и не оглядываясь.

Время шло. Рядом с какими-то пунктами Драко мысленно ставил жирную галочку, к каким-то терял интерес, какие-то вычёркивал, про какие-то забывал вовсе… а жизнь всё не наступала.

Сдерживаемые эмоции так и остались забитыми глубоко внутрь, горечь и боль вечным комком застряли в горле, злость и обида тяжёлым камнем залегли под солнечным сплетением.

Красота? Он слишком часто отворачивался от неё, заставляя себя удовлетворённо кивать уродству, чтобы снова оценить её сейчас.

Не было даже гордости, что его будущая жена — красавица. Нет, он просто отмечал вещи и словоформы — удивительно нежная кожа, мягкая — постоянно хочется коснуться, провести по руке, взять под локоть… чувствительная настолько, что от малейшей неосторожности расцветает синяками. Лицо по-зимнему безмятежное, свежее и хрупкое, по-зимнему с привкусом льда. Да, ещё у неё не совсем складная фигура, мальчишеская — узкие бёдра, невыразительная талия и грудь, на людях всегда ловко подчёркнутая вырезом платья, а в постели торчащая двумя вздёрнутыми кверху сосками. Сразу под ними проглядывают опрокинутые полумесяцы рёбер.

Несколько килограммов сгладили бы эти углы, превратив в соблазнительные изгибы, но Астерия точно так же не любит есть, как и он. Не больше, чем нужно организму, и ни капли в собственное удовольствие. То, как человек воспринимает еду, — самый быстрый способ узнать, насколько он устал от жизни. Драко даже выдумал собственную классификацию. На степени «апатия» ты ешь, но не чувствуешь ни голода, ни вкуса пищи, ни запаха, на степени «тошнота» ты не можешь запихнуть в себя и кусочка, затем наступает «отчаяние» — отчаянная попытка заесть проблемы и собственное недовольство, набить желудок и не думать. Стадия «скука» — и ты один из тех, кто за обедом пробует с десяток разных блюд, от каждого отрезая по микроскопическому кусочку тонким серебряным ножичком, стараясь как можно больше времени провести за столом, читая «Пророк» от первой статьи и до последней, чтобы ненадолго отложить то время, когда придётся думать, чем бы ещё себя занять. Дальше начинается «безразличие». Ты отмечаешь сотни оттенков вкуса и запаха, чувствуешь, насколько хорошо или плохо приготовлено блюдо, испытываешь голод, наблюдая, как из ощущения тянущей пустоты он переходит в тупую резь в желудке… и тебе всё равно. Нет смысла придавать значение таким мелочам.

Астерия — такая же, как и он. Как и он, она постоянно язвит, но, если это не помогает, никогда не перечит всерьёз. Никогда не бьётся в открытую, просто не умеет, не может. И несёт свой тихий мирок где-то внутри. На людях — циничный и избалованный жизнью сноб, при друзьях — гордый, но обаятельный циник с чувством юмора, на деле — недобитый романтик, спрятавший каждую ранку за маской безразличия.

Драко знал, это не принесёт ему ничего хорошего, да и плохого не принесёт тоже — ничего не изменится, просто в глубине души понимал, что на самом деле принял решение ещё очень давно. В один из первых дней их знакомства почувствовал, что, когда он окончательно разочаруется в себе и жизни, это станет его спасением.

В этом-то всё и дело. Чета Гринграссов хочет, чтобы Астерия, раз уж из их младшей дочери не вышло ничего путного в плане внешности, училась в ВАМПе. Всемирная академия магического права, чтоб её.

— Зачем? — Драко, когда впервые услышал об этом, чуть не подавился.

— Ну, считают, что так я либо получу хорошее образование, либо найду себе мужа. Который… будет меня обеспечивать, так как я сама ни на что не способна, — она легонько улыбается.

А это значит, что через несколько лет от Астерии, той, которая сейчас сидит напротив, не останется и следа, понимает Драко.

— Выходи за меня, — полувопросительно, не то предлагая, не то удивляясь самому себе, говорит Малфой.

— Чего?

— Не могу позволить, чтобы кто-то ещё из моего окружения учился в этой душегубке.

Астерия находит в себе силы посмотреть на Драко. Бывает, что когда наши желания исполняются, становится только хуже.

— Да нет, спасибо. Сама выкручусь.

— И как же? Сбежишь от родителей? — Малфой уже перенял эту привычку беззлобно язвить, но в этот раз невольно бьёт в самое больное.

Она морщится и качает головой.

Но Драко не отступается:

— Меня, конечно, вряд ли можно назвать достойной кандидатурой…

Четвёртый в списке «Двадцать самых завидных женихов» по версии «Ведьмополитена», припоминает Астерия.

— Но, — продолжает Драко (она его практически не слышит), — ты сможешь пойти учиться туда, куда захочешь. Будешь самостоятельной. Делать всё, что заблагорассудится. В конце концов… браки по расчёту не такая уж и плохая штука…

Астерия слушала, как он оправдывается, помешивая мороженое ложечкой.

Она со школы мечтала учиться вместе с ним, ненавидя себя за то, что настолько младше. Сама прожужжала родителям все уши этим ВАМПом, отчего те решили, что попасть туда — её мечта. Самостоятельной? Она не хочет быть самостоятельной, она хочет быть с ним… и принадлежать ему, создать семью… а не делать то, что «заблагорассудится».

Она согласилась бы выйти замуж за Драко, если бы тот хоть чуточку любил её, но брак по расчёту («не такая уж и плохая штука»), даже если с Драко же в качестве жениха… всё равно такое унижение.

При этом, водя ложкой в давно растаявшей массе (ванильное — её любимое), Астерия прекрасно понимает, что если он хоть когда-нибудь повторит своё дурацкое предложение, пусть даже в шутку, она согласится не раздумывая.

И они будут жить в отдельных спальнях, встречаться только за ужином и изредка в постели, перестанут обсуждать события дня… и их хрупкая дружба и взаимопонимание вскоре разобьются об официальную чопорность.

Ей останется только ходить по осколкам, собирать черепки.

Бывает, когда желания исполняются, становится только хуже.

— Слушай, можешь хотя бы при моём отце притвориться, что это всерьёз?..

Драко не верит в уроки жизни, не верит, что кто-то вездесущей вездесущего Мерлина заботливо раздаёт каждому свои домашние задания и после выводит недрогнувшей дланью «Выше ожидаемого», «Слабо», «Тролль»…

И не может понять — то ли всё так ничтожно вокруг, что жизнь зависит от набора нелепых случайностей, то ли он сам — не умнее флоббер-червя, лениво ползающего по разделочной доске в поисках съедобной травинки, который не в состоянии оценить величайший замысел, где некоторое количество его собственной слизи, вонючей и отвратительной, станет частью противоядия, призванного спасти чью-то жизнь.

Замысел?.. Логичней верить в то, что и нет его, нет никакого замысла. Так легче принять собственную бессмысленность. А если есть — то не отвертишься, найдёт и так.

Одной маленькой недоклетке стоило только оказаться в нужное время и в нужном месте — и вот он, большеголовый, огромноглазый, беспомощный и живой, некий Скорпиус Гиперион, пока не вставший на ноги, но уже крепко усевшийся на пятую точку, научившийся метко плеваться и, судя по довольной мордахе, только что успешно переваривший своё первое фруктовое пюре.

Миг неизвестности будущего, пустившего корни, проросшего в постылой усталости прошлого.

Драко ещё не знает, что коробочка со срезанной после первой стрижки прядью волос, светлых, полупрозрачных, будет до самой старости лежать у него в тайнике, рядом с самыми ценными документами и бумагами. Потом, когда станет слишком сложно подниматься по ступенькам и слишком опасно трансгрессировать с этажа на этаж, Малфой перенесёт коробочку в свою спальню.

Ещё он не знает, что, как самый настоящий «вечно работающий папа», пропустит и первый зуб, и первое слово, и первые шаги.

Но он знает, что когда-нибудь Скорпиус пойдёт в Хогвартс, он будет лопать сладости, отправленные Астерией, он будет играть в квиддич, дёргать за хвост первую попавшуюся под руку школьную живность, купаться в озере, прогуливать Травологию, на спор сидеть ночью на Астрономической башне, обязательно-обязательно задирать Поттеров и Уизли, которых, благодаря активному самовоспроизводству, наберётся с пол-Хогвартса…

Драко на какой-то момент кажется, что он проживает это снова, раз за разом…

Он смотрит украдкой (будто эту хрупкую утреннюю дрёму можно разрушить одним только взглядом) на спящий в его руках комочек уже-почти-семи месяцев от роду и вздыхает, тихо-тихо, не в силах справиться ни с нежностью, ни с завистью, что у его сына всё ещё впереди.

Детство не так уж прекрасно, нет, у него полно своих проблем и страхов, ограничений и обид. Просто в детстве ты всегда можешь верить, что, когда вырастешь, станешь большим, сильным и важным. Будешь сам вершить собственную судьбу, не подчиняясь тому, что противоречит желаниям и чутью.

Но пока родители, ругающие за заляпанную мантию или заставляющие составлять слоги в слова, кажутся самым страшным, что бывает на свете (разве что притаившееся в кладовке чудовище страшнее), нужно только втискиваться в рамки. А с наступлением долгожданной свободы прибавляется ещё одна ответственность — самому загонять себя в них.

Скорпиус крепко сжимает в кулачке край отцовской мантии и, по-видимому, пускает на неё слюни.

Одновременно и плевок в лицо смерти, и расписка в собственной беспомощности, и надежда, что

Чувство было таким родным, облачно-плюшевым и безжалостно, безжалостно нежным.

Драко повертел перо в руках, пощекотал его кончиком щёку, провёл пальцами по невесомому пуху у основания и невольно улыбнулся, когда, побалансировав на самом острие, вниз нерешительно шлёпнулась упитанная, баклажанового цвета капля чернил.

Он давно научился разгадывать их — разных, глупых и умных, циничных и не очень, целеустремлённых и пробивных, первыми запускающих руку ему под ремень брюк, и смешных идеалисток, стыдливо краснеющих, каменеющих от простого взгляда. Красивых и не очень, требовательных и готовых вытерпеть всё, лапочек и колючек.

Их, одинаковых — восхищение, деньги, понимание. В разной последовательности и разных пропорциях, но всё сводилось к умению Драко элегантно оставить щедрые чаевые или пожертвовать тысячу-другую галеонов очередной благотворительной организации, самодовольно раздеть глазами или прошептать, прикусывая губы, как робкий пятикурсник, что «с ним такое впервые» и он «никогда, никогда не думал, что встретит ту, которой не сможет сопротивляться». В особо плодотворные периоды «такое впервые» случалось с Драко с десяток раз за месяц. И главный козырь: «Ты, наверное, очень устала». От одиночества, от непонимания, от скучной работы, от рутины, от никому не нужных дел, от жары, от холода, полчаса возилась с чарами завивки для ресниц, нет денег, мир несправедлив, устала от идиотов-волшебников, которые только и думают залезть под юбку и ради этого готовы на что угодно…

Они уставали от всего, не надоедало только со слезами в голосе трогательно воздыхать: «Да, Драко… ты меня понимаешь, только ты…»

Драко понимал, а ещё имел — тех, которые нравились. И для этого ему практически ничего не нужно было делать — внешние данные, должность в Министерстве, утомлённый от жизни взгляд и циничная ухмылка притягивали ведьмочек эффективней Манящих чар. А ещё брак с какой-то полупрозрачной мамзель с рыбьими глазами, разумеется, вынужденный, и сын, зачатый, разумеется, обманным путём.

Все они думали, что в их силах растопить своим чувством его холодное сердце, пробраться под металлический панцирь, где от окружающего жестокого мира скрывается уязвимый и нежный Драко, его откровенным признанием поднять себе самооценку на запредельную высоту… и… что там дальше?.. кольца, свадебные мантии, долго и счастливо.

Вообще тема супружеской верности прошла как-то мимо Малфоя. Уважение к Астерии ограничивалось безукоризненным умением заметать следы, докси и носа не подточит.

Каждый раз он возвращался домой тошнотворно вовремя, привычно вешал мантию на крюк, переодевался в домашнее, ужинал и часами мог болтать с женой о какой-нибудь ерунде, уютно устроившись на маленькой подушечке, лежащей на её коленях. А Астерия с отрешённой улыбкой гладила его по голове, бережно и невесомо зарываясь в волосы тонкими пальцами.

Новенькая — смотрела на него чуть строго, но не нагло, потряхивая протестующе короткими волосами. В небрежно наманикюренных ноготках, дешёвой мантии и тихом взгляде читалась лёгкая дикость и неухоженность.

Прощупав очередную ассистентку парой дежурных фраз, Драко пришёл к выводу, что не стоит и время тратить, — он уже давно вышел из того сумасбродного возраста, когда ставишь эксперименты не ради какой-то конкретной цели, а из чисто исследовательского интереса.

И никогда бы не изменил своего решения, если бы нечаянно не заметил вереницу корявых шрамов на шее, старательно спрятанных за пышным платком.

А потом на новенькой не сработали сразу все его правила. Деньги унижали её, дорогие подарки не прельщали, а добродетель страшила звериным оскалом и в целом пахла дурно, залежалой рыбой и тухлятиной. Похоть вызывала скуку, а собственные страхи — кислую усмешку, как, впрочем, и достоинства. Глаза, чуть раскосые и мутные — вроде и серые, вроде и голубые, но с зеленцой и грязно-коричневыми крапинами, смотрели ясно, где-то в них, на самой глубине, бескрайним морем плескалась усталость, уставшая от себя же до тошноты.

Драко вернулся домой, привычно сбросил мантию, привычно переоделся в домашнее, поужинал.

И понял внезапно, что лелеял её тихое присутствие в его жизни с того самого момента, как впервые пришло в голову, что тоже хочется найти кого-нибудь… своего.

Малфой посмаковал это неохватное, терпкое чувство, мягко позволил ему переполнить себя, жмурился от удовольствия — улыбаясь, хотя внутри всё наизнанку выворачивалось от боли.

Через неделю-другую он забыл о ней — забыв, спихнул в соседний отдел.

Вернулся домой, привычно сбросил мантию, переоделся в домашнее…

Новенькая — смотрела на Драко с интересом, искоса оценивая повадки и плавность движений, цепко прижимая к груди папку с материалами для работы. А ещё, явно догадываясь, что репутация Малфоя не так уж и безукоризненна, глядела с вызовом — считала себя разумней и рассудительней, способной контролировать ситуацию, влюбить, но не влюбиться самой, и, если что, вовремя уйти, утерев всем нос.

И Драко никогда не изменил бы своего решения, если бы не…

И Астерия долго-долго перебирала его волосы, путаясь в них пальцами.

Он таки понял, как она его любит. Поздновато, но понял.

А может статься, что это была мимолётная вспышка совести, которую так боготворят живые, миг самооправдания, в которое обожают играть живые, каждый вечер перед сном втолковывая себе, что уж завтра-то, завтра они войдут в новое утро чистыми и правильными... и больше не будут из страха раз за разом повторять вчерашние ошибки. Серебристо-звёздный всплеск мудрости, всполох смелости и аккуратная тень от свечи на стене — доброта. Невообразимая энергия и жажда действия, когда уже поздно.

— Знаешь, я так рад, что ты у меня есть, — сказал Драко как-то вечером, в один из редких осенних дней, когда закатное солнце, на две трети окунувшись в горизонт, вдруг замирает на время, опаляя нежно-фиолетовую гладь ночного неба розовым и бледно-рыжим, с легким проблеском зелени, а голые остовы деревьев раскачиваются, стонут под ветром, роняя последние, чудом уцелевшие на ветках, сморщенные бурые листы. И силуэты птиц — на расстоянии лишь два неровных угольно-чёрных росчерка крыльев — взмывают вверх с облюбованных сучьев, а ветер подхватывает их, то подбрасывает вверх, то швыряет в сторону. Затем всё снова успокаивается, сплывается в единую, монолитную картину из фона и теней, и кажется, что солнце не сдвинулось вниз ни на палец, только прикрылось набежавшими облаками, расцветив их невероятной смесью от жёлтого до малинового, а само небо зазеленив ещё больше.

Астерия, к которой роль аристократки за эти годы приросла крепче собственной кожи, сначала улыбнулась в ответ кокетливо-надменно, склонив голову, потом спокойно отложила в сторону миниатюрную ложечку, допила зелёный чай в несколько мелких, чуть брезгливых глотков и, аккуратно расправив едва бежевый атлас платья… разрыдалась.

Прикрывшись газетой, будто кусок бумаги мог избавить его от конвульсивных всхлипов Астерии, затекающих прямо в уши, Драко замер как истукан — задел своей нечаянной фразой дремавшие где-то внутри дьявольские силки совести и по привычке («Выше ожидаемого» за ЖАБА по Травологии) застыл в надежде, что сами отпустят.

Да и совесть не была больным местом Малфоя, он никогда особо не увлекался моралью и нравственностью, а вот взлелеянное Люциусом и нежно пестуемое Нарциссой чувство вины… оно было растворено в его крови, в воде, которую он пил, в воздухе, которым дышал, в каждой крупице света. Интересно, с каким лицом отец смотрел бы на него, узнав, что Драко парой движений (что самое пикантное — голая правда в контексте ситуации) испоганил изящнейшее древо Малфоев — с его основной и единственной ветвью: на каждое поколение — только один ребёнок, наследник, всегда мужского пола.

Астерия размазала слёзы по щекам и села рядом.

— Когда я реветь-то перестану, — философски вздохнула она, бережно приобняв заметный уже и под свободным платьем живот.

— Когда начнёшь наконец принимать прописанные зелья как положено, а не по настроению.

— Меня от них тошнит, — скривилась Астерия.

Драко невольно хмыкнул:

— Тебя и так тошнит.

— Зато у нас будет девочка. Представляешь, ты, Малфой?..

Получив от жены озорной тычок под рёбра и дёрнувшись, Драко нечаянно смял газету, но не расстроился, поскольку основной удар приняла на себя колдография нового заместителя министра. Малфой даже успел отметить про себя, что этой крысе Сметвику чрезвычайно идёт быть скукоженным — в заломах бумаги потерялась едва ли не половина его излишнего объёма.

— Маленькая красавица, — не унимается Астерия. — Я буду вплетать ленты ей в кудряшки, надевать платьица…

— Знаешь, за всю историю существования рода девочки появлялись только у изгнанных, да и то в браках с какой-нибудь полукровкой…

— Ничего, я уверена, в этот раз обязательно будет девочка.

Драко вздохнул и, сложив и без того потрёпанного Сметвика вчетверо, поцеловал Астерию в макушку.

Он тоже хотел бы, чтобы родилась девочка, — тогда, возможно, Астерии будет не так скучно, не так тоскливо рядом с ним. Рядом с ним — то есть в одиночестве.

Чувство вины.

Лето кончилось, Скорпиус уже совсем взрослый, поэтому пишет редко, да и то больше десятка строк из него не вытянешь, Драко… а Драко таки понял, как она его любит. Поздновато, но понял.

И ему до головокружения захотелось, чтобы Астерия просто была с ним, а любовь…

Закат догорел за минуту — солнце, словно оступившись и побагровев от стыда, просело, нырнув вниз, а на небе мгновенно замерцали, посмеиваясь над ним и подмигивая друг другу, сине-белые звёздочки.

Любовь пусть достанется девочке.

Только ветер, путаясь в облаках и цепляясь за макушки деревьев, уже неразличимых — чёрное на чёрном, выл ещё долго.

Через три месяца Драко и Астерия в окружении стопок летописей, исторических хроник, героических преданий и сочинений на латыни выбирали имя второму сыну.

Невесомая ладошка в туго обтянутой перчатке ощутимо подрагивала, а когда Драко, почтительно склонившись, на секунду задержал тонкие пальцы в своих руках, то вместе с перчаткой осиновым листочком затрепетала и вся Уизли, целиком.

Уизли, ага.

Со времени масштабного обыска поместья после падения лорда Вольдеморта — первая Уизли, допущенная… тут бы должно стоять «ко двору», причём выведенное изящным завитушечным почерком, изумрудными чернилами — по гербовой бумаге и проч., проч., и… прочь.

Прочь нужно гнать такие мысли, в век (да какой там!), в новую эру (ядрёный лукотрус!) толерантности, равноправия и ещё десятка дефиниций, которых новая глава департамента Просвещения Гермиона Уизли, по совместительству родительница особы в перчатках, нахваталась у маглов.

До этого отличился её муж, по совместительству… понятно. Стоял на этом же ковре, озираясь по сторонам, с палочкой наизготовку.

Преемственность поколений, Мерлин её дери, — Уизли аккуратно переступила с ноги на ногу, как грациозное травоядное, каблуки миниатюрных туфель на две трети потонули в нежно-бежевом ворсе. Она, с наивным взглядом чучела особенно волоокого и кареглазого оленя, чуть приулыбнулась Драко.

— Очень рады с вами познакомиться, мисс Уизли, — приторной орхидеей в возрасте расцвёл тот.

Скорпиус не сводил с отца настороженного взгляда, ожидая подвоха, но Драко ещё утром, примеряя новую мантию на сегодняшний вечер по случаю, поклялся своему отражению, пока красивому, хотя уже потерявшему былой лоск, держаться до конца.

И он держался. Пока длился уютный, но с намёком на торжественность ужин, он позволил себе всадить лишь пару ножичков в спину Розе Уизли: «Мы с Астерией искренне рады, что вы скоро станете частью нашей семьи», «Да, конечно, мы с вашим отцом отлично ладили» и «Не знал, что у моего сына такой отменный вкус». В остальном же Малфой был сама обходительность, даже практически не притронулся к еде — слишком увлечён был тем, что олицетворял собой средоточие всех возможных добродетелей.

Астерия то и дело тормошила домовиков, раздавая им мелкие и глупые поручения, сидела как на иголках, постоянно спрашивала Уизли всё ли в порядке, не добавить ли ей вина, не передать ли соль, смотря на будущую невесту сына едва ли не влюблёнными глазами.

Драко, взирая на этот фарс, продолжал улыбаться самой непринуждённой из своих улыбок, чувствуя, как медленно наливаются тяжестью лицевые мышцы — сводит от скулы к кончику губ, понимая, что из-за стола Астерия и Роза выйдут уже лучшими подругами, пресловутая женская солидарность.

Когда они остались вдвоём, Скорпиус выжидающе посмотрел на отца, и тот не выдержал.

— Так. Со мной-то ты можешь поговорить начистоту? — нарочито небрежно произнёс Драко. — Она беременна?..

— Что? — Скорпиус опешил, а Драко про себя с облегчением вздохнул.

— Тогда к чему торопиться? Зачем делать предложение, можно же просто…

— Мы уже почти три года «можно же просто», папа.

«Хотя ты предпочитал этого не замечать», — красноречиво договорил взгляд.

— Но ты понимаешь, что подобный брак лишит твоих детей права на прямое наследование? — уточнил Малфой, чувствуя, что его последний козырь, запрятанный в рукав, оказался самой что ни на есть шестёркой младшей масти.

— Разумеется, — Скорпиус скривился. — Если только это тебя волнует, я могу хоть сейчас подписать все бумаги.

— Нет уж, хватит с меня бумаг. Всю жизнь только и делал, что копался в них.

— Да, наверное, я зря это всё затеял. Просто хотел показать тебе, что Роза очень хорошая. И она правда хочет, чтобы у вас с ней были нормальные отношения.

— Почему же зря? Астерия счастлива.

Заявление о «хорошести» Уизли Малфой всё-таки проигнорировал.

— Да ты только поэтому и согласился, — буркнул Скорпиус, на мгновение став похожим на себя в детстве.

— Я не вижу проблемы, — вздохнул Драко. — Хочешь жениться — женись, пожалуйста. В жизни редко всё складывается идеально. Я смирился с тем, что Уизли станет Малфой, вот и ты смирись, что я от этого не в восторге, и никогда не буду в восторге.

— Но ты же придёшь на церемонию? — осторожничая, уточнил тот.

Драко пожал плечами.

— Могу даже лично перецеловать там всех Уизли, если тебе от этого станет легче. Правда, учитывая, что размножаются они в геометрической прогрессии, сейчас на это уйдёт не меньше дня.

— На такие жертвы тебе идти необязательно, — чуть улыбнулся Скорпиус. — Ладно, нам пора. Да и Роза наверняка волнуется.

«Роза наверняка сейчас, ни капельки не волнуясь, вместе с Астерией умиляется наверху твоим самым позорным детским колдографиям», — подумал Драко, но промолчал, кивнув в ответ.

В дверях Скорпиус столкнулся со своей точной копией, только младше, худощавей и резче, и дело тут было не только в угловатых коленках и тонких руках, сгибающихся в локтях настолько остро, что казалось — они изломаны посередине.

«Копия» шумно принюхалась и, с гаденькой ухмылкой зыркнув на Скорпиуса, заявила:

— Пахнет маглами и семейным торжеством, как я погляжу.

— О, наша гадюшка из подвала выползла. Я уж думал, ты нечаянно собственным ядом траванулся.

В ответ тот, привстав на носочки, что-то прошептал брату на ухо.

— Глядя на тебя, Серпентус, я что-то сомневаюсь, что у моих детей хоть когда-нибудь появятся конкуренты, — тоже тихо проговорил Скорпиус, но эту фразу Драко расслышал. — Пока, пап!

Поднырнув под руку старшего брата, Серпентус со смешком проскользнул в гостиную, поближе к блюду со сладостями.

Вытерев с рук остатки голубовато-серой, опалесцирующей слизи краем мантии, он подхватил двумя пальцами зефирину. Надкусив, пожаловался Драко:

— Я почти сообразил, как обратить агрегацию органических частиц под воздействием гемотоксинов, проблема в том, что остановить денатурацию белка можно только используя одновременно комплекс заклинаний и вводя в антидот электролиты, что в свою очередь нарушает ионный обмен. Безоар, конечно, нивелирует эффект, но у меня по-прежнему выживают только две-три мыши из десяти.

— Ну, это уже что-то, — попытался подбодрить его Драко и вдруг понял, что понятия не имеет, кто сейчас преподаёт Зелья в Хогвартсе. Неприятное открытие холодком пробежало от основания шеи к пояснице.

Серпентус вздохнул и снова потянулся к зефиру. Затем ещё немного покрутился у камина, словно надеялся, что отец расскажет ему что-нибудь, что может помочь в его поисках, но Драко знал только одного волшебника, который бы мог… и волшебник этот умер когда-то давным-давно, в другой эпохе, которая ещё не была эпохой толерантности и равноправия, в какой-то другой жизни, которая на её счастье даже не подозревала о существовании этой.

Серпентус набил карманы сладким и ушёл, наверняка обратно в подземелья, где собственноручно сколотил небольшую лабораторию, а Драко всё думал о чём-то… даже когда Астерия тихонько присела рядом и вкрадчиво начала объяснять то, чего он якобы не понимал, и ещё про любовь…

А он понимал, ему так казалось, понимал всё и даже много больше, словно до этого только и делал, что барахтался в бурной реке жизни, а сейчас она наконец-то выплюнула его на берег. И он сидит в стороне, развесив мокрую одежду сушиться на ветках, подставив солнцу спину, и за спокойной синевой водной глади видит все водовороты, все подводные камни и завихрения, оставленные течением на поверхности.

Его охватило ни с чем не сравнимое, восхитительное чувство понимания жизненных ироний.

Всё скоро вернётся на круги своя. Будет ветер в листьях, и листья — в ветре, как морские камешки, только не настоящие, а которые — изюм в глазури.

Драко не ждал от жизни многого, а того, чего всё-таки ждал, так и не дождался, зато неожиданного получил сполна.

Отбросив попытки понять скрытую логику событий, он пристрастился играть в шахматы. Сначала с Серпентусом и Астерией, потом без Астерии.

Потом сам с собой. Годы шли, а хуже ему не становилось, всё также квадратно поблескивала матовым шахматная доска.

В тот день Драко исполнилось сто девять лет. Не надеясь, что хоть кто-то позабыл про этот факт, он, пришаркивая, направился за почтой. Среди увесистой стопки поздравлений (большинство от его многочисленных любящих родственников Уизли, в неизменно красно-рыжей гамме) обнаружился узкий, цвета пыльного кирпича конверт из бумаги настолько плотной, что можно было разглядеть неровные нити волокон.

Аккуратно надрезав край заклинанием, Малфой вытащил сложенный вдвое лист с письмом. Прочитал. Криво усмехнулся. Перечитал, чувствуя, как клокочущий, сиплый смешок оседает в горле.

— Поздравляю, Драко, — едва смог выговорить он, губы предательски сложились в скорбную гримасу, которая на привычно бледном, исчерченном сетью морщин лице смотрелась предсмертным слепком.

Вспомнилось, как на шестом курсе он думал отчаянно, что всем назло выдержит, всем назло переживёт — и отца, и этого старого пня Дамблдора, и сволочь Поттера, и даже Вольдеморта.

И вот: выведенное размашисто «Уважаемый мистер Малфой» и угнездившиеся под ним три строчки, «спешащие уведомить», что, дескать, Поттер отдал Мерлину душу. Такой подарок в день рожденья, ну надо же.

Малфой позволил себе не осознавать и не думать об этом ещё пару мгновений — пока не выудил из горки открыток свежий номер «Пророка». Поттер занимал собой всю передовицу, и Драко внутренне содрогнулся, одновременно испытав странное облегчение, что в его честь никогда не напишут пятистраничного некролога.

Не напишут.

Поттер умер, умер Поттер — неуклюжая, но рифма, как раз подойдёт для какой-нибудь детской песенки-дразнилки или считалочки. Чётное — Поттер, нечётное — умер.

А толку-то?.. Толку?..

Малфой мысленно попытался представить себе его лицо, и хотя судьба так или иначе постоянно сталкивала их на протяжении жизни, а год назад Драко с удовольствием отметил, что в шевелюре Поттера проявилось столько седины, что её цвет почти сравнялся с цветом его собственных волос, и лицо больше напоминало сморщенную добродушную черносливину с залысинами, сейчас в памяти, ярко и отчётливо, пощёчиной всплыл совсем другой образ.

Поттер на квиддичном поле, взъерошенный, в наспех надетой форме, проверяет крепления и оглядывает трибуны… слишком живой, чтобы умереть.

Драко знал, что вместо него в гробу будет лежать неизвестный старик, разве что только чуть похожий.

Малфою захотелось подойти к зеркалу, но он посмотрел на свои руки и сдержался.

* * *

Одним прекрасным утром — удивительно ясным и солнечным — Драко понял, что больше ему нечего здесь делать, пришло время влиться в тёплую компанию, которая ждёт по ту сторону, потому что он умирает. В последнее время по старости он умирал трижды в месяц, не меньше, но в этот раз всё оказалось серьёзней — в глазах потемнело, а на чёрном фоне вспыхнули разноцветным узором ярко-зелёные, фиолетовые, синие и желто-оранжевые точки. Ноги, обмякнув ватой, подогнулись под тяжестью тела, и Драко осел на пол, попутно схватившись за сердце так же судорожно, как схватился бы за край стола в попытке удержаться.

У него не было ничего, разве только сотня с каплей прожитых лет, из которых он помнил в деталях лишь отдельные краткие эпизоды, о большинстве не помнил вовсе, что-то принимал как факты, о каких-то просто знал. Так, он знал, что у него есть две внучки, обе прехорошенькие, темноволосые, темноглазые, с приторно-цветочными именами, а ещё когда-то была жена, работа, родители, детство.

Детство вспомнилось ему прекрасным, полным света и веселья, родители — любящими, добрыми и ласковыми, Астерия — и вовсе лучшим, что когда-либо с ним случалось, сыновья — успешными, дружными и подающими большие надежды, а внучки — самыми красивыми волшебницами на свете, и в последнем он был уверен даже больше, чем во всём остальном.

Невообразимое ощущение скуки, холод в ногах — последствие плохого кровообращения, и невесомое благословение старости — не отличать правду от правды ни сердцем, ни выцветшими, водянисто-голубыми глазами, уже подёрнутыми мутной плёнкой.